В объяснениях российской катастрофы ХХ века господствуют противоположные позиции. С одной стороны, бедственные итоги революционного эксперимента пытаются объяснить русским «азиатским» характером, не поддающимся общечеловеческому, то есть западноевропейскому, просвещению. На российской «бескультурной» почве были якобы искажены высокие идеалы марксизма и воздвигнута очередная ступень традиционной российской деспотии: Грозный – Пётр – Сталин. Русофобскую концепцию пытаются опровергнуть другой крайностью русские националисты: русская революция осуществлена международными ландскнехтами коммунизма, а все беды России объясняются действием тайного мирового заговора, жидомасонства.

Россию нельзя целиком вписать в сферу европейской культуры. Но так ли это плохо для России и мира, является ли европейская культура единственно возможным и общечеловеческим вариантом культуры? Существует альянс антироссийских международных сил, но только ли его действиями можно объяснить падение великого народа и разрушение великой цивилизации? Как и всякая антисоциальная революция, русская революция мобилизовала асоциальные элементы страны. Она привлекла интернациональный маргиналитет: инородцы сыграли выдающуюся роль в российской трагедии. Но для нас жизненно важно определить вину русского общества в трагедии отечества. Основным для русских людей должен быть вопрос: почему Россия оказалась беззащитной перед инородными идеями истребления традиционной культуры и органичных форм жизни? Каким образом сформировался в России тип человека, который оказался носителем разрушения и самоуничтожения? Как воспитались русские люди, чьи безответственные речи в Государственной думе расшатывали вековечные устои, чье легкомысленное обращение с властью в 1917 году ввергло страну в хаос? Как образованные сословия способствовали разложению русского простолюдина, который во времена тяжких испытаний проявлял чудеса верности и храбрости, но в роковой момент изменил своему долгу на фронте, в военное время, которое исконно было для русских людей временем защиты святынь? Почему издавна трудолюбивый и православный крестьянский народ отказывался работать, сжигал усадьбы, осквернял храмы?

Данная глава расширяет темы главы «Орден русской интеллигенции (XIX век)» в рассмотрении драматического вопроса: как в российском обществе формировались носители враждебных для русской православной цивилизации идей, организаторы гибельных революционных потрясений?

Носитель духовной заразы

На самосознании русской интеллигенции не мог не сказаться русский национальный характер. Но экзистенциальная беспочвенность обрекала интеллигенцию на ущербность, многие достоинства русского народа не воспринимались образованными сословиями, а усвоенное – искажалось. Некоторые черты национального характера кривозеркально отразились в характере интеллигенции. В свою очередь, трактовка характера русского народа представителями интеллигентского сообщества оказывалась предвзятой.

Исконное тяготение русского человека к религиозному осмыслению жизни при отрыве от Православия приобретало в интеллигенции искажённые формы. Русские культурные сословия увлекались религиозными суррогатами, что расшатывало нравственно-волевой стержень. Секуляризация европеизированных сословий в течение двух предреволюционных столетий обрывала связи с почвенной православной культурой. «Второе уже столетие модный всесветный атеизм, потекши в Россию через умы екатерининских вельмож – и вниз, и вниз, до сынов сельских батюшек, залил все сосуды образованного общества и отмыл его от веры. Для культурного круга России решено давно и бесповоротно, что всякая вера в небесное или полагание на бестелесное есть смехотворный вздор или бессовестный обман – для того, чтобы отвлечь народ от единственно верного пути демократического и материального переустройства, которое обеспечит всеобщее благоденствие, а значит и все виды условий для всех видов добра» (А.И. Солженицын). Идея, нарождающаяся в традиции, гармонично раскрывается и соотносится с высшими ценностями. В атеистической атмосфере господствуют радикальные мифы или фикции. Иллюзия «русского Запада» принуждала заимствовать худшее в европейской цивилизации: «Все эти русские нигилисты, материалисты, марксисты, идеалисты, реалисты – только волны мертвой зыби, идущей с немецкого моря в Балтийское. – Что ему книга последняя скажет, – То ему на душу сверху и ляжет» (Д.С. Мережковский). Теряя национальную самобытность, интеллигенция оказывается в удушающих идейных тупиках Европы. Образованное общество XIX века стремительно и остро переболело всеми формами европейских идеологических увлечений – от идеализма до марксизма: «Шеллинг и Кант, Ницше и Маркс, эротика и народовольчество, порнография и богоискательство. Всё это выло, прыгало, кривлялось на всех перекрестках русской интеллигентской действительности» (И.Л. Солоневич).

Русских людей всегда волновали идеалы сами по себе. Мировоззрение интеллигенции было избыточно идеалистично, оторвано от исторической реальности, непонимание которой компенсировалось её нигилистическим отрицанием. «Нигилизм… есть одно из проявлений напряженной идеальности русского ума и сердца» (Н.Н. Страхов).

Многое в мировоззрении русской интеллигенции определялось евразийским синдромом – серединным положением России, понуждающим осознать проблему «Россия и Запад». Россия есть и Запад, и Восток одновременно. Христианская Россия открыта Востоку больше, чем кто-либо на Западе, обращена к Западу больше, чем кто-либо на Востоке. В этом синтезе – своеобразие русской цивилизации. Стремясь обрести свой путь, Россия обращается к Западу и Востоку, но в то же время и отталкивается от них. Отражая это объективное положение, русское образованное общество было склонно к своего рода восточному восприятию Запада и западной ориентации на Восток. Русское общество опасалось пороков Запада, но, защищаясь от них, отгораживалось и от его достижений; открываясь же Западу, оно воспринимало и его ложь. Крайне восточную форму приобретали в российском обществе заимствованные заблуждения Европы. То, что в Европе носило характер детских инфекций, в России превращалось в опустошительные эпидемии. Отсюда двойственное отношение русских к Европе, ярко выраженное у Достоевского. Вслед за Хомяковым он повторяет, что Европа – это страна святых чудес, но, с другой стороны, католицизм, считает он, – это христианство без Христа, а европейская культура является приготовлением пришествия антихриста. В этом сказывались и чувство всеевропейской родственности, и ощущение исходящей из Европы опасности. Сложность взаимоотношений России с Западом задана объективно – в силу геополитического положения, исторической судьбы. Вместе с тем эти отношения болезненно усугубляются определёнными чертами русского характера, а также нездоровой западнической ориентацией образованных слоёв – иллюзией «русского Запада».

Для русского человека идея имеет непосредственное отношение к действию, идеи – уже поступки. При русском максимализме западные гипотезы становились аксиомами действия, императивами политической воли. Маниакальные идеи европейских одиночек в России обращались в нравственный катехизис общества. «Современные аксиомы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что, что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних профессоров, потому и профессора русские весьма часто у нас теперь те же русские мальчики» (Ф.М. Достоевский).

Безрелигиозное сознание склонно к максимализму, радикализму, утопизму. «Когда русский интеллигент делался дарвинистом, то дарвинизм был для него не биологической теорией, подлежащей спору, а догматом, и ко всякому не принимавшему этого догмата… возникало морально подозрительное отношение… Тоталитарно и догматически были восприняты и пережиты русской интеллигенцией сен-симонизм, фурьеризм, гегельянство, материализм, марксизм, марксизм в особенности. Русские вообще плохо понимают значение относительного, ступенность исторического процесса, дифференциацию разных сфер культуры. С этим связан русский максимализм. Русская душа стремится к целостности, она не мирится с разделением всего по категориям, она стремится к Абсолютному и всё хочет подчинить Абсолютному, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни» (Н.А. Бердяев).

В отличие от русского ума и сердца западное сознание проникнуто здоровым скепсисом, тамошние крайности уравновешивают друг друга, на всякого увлеченного достаточно скептиков и циников. Поскольку западному человеку несвойственно страстное стремление к абсолютному, его интеллектуальные поиски носят частный и гипотетический характер. По мере нарастания заблуждений в обществе вырабатываются «противоядия». Это позволяло западноевропейской цивилизации сохранять равновесие. В России заражение европейскими идеями привело к катастрофе. «Русская цельность стала причиной того, что западные идеи не привили русской душе западные нормы, а вскрыли разрушительные силы. Запад победил эгалитарно-социалистические идеи равнодушием; русский же максимализм, своеобразно проявившийся и в среде безбожной интеллигенции, превратил эти идеи в псевдорелигию. Западный плюралистический корабль со множеством внутренних переборок, получая пробоину в одном отсеке, держался на плаву благодаря другим. Русский же цельный корабль потонул от одной пробоины» (М.В. Назаров).

Сыграл роль и некий надрыв в национальной душе. После Петра I в русской культуре шли два параллельных процесса, которые особенно обострились в XIX веке. С одной стороны – святость Серафима Саровского, оптинских старцев, великая русская литература, рост государственного могущества, стремительное развитие экономики свидетельствовали о духовном подъёме в России. Одновременно нарастала духовная болезнь, которая вызвана чужеродными и гибельными для русской цивилизации радикальными идеями. Идеологический шквал обрушился на Россию в критический переходный момент, когда душа нации оказалась перенапряженной, незащищенной и особенно ранимой. Оттого все идейные увлечения переживались крайне остро и болезненно. В результате в течение XIX века накапливались идейные яды, каждое поколение наследовало всё большую идеологическую интоксикацию. Какой-то страшный рок преследовал в России всех вовлеченных в идеологический поток. Каждый мог чувствовать, подобно герою романа Достоевского: «Как будто его кто-то вёл за руку, потянул за собой неотразимо, слепо, неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало втягивать». Как и Раскольников, участники разворачивающейся трагедии «вдруг почувствовали, что нет у них более ни свободы рассудка, ни воли». Вступившие на этот путь прошли его до гибельного конца, новые же поколения передавали эстафету помрачения и агрессии во всё более острой форме.

Первыми идеоманами на русской почве были декабристы, для которых модные европейские идеи превратились в повелевающие догмы. Одни хотели, чтобы общество (прежде всего они сами) было освобождено от гнета власти немедленно (что чревато кровавыми потрясениями). Революционные «реформаторы» подтачивали жизненные основы, будучи убежденными, что их совершенствуют. Другие зло современности (а в какой современности нет зла?!) списывали на существующую власть и потому стремились её низвергнуть. Радикалы-революционеры рушили устои во имя утопий. К ним присоединялись авантюристы, самоутверждающиеся на модных идеях, использующие революционную экзальтацию для шкурных интересов.

В общем, по горестному замечанию А.С. Грибоедова, «сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России». Грибоедов в комедии «Горе от ума» до восстания декабристов описал феномен нарождающейся в России идейной мании: «Грибоедов лишь на одну минуту отдернул внешнюю завесу и увидел, что за привлекательным “вольтерьянством” Чацкого скрываются Репетилов и его “союзники” – беснующиеся и кривляющиеся. Это было великим открытием. Потом “революционный бес”, едва мелькнувший в грибоедовской комедии, явит себя во всей полноте и будет многократно обрисован в русской литературе. Открытием было и то, что в фигуре Репетилова Грибоедов впервые показал отсутствие у революционеров бытийного стержня и вытекающую отсюда подражательную, паразитическую природу любой Революции» (Г.А. Анищенко). Беспочвенный и бездейственный интеллигент, смутно любящий отечество (Чацкий) оказывается идейным отцом безыдейной обезьяны, преисполненной хаотической разрушительной силы (Репетилов). Может быть, в названии комедии Грибоедов указывает: что идеологическая маниакальность как не горе от ума.

Декабристы радикализировали сознание образованного общества: естественное разномыслие начала XIX века болезненно усугубляется и приводит к расколу на непримиримые группы. Западники и славянофилы, христианин Аксаков и социалист Герцен, мистик Гоголь и атеист Белинский говорят на разных языках. Идейное противостояние обострялось радикальностью позиций. Прекраснодушный идеалист Белинский перерождается в агрессивного атеиста (чуткая и неустойчивая душа Белинского была своего рода индикатором общественной атмосферы): «Он предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже русского марксизма… У Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной интеллигенции 60-х и 70-х годов» (Н.А. Бердяев). Идеалист Герцен становится социалистом. Славянофильство вырождается в непримиримый национализм. Идеалисты-западники эволюционируют в жёстких реалистов, эмпиристы скатываются в нигилизм. Нигилисты начали с препарирования лягушек, а пришли к красному петуху и перебору людишек. Народовольцы пошли в народ с возвышенными идеалами, а кончили тем, что призвали Русь к топору. Идеалы свободы и братства незаметно перетекали в призывы к насилию и крови. Мечтатели-фантазеры превращались в одержимых маньяков, образ мысли становился всё более безапелляционным, а действия агрессивными. Новые поколения сбрасывали с корабля современности сентиментальный идеализм отцов, чтобы заменить его действенным реализмом. Плеханов оказался «идеалистом» по отношению к Ленину, а ленинская гвардия слишком «идеалистична» на фоне сталинской. Каждый этап более враждебен по отношению к предыдущему и к «ренегатам»: марксисты агрессивнее народников, большевики агрессивнее меньшевиков, сталинцы агрессивнее ленинцев. Каждая идеологизированная когорта отрицает предшествующую. В итоге столетняя радикализация интеллигенции окончательно подчиняет её агрессивным инстинктам – на сталинских соколов слова воздействуют бессознательно, как сигналы включения агрессивных аффектов.

От поколения к поколению сознание интеллигенции становилось более ограниченным и примитивным – не улавливало сути проблем и «скользило» по поверхности. Мировоззренческий горизонт резко сужался, но возрастали апломб и самонадеянность. Любомудры в начале XIX века искренне хотели знать все. Славянофилы и западники ещё стремились понять многое. Шестидесятники были убеждены, что знают все. Народники по сравнению с марксистами выглядят мудрецами. Либеральные марксисты в сравнении с ортодоксальными – почти энциклопедисты. Суживается сознание марксистов по сравнению с народниками, большевиков по сравнению с меньшевиками, сталинской «гвардии» по сравнению с ленинской. Прогрессирующая дегенерация сознания сопровождалась моральной деградацией. Из десятилетия в десятилетие общественное мнение раскрепощалось – освобождалось от нравственных и религиозных «предрассудков», становилось более нетерпимым, агрессивным. В глазах общественности 1870-х годов террорист выглядит героем, убийца – правдоискателем. Агрессивное большинство общества клеймит позором власть, которая робко пытается защититься от бомбометателей, воюющих за «справедливость». Общественное мнение благосклонно к «героям», создает для них щадящие условия. В атмосфере терпимости к террористам им удается заминировать одну из комнат Зимнего дворца.

В середине XIX века в среде интеллигенции кристаллизуется орден единомышленников, или Малый народ, мировоззрение которого сводится к революционным догмам. Идеологизация сознания окончательно отторгает его от традиционной культуры и формирует установку на её разрушение. В ордене русской интеллигенции – эпицентре идеологического сообщества – формируются «новые» идеалы: перевод интернациональных революционных догм на язык российской действительности. В интеллектуальных лабораториях (споры русских мальчиков в трактирах) разрабатывается идеология глобального переустройства России, что участники вполне сознавали с самого начала: «В сущности, дело тут шло об определении догматов для нравственности и для верований общества и о создании политической программы для будущего развития государства» (П.В. Анненков). Идеологическая когорта через публицистику расширяет поле заражения, разлагая традиционный жизненный уклад, ввергая общество в революционные потрясения. Постепенно в образованном обществе органичные жизненные идеалы девальвируются и вытесняются новыми идеями, особую злобу вызывает Православие. Культурные, социально-политические, экономические, государственные скрепы общества, при видимой нерушимости, расшатываются, их ценностная очевидность угасает.

Предельная идеологическая одержимость выражена в «Катехизисе революционера» Нечаева – протоуставе всех партийных уставов. Чутких людей это ужаснуло, и появляются «Бесы» Достоевского. Но большинство общества глухо к этим предостережениям, события шли заведенным ходом: догмы, выношенные маниакальными одиночками в лабораториях пораженного сознания, накаляли общество, лихорадили умы и превращались в руководство к действию. Когда были отшлифованы радикальные программы, революционная интеллигенция переходит к революционной практике: «В России 60–70-х годов XIX в. при широкой поступи реформ – не было ни экономических, ни социальных оснований для интенсивного революционного движения. Но именно при Александре II, от самого начала его освободительных шагов, – оно и началось, скороспелым плодом идеологии: в 1861-м – студенческие волнения в Петербурге, в 1862-м – буйные пожары от поджогов там же и кровожадная прокламация “Молодой России”, а в 1866-м – выстрел Каракозова, начало террористической эры на полвека вперёд» (А.И. Солженицын). Революционный террор начался не как скороспелый, а вполне вызревший плод идеологии. Объективных оснований для революции не было, но орден русской интеллигенции радикализировался уже несколько десятилетий. Раскольников поднял топор убийцы, подчиняясь идейной мании, русская интеллигенция перешла от радикальных идей к поджогам, выстрелам, взрывам под воздействие идеомании. «К концу 70-х годов российское революционное движение уже катилось к террору: бунтарский бакунизм тогда окончательно победил просветительный лавризм. С 1879-го взгляд “Народной воли”, что народническое пребывание среди крестьян бесполезно, – взял верх над чернопередельским отрицанием террора. Только террор!! И даже: террор систематический! (И не тревожила их безотзывность народа и скудность интеллигентских рядов.) – Террористические акты – и даже прямо на царя! – зачередили один за другим» (А.И. Солженицын). Ибо успешные реформы царя-освободителя могли лишить революционеров перспектив в России.

К концу XIX века революционная интеллигенция разочаровывается в идеалах народничества как недостаточно радикальных и слишком «почвенных». Европейский марксизм – наиболее радикальная идеологическая доктрина – воспринимается как «свежий ветер с Запада» (С.Л. Франк), как неозападничество. Расслабленному интеллигентскому сознанию марксистская утопия может показаться новой «наукой». Марксизм как концепция тотального исторического произвола нёс систему жёстких мер, которые требовались «отсталой» и усталой от своей «непросвещенности» России для «прогресса» и приобщения к достижениям мировой цивилизации. Пароксизм[1] марксизма пережили многие русские мыслители, которым предстоял искупительный возврат в отчий дом: от марксизма к идеализму – и к Православию.

К началу XX века формируется новый тип человеческого сообщества – партия («немногочисленная, но, безусловно, преданная группа сообщников» – Ленин), с помощью этого рычага перевернули Россию. Власть захватывается для построения общества всеобщей идеологической перековки.

Вековечные представления о том, чего делать нельзя и что делать должно, размывались постепенно. К сталинскому кредо: для блага режима делать можно всё русское общество шло десятилетиями. На вопросы декабристов, можно ли для блага России уничтожить царствующую династию, и вопрошания русских мальчиков, можно ли для счастья миллионов убить одну зловредную вошь, был дан окончательный ответ самой передовой в мире теорией в самой свободной в мире стране: уничтожать общественно необходимо десятки миллионов людей. Идейная мания Белинского выражала атмосферу эпохи: «Во мне развивалась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которая возможна только при обществе, основанном на правде и доблести… Я теперь в новой крайности – это идея социализма, которая стала для меня идеей новой, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Всё из неё, для неё и к ней… Безумная жажда любви всё более и более пожирает мою внутренность, тоска тяжелее и упорнее… Личность человеческая сделалась пунктом, на котором я боюсь сойти с ума… Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнём и мечом истребил бы остальную… Социальность, социальность или смерть!» Абстрактные «сто тысяч голов для спасения человечества» Белинского превращаются во вполне реальную цифру – сто миллионов уничтоженных коммунистическим режимом.

Идеологические увлечения – не безобидная игра ума. Трудно заметить преемственность между идеалистическим прекраснодушием любомудров и каннибализмом большевиков. Россия исторической практикой доказала наличие причинно-следственной связи между всеми идеологическими формами. Безобидными некоторые виды идеологии только кажутся. Увлечение мягкой формой умственного недуга перерождает сознание и неизбежно влечёт к радикализму. Идеология есть род болезни духа, которая начинается с безобидных сомнений в богочеловеческих основаниях бытия и приводит к прогрессирующему расчеловечению. Идеализм привлекает грандиозностью мыслительных построений, рационализм – жёсткой последовательностью и логичностью, эмпиризм – убедительной очевидностью, атеизм – предельной «принципиальностью», материализм – основательностью жизненного устройства, позитивизм – иллюзией здравомыслия. На всех стадиях ничто не пугает, не провозглашается ничего страшного. Окончательно успокаивает респектабельный позитивизм. Когда происходят действительно страшные вещи, совесть настолько притуплена, а сознание ограниченно, что человек не улавливает опасного смысла радикальных лозунгов.

В 1862 году Достоевский нашёл в своей двери революционную листовку, которая распространяла умственные яды, погубившие Россию через несколько десятилетий: «Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя, знамя будущего, знамя красное, и с громким криком: “Да здравствует социальная и демократическая республика русская!” – двинемся на Зимний дворец истребить живущих там… С полною верою в себя, в свои силы, сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: “В топоры”, – и тогда… бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!» Подобные призывы вызывали в либеральном обществе не содрогание, а симпатии за «смелость» и «принципиальность» в борьбе с «реакционным самодержавием», в лучшем случае – равнодушие, что и способствовало реализации этой патологической ненависти.

Идеологический маховик затягивает попавших в него хотя бы клочком одежды. Сначала: всемирная социалистическая революция для счастья всего человечества, отсюда – нравственно то, что служит революции. Кто не служит – классовый враг, если враг не сдается – его уничтожают. Для тех же, кто призван уничтожать, – успокаивающее: революцию в перчатках не делают. Оправдание того факта, что в «колесо» революции попадают и не враги: лес рубят – щепки летят. Люди, так думающие, продолжают рожать детей и даже любить их, способны интенсивно работать, вроде бы по-человечески общаются, дружат, любят, но в чем-то они уже нелюди, ибо ощущение самоценности и неприкосновенности личности ими утрачены. Всякий человек признается таковым только в той степени, в какой соответствует идеологической норме. Если отменены незыблемые духовные основы бытия, то нет и абсолютно недозволенного. Дегуманизация не знает пределов: идеологические критерии санитарного диагноза – свой или чужой – перманентно меняются вслед за изменением линии идеологической власти. Генеральная линия партии определяет сферы жизни и слои общества, назначенные к идеологической перековке либо к уничтожению. В мясорубку отправляются бесконечные ряды новых врагов – вплоть до вчерашних соратников. Идейная одержимость не имеет самоограничения, идеологическое истребление самостоятельно остановиться не может. Конечный итог идеологической экспансии – самоистребление после истребления всего вокруг.

Роковую неотвратимость последствий духовного ослепления описывает современный ученый: «Десятилетия общепризнанного нигилизма и атеизма не прошли даром для массы, моральный уровень её постепенно, но неуклонно понижался. В 1848 г. в кружке Петрашевского студенты кушают кулич на Страстной, а в 60-х уже Нечаев создает свой “Катехизис революционера”; в конце 70-х народовольцы охотятся на царя, а в начале ХХ в. убийства государственных чиновников становятся уже рядовым явлением; в конце XIX в. существование нелегальных партий и кружков порождает идеологию обособления и странную смесь из страстной привязанности и альтруизма, направленных на определённый круг лиц (и часто ещё на абстрактно понимаемый “народ”), и презрения, подозрительности и прямой ненависти, направленных на всех остальных конкретных людей. Лицемерие, предательство, подозрительность становятся частью повседневной жизни; методы же межпартийной и политической борьбы, практикуемые в ХХ в., могут вызвать дрожь у всякого неподготовленного порядочного человека. И эта всё более деморализующаяся масса разночинцев страстно желает руководить также постепенно деморализующимся народом, который в начале века переживает период бурного распадения общинных отношений и переполняет города, теснясь на фабриках, заводах и в мастерских. Вот этот-то неуклонно совершающийся процесс и определил, в конечном счёте, основное направление развития нашей русской истории в первой половине ХХ в.» (К. Касьянова). Растёт пропасть между интеллигенцией и всем, что составляет сущность российской жизни: Православием, государственностью, властью, народом – верой, царём и отечеством. К обличающему пророческому гласу русских гениев интеллигенция была глуха.