Слово "организация" плохо вяжется с маленьким кружком, известным под именем "Кирилло-Мефодиевского Братства", возникшим в Киеве при университете Св. Владимира, в 1846-1847 г. Он не успел ни организоваться, ни начать действовать, как был ликвидирован полицией, усмотревшей в нем революционное общество, вроде декабристского. Идеи насильственного ниспровержения государственного строя у его членов не было, но успели выработаться кое какие взгляды на будущее устройство России и всех славянских стран. Это устройство представлялось на манер древних вечевых княжеств - Новгорода и Пскова. В бумагах Н. И. Костомарова, самого восторженного из членов братства, сохранилась запись: "Славянские народы воспрянут от дремоты своей, соединятся, соберутся со всех концов земель своих в Киев, столицу славянского племени, и представители всех племен, воскресших из настоящего унижения, освободятся от чужих цепей, воссядут на горах (киевских) и загремит вечевой колокол у Св. Софии, суд, правда и равенство воцарятся. Вот судьба нашего племени, его будущая история, связанная тесно с Киевом" {135}. "Матери городов русских" предстояла роль матери всех славянских городов. Нетрудно в этом отрывке уловить все тот же мотив "Соединенных славян", звучащий в названиях одного из декабристских обществ и киевской масонской ложи. При этом не обязательно предполагать, как это часто делают, идейную преемственность между декабристами и кирилло-мефодиевцами. Гораздо вернее допустить, что те и другие имели общего учителя панславизма в лице поляков. Недаром "Книги бытия украинского народа", написанные Костомаровым, как некое подобие "платформы" братства, хранят на себе ясный след влияния "Книг польского народа и польского пилигримства" Мицкевича. Кроме того, во время их написания, в 1846 г., Костомаров часто встречался с поляком Зеновичем - бывшим профессором Кременецкого лицея, рассадника польского национализма. Зенович был ревностным поборником идеи всеславянского государства. Главные принципы Кирилло-Мефодиевского кружка давно выяснены и сформулированы. А. Н. Пыпин дает краткую их сводку в таком виде: освобождение славянских народностей из под власти иноплеменников, организация их в самобытные политические общества федеративно связанные между собою, уничтожение всех видов рабства, упразднение сословных привилегий и преимуществ, религиозная свобода мысли, печати, слова и научных изысканий, преподавание всех славянских наречий и литератур в учебных заведениях {136}. К этому надо прибавить, что такая всеславянская федерация мыслилась не монархической, а республиканской, демократической. Про царя говорили, что он "хочь який буде розумний, а як стане самодержавно панувати, то одуриэ". Всеми общими делами должен заведовать "общий славянский собор из представителей всех славянских племен". Малороссия мыслилась в числе независимых славянских стран, "как равная с равными" и даже чем то вроде лидера федерации. Независимая украинская государственность основывалась, таким образом, на европейском демократическом мировоззрении. На этом же строилась "внутренняя" политика, в частности, преподавание в школах на простонародном разговорном языке. Оправдывалась эта мера соображениями культурного прогресса. Главной целью был не язык сам по себе, а мужицкая грамотность. Поднять образовательный уровень простого народа считали возможным только путем преподавания на том наречии, на котором народ говорит. Идея эта - западного происхождения; там она горячо обсуждалась и породила обширную литературу. Отголоском ее в России были учебники на тульском наречии, которые писал впоследствии Л. Н. Толстой, для своей яснополянской школы. То же собиралось делать вятское земство. Члены братства не связывали с этим намерения отделиться от общерусского литературного языка; напротив, преподавание на своем наречии способствовало бы, по их мнению, скорейшему приобщению малорусса к литературному языку и к сокровищам общерусской культуры. В 1847 г., по доносу одного студента, подслушавшего разговоры братчиков, они были арестованы и разосланы по более или менее отдаленным местам. Только к концу 50-х годов выходят из ссылки и съезжаются в Петербург. Общества своего не возобновляют, но образ их мыслей, по-прежнему, - "прогрессивный". Это и дало основание Каткову не делать различия между украинофильством и всеми другими "бродячими" элементами русского общества. Если не считать довольно бледных Гулака и Белозерского, то самыми видными фигурами Кирилло-Мефодиевского Братства были Шевченко, Кулиш и Костомаров. Шевченко "видным" был, больше, как поэт, чем как член братства, с которым был очень слабо связан. Вдохновителем, "теоретиком" и душой всей группы был Н. И. Костомаров - молодой в то время профессор истории киевского университета. Из "Автобиографии" его можно заключить, что любовь к малороссийскому народу явилась у него, в значительной степени, случайно и объяснялась тем, что никакого другого поблизости не было. До 18 лет будущий украинский патриот не знал даже малороссийского языка. По крови он был полувеликорусс-полумалорусс. Отец его, воронежский помещик, был русским, но мать - украинка и происходила из крепостных. Костомаров сам рассказывает, как отец его, будучи уже пожилым человеком, облюбовал себе из числа своей дворни жену, бывшую в то время маленькой девочкой, отправил ее в Петербург учиться, поместил в институт для благородных девиц и когда она по окончании его вернулась образованной, воспитанной барышней - женился на ней. Будущий историк, таким образом, родился и вырос в семье совершенно русской по духу и по культуре. Малороссийские симпатии появились у него в Харькове, по окончании университета, в 1836-1837 г. и внушены были, главным образом, И. И. Срезневским тоже великоруссом, увлекшимся собиранием украинской народной поэзии и выпустившим в 30-х годах свои знаменитые "Запорожские Древности". "Мною овладела какая-то страсть ко всему малороссийскому, - признавался Костомаров. - Я вздумал писать по-малорусски, но как писать? Нужно учиться у народа, сблизиться с ним. И вот я стал заговаривать с хохлами, ходил на вечерници и стал собирать песни". Однажды на такой вечерныци хлопцы чуть не побили молодого народолюбца, приревновав его к девицам. Ко времени своего хождения в народ, Костомаров был уже демократом и поборником прав крестьянства. Демократические страсти наложили печать и на его занятия историей, которую он полюбил больше всех других наук. Он рано задался вопросом: "отчего это во всех историях толкуют о выдающихся государственных деятелях, иногда о законах и учреждениях, но как будто пренебрегают жизнью народной массы? Бедный мужик земледелец, труженик, как будто не существует для истории". "Скоро я пришел к убеждению, что историю нужно изучать не только по мертвым летописям и запискам, а и в живом народе. Не может быть, чтобы века прошедшей жизни не отпечатывались в жизни и воспоминаниях потомков; нужно только приняться, поискать и верно найдется многое, что до сих пор упущено наукой. Но с чего начать? Конечно, с изучения своего русского народа, а так как я жил тогда в Малороссии, то и начать с малорусской ветви. Эта мысль обратила меня к чтению народных памятников. Первый раз в жизни добыл я малорусские песни издания Максимовича 1827 г., великорусские песни Сахарова и принялся читать их. Меня поразила и увлекла неподдельная прелесть малорусской народной поэзии, я никак и не подозревал, чтобы такое изящество, такая глубина и свежесть чувства были в произведениях народа столь близкого ко мне и о котором я, как увидел, ничего не знал" {137}. Костомаров признается, что была еще одна причина любви его к малороссийскому народу - старинное его общественное устройство, совпадавшее с демократически-республиканскими идеалами историка. Казачество с его "радами" - общими сходками, на которых решались важнейшие вопросы, с его выборным начальством, со своим судоустройством, с полным отсутствием какой бы то ни было аристократии или автократии, представлялось той республикой, к которой так лежало сердце будущего кирилло-мефодиевца. Мы уже приводили в одной из первых глав цитату из его "Книг бытия украинского народу" восхвалявшую казаков за их порядки и обычаи. Распространение их на всю Украину представлялось ему величайшим прогресом и благодеянием для народа. "Незабаром були б на Вкраине уси казаки, уси вильни и ривни, и не мала б Украина над собою ни царя, ни пана, оприч Бога единого, и дивлячись на Украину так бы зробилось и в Польщи, а там и в других словянских краях" {138}. "Республиканское" казачье устройство в большей мере, чем народные песни привязало Костомарова к Украине. Сильного соперника имела она только в лице Господина Великого Новгорода. Перед этой древнерусской республикой Костомаров благоговел настолько, что когда его, после следствия по делу кирилло-мефодиевцев, отправляли из Петербурга в ссылку, он, проезжая мимо Новгорода и завидев издали купола св. Софии, встал в коляске, снял шляпу и разразился такими шумными приветствиями древней колыбели народоправства, что сидевший с ним рядом жандарм пригрозил вернуть его снова в Третье Отделение, если он не сядет и не перестанет витийствовать {139}. Севернорусским народоправствам, во главе которых стоял Новгород, посвящена была впоследствии одна из лучших его монографий. Костомаров разрывался в своей любви между Новгородом и Украиной, и трудно сказать, кого из них любил больше. В сочинениях его ясно проступает тенденция сблизить между собою обе эти симпатичные ему земли и найти между ними национальное сходство. "В натуре южнорусской - по его словам - не было ничего насилующего, нивелирующего, не было политики, не было холодной рассчитанности, твердости на пути к предназначенной цели. То же самое является на отдаленном севере в Новгороде". Найдя в словаре Даля несколько слов записанных в Новгородской Губернии и бытовавших также на Украине, он заключил об общей языковой основе у ильменских и днепровских славян. Прибавив к этому несколько других наблюдений, построил теорию, по которой "между древними ильменскими славянами и южноруссами было гораздо большее сходство, чем между южно-руссами и другими славянскими племенами русского материка". По его мнению, "часть южно-русского племени, оторванная силою неизвестных нам теперь обстоятельств, удалилась на север и там водворилась со своим наречием и с зачатками своей общественной жизни, выработанными еще на прежней родине" {140}. Этот опыт удачного присоединения Новгорода к Украине, а вслед за Новгородом - Пскова и Вятки, как филиалов древней республики, лучше всяких рассуждений уясняет нам стимулы политической мысли и деятельности Костомарова. Причиной, по которой его республиканско-демократические мечтания вылились в украинофильские формы, были все те же легенды и летописи казачества, "открывшие глаза" историку на запорожский республиканизм, на старинную тягу украинцев к свободе и независимости, и на душителя этой свободы - московского царя, того самого, что некогда уничтожил "Ричь Посполиту Новгородску вильну и ривну". "Побачила Украина що попалась у неволю, бо вона по своей простоте не пизнала, що такое було царь московский, а царь московский усе ривно було, що идол и мучитель" {141}. Еще раз надо вспомнить и юный возраст кирилло-мефодиевцев, и романтизм породивший повальное увлечение этнографией, филологией, историей, - вспомнить полную неизученность украинской истории, чтобы понять почему даже такие люди, как Костомаров, составившие себе впоследствии ученое имя, попали в плен к фальсифицированной истории. Человек пылкий, увлекающийся, он всей душой принялся служить тому евангелию, в которое уверовал. Здесь мы не собираемся давать очерка его трудов, отметим лишь, что в них можно найти все основные положения "Истории Русов", начиная с тезиса об Украине, как издревле обособленной стране. Он пишет статью "О двух русских народностях", усматривая национальную разницу между ними с незапамятных времен. Он считает, что русское имя принадлежало первоначально югу, Киевщине, и только потом перенесено на северо-восточные области, представлявшие собой, как бы, колонии Киева. Украина представляется рассадником "федеративного начала", которое она несомненно распространила бы на всю древнюю Русь, если бы не монгольское нашествие. Национальный дуализм Литовско-Русского государства и последующая инкорпорация его в состав короны польской рассматриваются, как природное влечение украинцев к федеративным формам государственного устройства. Таким же влечением отмечена и политика гетманского периода, "когда казаки, освободившись от господства панов, думали сохранить свою самостоятельность, вступивши в союз с какой-нибудь из соседних стран, то с Польшей с которой так недавно резались, то с Турцией, полагаясь на ее обещание хранить неприкосновенность их веры и народности, несмотря на то, что судьба христианских народов, находившихся уже под турецкой властью, должна была заставлять их ожидать себе иной участи, - то с Московским Государством, с которым сознательно связывались узами единоверия и с которым действительно соединились, только на началах полного подчинения" {142}. Демократические идеи Костомарова-федералиста нашли здесь удачное сочетание с известной нам тезой "Истории Русов" о том, что малороссы никогда никем не завоевывались, но всегда соединялись с другими народами по своей воле, "как равные с равными". Не менее удачное сочетание наблюдается и в вопросе о народоправстве. По "Истории Русов", на Украине, от самой древности, "князья или верховные начальники выбираемы были от народа в одной особе, но на всю династию, и потомство выбранного владело по наследию". Костомаров подхватил этот мотив связав его с деятельностью веча, как органа верховной народной власти, и с выборностью должностных лиц у казаков. Казачья рада представилась ему продолжением традиций древнего веча, прообраза исконных демократических порядков. Все эти ранние статьи Костомарова написаны без достаточного знакомства с предметом и совершенно не аргументированы. Порой кажется, что их писал не историк. Первое глубокое погружение его в исторические источники произошло в 50-х годах, когда он начал работать над историей Богдана Хмельницкого. Знакомство с документальным материалом не могло не обратить его внимания на легендарный характер соответствующих страниц "Истории Русов", но это еще не послужило стимулом к критике тенденциозного памятника. Во множестве последующих работ он продолжал рассматривать присоединение Малороссии к Москве, как печальный факт, а пятидесятилетний период гетманщины - самым светлым временем. В этом смысле, он долго оставался верен своему кирилло-мефодиевскому манифесту - "Книгам Бытия Украинского Народу". А там, про эту эпоху измен и междоусобий сказано: "и есть то найсвятийша и найславнийша война за свободу". Даже в "Руине", где приводимый им яркий материал говорит сам за себя и рисует гетманский период, как черную страницу в истории края, - Костомаров ретуширует картину в духе "Истории Русов". Он медленно освобождался от духовного плена этого произведения. Окончательно освободился только под конец жизни. Демократом и народолюбцем остался навсегда, но занятия малороссийской историей произвели в его украинско-националистических воззрениях целый переворот. Хищные крепостнические устремления казачества открылись ему в полной мере, и мы уже не слышим под конец жизни историка восторженных гимнов запорожскому лыцарству. Ясна стала несправедливость и нападок на Екатерину II, как главную виновницу закрепощения украинского крестьянства. Под конец Костомаров вынужден был назвать "Историю Русов" "вредным" произведением. Вытаскивая из своего ученого мышления одну за другой занозы вонзившиеся туда в молодости, Костомаров незаметно для себя ощипал все свое национально-украинское оперение. Оставшись украинцем до самой смерти он, тем не менее, подверг очень многое строгой ревизии. Даже царь московский перестает быть "идолом и мучителем". В 1882 г., в статье "Задачи Украинофильства" {143}, он упоминает о царе в совсем ином тоне: "Малорусс верен своему царю, всей душой предан государству; его патриотическое чувство отзывчиво и радостью и скорбью к славе и к потерям русской державы ни на волос не менее великорусса, но в своей домашней жизни, в своем селе или хуторе, он свято хранит заветы предковской жизни, все ее обычаи и приемы, и всякое посягательство на эту домашнюю святыню будет для него тяжелым незаслуженным оскорблением". Здесь историк как бы возвращается к юношескому, к харьковскому периоду своей жизни, и отбросив все политическое, что было привнесено "Историей Русов", оставляет одни романтические элементы любви к малороссийскому народу. Под старость, он перестает приписывать малороссам не существовавшую у них враждебность к единому российскому государству, перестает возбуждать и натравливать их на него. Политический национализм представляется ему, отныне, делом антинародным, разрушающим и коверкающим духовный облик народа. Таковы, например, его высказывания против упорного стремления некоторых кругов искусственно создать новый литературный язык на Украине. Сходную с Костомаровым эволюцию совершил Пантелеймон Александрович Кулиш. Правда, взгляды его излагать очень трудно по причине непостоянства. Он часто и круто менял свои точки зрения на украинский вопрос. Зато в государственно-политических воззрениях оставался более или менее тверд: подобно прочим кирилло-мефодиевцам, никогда не отрекался от республиканско-федералистических убеждений. Так же, как Костомаров, он начал с этнографии, с увлечения народной поэзией и, первоначально, его украинство мало чем отличалось от украинства Метелинского или Максимовича. Недаром Максимович оказывал ему всяческую поддержку и покровительство. Годам к 20-ти Кулиш начал печататься у него в "Киевлянине"; писал по-русски исторические романы из украинской жизни. Кирилло-мефодиевская идеология отразилась, впервые, в его "Повести об украинском народе", напечатанной в 1846 г. Это "вольный" очерк истории Украины с ясно проступающей мыслью, что она могла бы быть в прошлом самостоятельной, если бы не измена малороссийского дворянства и не московское владычество. С симпатией говорится в этом сочинении о казачестве как лучшей части малороссийского народа. Видно, что не одни поэмы Рылеева или поддельные кобзарские "думы", но и летопись Грабянки и "История о презельной брани" и "История Русов" в то время известны были ему. Лет через 10 - он уже законченный националист казачьего толка. Двухтомные "Записки о южной Руси", вышедшие в 1856-1857 г., - памятник этого второго периода его писательства. Казакам в нем воскуряется фимиам, как вождям южно-русского народа. Это они привили ему чувство собственного достоинства и раскрыли глаза на нелепые притязания и спесь польской шляхты. Случилось это потому, что "нося оружие и служа отечеству наравне со шляхтою, казаки создавали себе тем же путем, что и она, понятие о своем благородстве и потому оскорблялись до глубины души надменностью старой или польской шляхты". Будучи "двигателями народных восстаний", они передали эти чувства народу. Хмельничина представлялась в то время Кулишу не борьбой крестьянства с помещиками, а "едва ли не единственным примером войны из за оскорбленного чувства человеческого достоинства". Превращение Кулиша из романтического Савла в апостола казачьего евангелия ярче всего проявилось в разнице оценок повестей Гоголя. Первоначально, они вызывали у него шумное восхищение. "Надобно быть жителем Малороссии, или лучше сказать малороссийских захолустий, лет тридцать назад, чтобы постигнуть до какой степени общий тон этих картин верен действительности. Читая эти предисловия, не только чуешь знакомый склад речей, слышишь родную интонацию разговоров, но видишь лица собеседников и обоняешь напитанную запахом пирогов со сметаною или благоуханием сотов атмосферу, в которой жили эти прототипы гоголевской фантазии" {144}. Но уже в 1861 г., в "Основе", можно прочесть: "Мы все те, кто в настоящее время имеет драгоценное право называться украинцем, объявляем всем кому о том ведать надлежит, что разобранные и упомянутые мною типы гоголевых повестей - не наши народные типы, что хотя в них кое-что и взято с натуры и угадано великим талантом, но в главнейших своих чертах они чувствуют, судят и действуют не по-украински, и что поэтому при всем уважении нашем к таланту Гоголя, мы признать их земляками не можем" {145}. К этому же времени относятся антирусские выпады в духе "Истории Русов", обвинение имперского правительства во введении "неслыханного в Малороссии закрепощения свободных поселян", в бесчисленных притеснениях простого народа, в грабеже земель, во "введении в малороссийский трибунал великорусских членов", следствием чего явились "сцены насилий и ужасов, от которых становится волос дыбом у историка". По словам Костомарова, в 60-х годах Кулиша "считали фанатиком Малороссии, поклонником казаччины; имя его неотцепно прилипало к так называемому украинофильству". После этого происходит метаморфоза. Лет на десять он умолкает, сходит со страниц печати и только в 1874 г. снова появляется. В этом году вышла первая книга его трехтомного сочинения "История воссоединения Руси". Продолжительное молчание объяснялось занятиями по истории Малороссии. Кулиш подверг рассмотрению важнейшее событие в ее судьбе - восстание Хмельницкого и присоединение к Москве. Он поднял гору материала, перебрал и передумал прошлое своего края и, по словам того же Костомарова, "совершенно изменил свои воззрения на все малорусское, и на прошедшее, и на современное". Широкое знакомство с источниками, критическое отношение к фальсификациям, представили ему казачество в неожиданном свете. Рыцарские доспехи, демократические тоги были совлечены с этого разбойного антигосударственного сборища. Друзья, в том числе и Костомаров, были недовольны таким слишком открытым сокрушением кумиров, которым служили всю свою жизнь, но серьезных возражений против приведенных Кулишем данных - не сделали. Развенчав казачество, он по иному оценил и поэзию своего друга Шевченко. В украинофильских домах портреты Кулиша и Шевченко всегда висели вместе, как двух апостолов "национального возрождения". Теперь один из них называет музу своего покойного друга - "полупьяною и распущенною". Тень поэта, по его словам, "должна скорбеть на берегах Ахерона о былом умоисступлении своем". Под умоисступлением разумелась национальная ненависть, главным образом русофобия, разлитая в стихах Шевченко. Тут и поношение имен Петра, Екатерины и все выпады против москалей. Только освободившись сам от обольщений казачьей лжи и фальши, Кулиш понял, как портит эта ложь поэзию "кобзаря", которого он сравнивал некогда с Шекспиром и Вальтер Скоттом. По его словам, отвержение многого, что написано Шевченко в его худшее время, было бы со стороны общества "актом милосердия к тени поэта". Появился стихотворный отпор ему по поводу славы Украины. Творец "Заповита" считал ее казацкой славой, которая никогда не "поляже". Кулиш уверял, что она "поляже", что казаки не украшение, а позор украинской истории. Не герои правды и воли В камыши ховались Та з татарином дружили, 3 турчином еднались. . . . . . . . . . . . . . . Павлюкивци й Хмельничане, Хижаки - пьяници, Дерли шкуру з Украины Як жиды з телици, А зидравши шкуру, мясом 3 турчином делились, Поки вси поля кистками Билими покрылись. Осудил Кулиш и свою прежнюю литературную деятельность. Про "Повесть об украинском народе", где впервые ярко проявились его националистические взгляды, он выразился сурово, назвав ее "компиляцией тех шкодливых для нашего разума выдумок, которые наши летописцы выдумывали про ляхов, да тех, что наши кобзари сочиняли про жидов, для возбуждения или для забавы казакам пьяницам, да тех, которые разобраны по апокрифам старинных будто бы сказаний и по подделанным еще при наших прадедах историческим документам. Это было одно из тех утопических и фантастических сочинений без критики, из каких сшита у нас вся история борьбы Польши с Москвою" {146}. Надобно знать благоговение, с которым Кулиш в ранние свои годы произносил слова "кобзарь" и "думы", чтобы понять глубину происшедшего в нем переворота. Вызван он не одними собственными его изысканиями, но и появлением трудов, вроде "Критического обзора разработки главных русских источников до истории Малороссии относящихся" проф. Г. Карпова. Сами украинофилы немало сделали для разоблачения подделок. Стало известно, например, что "Дума о дарах Батория", "Дума о чигиринской победе, одержанной Наливайкой над Жолкевским", "Песня о сожжении Могилева", "Песня о Лободе", "Песня о Чурае" и многие другие - подделаны в XVIII и в XIX вв. По заключению Костомарова, специально занимавшегося этим вопросом, нет ни одной малороссийской "думы" или песни, относящейся к борьбе казаков с Польшей, до Богдана Хмельницкого, в подлинности которой можно быть уверенным {147}. Замечено, что украинские подделки порождены не любовью к поэзии и не страстью к стилизации. Это не то, что "Оссиан" Макферсона или "Песни западных славян" Мериме. Они преследуют политические цели. Сфабрикованы они теми же кругами, которые фабриковали фальшивые документы из истории казачества, сочиняли исторические легенды, включали их в летописи казацкие и создали "Историю Русов". Весьма возможно, что некоторые песни были подделаны в оправдание и подкрепление соответствующих страниц "Истории Русов". Узнав все это, Кулиш начал с таким же пылом ополчаться на прежних своих идолов, с каким некогда служил им. Недостаток образования, недостаток научных знаний в области отечественной истории стал в его глазах величайшим пороком и преступлением, которого он не прощал националистически настроенной интеллигенции своего времени. Тон его высказываний об этой интеллигенции становится язвительным и раздраженным. Попав в начале 80-х годов в Галицию, он приходит в ужас от тамошних украинофилов, увидев тот же ложный патриотизм, основанный на псевдонауке, на фальсифицированной истории, еще в большей степени, чем в самой Украине. Деятели галицийского национального движения потрясли его своим духовным и интеллектуальным обликом. В книге "Крашанка", выпущенной в 1882 г. во Львове, он откровенно пишет об этих людях, не способных "подняться до самоосуждения, будучи народом систематически подавленным убожеством, народом последним в цивилизации между славянскими народами". Он обращается к местной польской интеллигенции с призывом "спасать темных людей от легковерия и псевдо-просвещенных от гайдамацкой философии". Окончательно порвать с украинизмом, которому они посвятили всю жизнь, ни Кулиш, ни Костомаров не нашли в себе сил, но во всей их поздней деятельности чувствуется стремление исправить грехи молодости, направить поднятое ими движение в русло пристойности и благоразумия. До 1861 г., когда в Петербурге начал выходить журнал "Основа", никакой групповой деятельности, украинофилов не наблюдается. Но и "Основа" просуществовала лишь до 1862 года. По словам И. Франко, она закрылась "не от злоключений, а от истощения сил" {148}. Хотя она посвящена была украинской теме, печаталась не только по-русски, но и по-украински, тем не менее, политики там не было. В литературе часто можно встретить утверждения, будто журнал этот дал толчок к возникновению националистического кружка в Киеве, под именем "Громада". Какое-то оживление украинской мысли он мог вызвать, но у "Громады" были, по-видимому, другие вдохновители в лице неизменных польских патриотов. Недаром она появилась накануне польского восстания и вместе с его подавлением замерла до 1868 года. Этот ранний период "Громады" очень темен. К концу же 60-х годов она выглядела собранием университетской молодежи, увлеченной этнографией, статистикой, археологией и всяческим изучением своего края. В 1873-1874 г. ей удается открыть в Киеве "Юго-Западный Отдел Русского Географического Общества", в котором и сосредоточилась ее деятельность. Но под академической внешностью таился все тот же дух европейских либерально-демократических мечтаний и вкусов. Надо, впрочем, сказать, что дух этот сидел непрочно и не глубоко в большинстве, если не во всех членах "Громады". Только один был вполне и до конца им захвачен, по каковой причине и приобрел руководящее положение в кружке. Это был молодой профессор древней истории в киевском университете, Михаил Петрович Драгоманов. Не исключена возможность, что он приходился родственником тому декабристу Драгоманову, что упоминается в числе членов "Общества Соединенных Славян". Семейные ли предания или влияния среды были тому причиной, но тяготение к политике и к революционно-социалистическим идеалам появилось у него чуть не на школьной скамье. К концу 60-х годов он был уже человеком не только овладевшим европейской литературой в этой области, но и успевшим выработать свои собственные убеждения. Они до того своеобразны, что многие до сих пор не знают, к какому из существовавших в XIX веке социалистических направлений следует его относить. Отсутствие направленчества, столь выгодно отличавшее его от всех русских революционеров того времени, как раз и было его первой характерной чертой. Нелюбовь к догмам, к застывшим схемам, трезвость в оценках и суждениях, врожденная неприязнь к утопиям и политическим фантазиям, все это в соединении с глубокими знаниями, широким теоретическим горизонтом делало фигуру Драгоманова редким явлением среди российской интеллигенции. П. Б. Струве называл его "подлинно научным социалистом". Будучи убежденным противником абсолютизма, он не только не одобрял цареубийств и прочих видов революционного террора, но и насильственного ниспровержения самодержавия путем восстания никогда не проповедовал. Социалистическое преобразование мира связывалось у него не с кровавой революцией, а с рядом постепенных реформ. Национальный вопрос, точно так же, имел не доминирующее, а подчиненное значение. Оставаясь всю жизнь патриотом родного края, он ничего не ставил выше социализма, космополитизма и всего того, что по его словам не разъединяет, а связывает людей. Он и землякам своим предлагал называться "европейцами украинской нации". Национальный украинский вопрос мыслился им как вопрос либерально-социалистического переустройства общества. Прежде всего, он был средством вовлечения в политическую жизнь широких слоев населения. Национальные движения представлялись Драгоманову движениями массовыми, в которых принимают участие трудящиеся классы населения, "хранители духовного типа каждой национальности". "Рабочее сословие уже вошло в сферу международной жизни... выступление на политическую сцену просвещенного крестьянства только усилит движение, начатое рабочим классом".