Предки наши, быв крепостными одного лица, платя определенный оброк, лишь временно выполняя какие-либо особые приказания помещика, не изнурялись (как одно время было) фабричного работой и, живя без притеснений посторонних управляющих, имели полную свободу в развитии своих промыслов. Им способствовали центральное расположение села, двухдневные каждую неделю базары, двухнедельная ярмарка в сентябре месяце, собственная сметка. Только недоставало при ней честности и добросовестности, оттого немногие из наших крестьян разживались, и быт тогдашний вообще был некрасив. Самая наружность жилищ явно показывала бедность, так что из шестисот с лишком домов села только десять было каменных, и не более десяти деревянных отличались своим видом от лачуг.
Из числа этих немногих каменных домов один принадлежал нашей семье, которая издавна пользовалась уважением и доверенностью даже посторонних окружных и городских жителей. О родоначальниках своих я ничего не знаю, кроме того, что в незапамятные времена они жили в одной из двадцати трех одновотчинных нам деревень, называвшейся Пурлево, почему когда переселились при князе Репнине в село, то и были названы Пурлевскими. Много же я был наслышан о дедушке своем Петре Петровиче. Покойный родитель мой Дмитрий Петрович имел великую почтительность к делам его и часто рассказывал, чему из них сам был очевидец. Всего живее осталось в моей памяти обстоятельство, что когда дедушку избрал мир в бурмистры, то, помолившись Богу, он собрал в правление все общество и сказал:
«Православные, созвал я вас не для того, чтобы сделать раскладку оброка: дело это должно идти своим порядком и каждый сам должен о нем заботиться. Моя же теперь обязанность присмотреть, чтобы вообще все было лучше. Должно без утайки показать вам бедственное ваше положение, которому вы сами причиной. Дела хоть и малые, честно исполняемые, сами за себя говорят и открывают путь. Чистосердечно себя поставляю вам в пример. Довольство моего состояния основано на добросовестном труде. Меня никто не упрекнет в лености или в обмане. Если мы Всевышним Промыслом обречены быть крепостными, то не совсем лишены средств устроить свой быт: хотя земли нашей пахотной и недостаточно к прокормлению, мы свободны в выборе заниматься каждый чем кому сподручнее, а место нашего жительства сугубо заменяет недостаток земли, потому что дает средства торговать и иначе промышлять как кому вздумается. Мы и расторопны к домашнему торгу, но многие ли из нас умеют хорошенько им пользоваться? На базар-то все выедут, да целый день и хлопочут — из алтына! И ремеслом тоже мы не вышли: работаем, как при царе Горохе. Притом ни порядочного калача нет в селе, ни пряника приезжему полакомиться, ни кузницы лошадь подковать. Окружные жители, продав свой привоз, что могут у нас купить, кроме вязи и обуви? Все берут у посторонних! У нас в доме чужие пользуются!»
Деду на это отвечали:
— Да мы не можем ничем обзавестись, мы люди бедные...
Он повел другую речь.
«Слушайте, — говорит, — я вам скажу. Не бедность причиной плохой нашей жизни, а нет между нами согласия. Раскол у нас в вере, и между собой, и несправедливости, и обман, — оттого недоверие одного к другому. Будь мы бедны, да честны и правдивы, нашлось бы и пособие. Ведь и дурная слава о нас пошла, никто на нас не полагается, потому что мы промеж себя пререкаемся. Давайте постановим приговор, что с этого дня все ручаемся один за другого в таких-то деньгах, по способности и поведению каждого. А кто какой поруки заслуживает, пусть разберут выборные люди и выдадут открытые на год листы. А на кого жалоба, долг заплатить, самого же из поруки вон, и взыскивать своим манером. Буде же кто злостный расточитель чужого добра, того считать вредным миру и сдавать в царскую службу».
Для начала дела дед первый предложил две тысячи рублей из собственного капитала на десять лет, без процентов, в общий склад для раздачи бедным на торговлю, а платить им по шести копеек в год с рубля в возврат собранных денег. Приговор состоялся единодушно и хранится в правлении. Всего сейчас было собрано шесть тысяч пятьсот рублей, которые впоследствии процентами и другими сборами увеличились до тридцати тысяч.
С того времени (это было в 1794 году) наши крестьяне точно переродились и один пред другим стали хлопотать. Не далее как через три года на пустой прежде площади выросли лавочки, не только с мелочным, даже с красным товаром[18] и всем нужным для крестьянского обихода. О кузницах и говорить нечего. Вместо прежней обуви стали работать немецкие сапоги с вострыми носками и со скрипом (их охотно покупали и соседние помещики). Понемногу завелись маслобойни, устроилось несколько небольших кирпичных заводов, торговля льном и холстами увеличилась. С продажей своих изделий стали выезжать и на посторонние базары.
Оставался дедушка бурмистром с 1794 по 1802 год и старался во всем завести порядок. Так он ввел письменную отчетность по книгам, для чего два молодых парня были обучены счетному делу. Умер же дед Петр Петрович в октябре 1802 года, шестидесяти лет. Как он такой у нас вышел? А вот как. Старший брат его много лет жил в Москве приказчиком у одного купца, взял туда и брата, который провел в Москве двадцать два года мальчиком, потом тоже приказчиком очень умного человека и почерпнул от него московский навык к торговле и прочему. Возвратившись в село, сам торговал. Когда же приобрел себе во взрослом сыне, моем родителе, надежного помощника, мог на досуге вникнуть в положение односельчан, понять их нужды и обдумать средства.
Торговля дедушки состояла — зимой в покупке льна сланца и ручной крестьянской пряжи. Первый продавался отчасти на месте приезжающим из разных мест покупщикам, большею же частью вологодским купцам для архангельского порта, а впоследствии и прямо архангельскому дому Поповых. А крестьянская пряжа доставлялась на полотняные фабрики в Ярославль, Кострому, для полотен фламских, равендука и тиков[19]. Летними базарами покупались тоже пряжи, более узкие крестьянские холсты, крученые и гладкие: те и другие продавались московским купцам, — крученые для украинской торговли, гладкие для Москвы и для казенных поставщиков. Оборот был довольно порядочный: собственный капитал дедушки считался в двадцать тысяч, — большая сумма по тогдашнему времени!
В семейной жизни дедушка славился хлебосольством. Запасу было довольно: пироги разные не переводились, домашняя брага, липовый мед. Чаю тогда почти не употребляли, но дед имел уже медный чайник и весь к нему прибор, который всегда красовался в голубом за стеклами шкафе и вынимался только после бани, или с дороги в холодную пору, или когда в праздники после обедни приходил священник с матушкой и близкая родня. Когда бывали по делам городские гости, медный чайник выходил на первый план. В этой компании выпивалась чарка наливочки, но во всю жизнь никто не видал дедушку пьяным. Себя и домашних держал он в строгой дисциплине. Едва ли не всех более доставалось моему покойному родителю, который, быв уже женатым, в присутствии отца все-таки держал руки по швам. «Идеже страх, там и благочестие», — говаривал дедушка. И никто не роптал, только после матушка при случае поминала, что «кормилец свекрушко был строгонек, и чуть заметит что, так что задрожишь, хоть и не дерзок был на руку». Наружности дед был красивой, речист: «Под веселый час как станет говорить, так бы все и слушал», — рассказывал мой родитель.
Незадолго до своей кончины был дедушка в Москве, молился в Кремлевских соборах и у Троицы-Сергия и привез с собою маленький самовар, из которого ему, кажется, не довелось и чайку попить: вскоре он захворал. Пред смертью дед велел подать икону Божией Матери Казанской, благословил отца моего и сказал торжественно:
— Ну, любезный сын, от сего времени ты полный хозяин своей жизни. Будь христианин и сын православной церкви. Почитай мать и поминай меня, люби жену с сыном, защищай правду. Все имение предоставляю тебе, но платье мое праздничное сохрани для внука, пусть помнит дедушку. На церковь сто рублей, и попам сто рублей на поминки, а отцу Семену мою камышовую трость и пуховую шляпу. Таков мой последний сказ в присутствии Невидимого Бога.
Слова эти буквально были записаны моим родителем, и бумажка передана мне матушкой после его смерти. Скончался же дедушка, приняв Святых Тайн, простившись с домашними, в полном сознании: так рассказывали об его смерти.
|
