Прадед и прабабка автора,

Григорий Фёдоров и Наталья Ястребова

Имена изменены...

Страна готовилась отметить очередную годовщину великого октября, и уже за полтора месяца до торжественной даты по телевизору непрерывным потоком потекли переходящие из одного в другой фильмы соответствующего содержания… К очередному юбилею в каком-то медвежьем углу откопали очередное, доселе неизвестное «ленинское место», о чём торжественно рапортовали.
Георгий Петрович с раздражением выключил телевизор, чувствуя как взыгрывает желчь от каждой фразы идущего фильма.
- Не были наши офицеры такими ослами! – шипел он, нервно бродя по комнате.
Георгий Петрович родился в семье небогатых и не отличающихся знатностью дворян. Юные годы его протекали недалеко от Москвы, размеренно и спокойно. Злые языки судачили, глядя на по-южному смуглого мальчика, что он более похож на соседа, греческого эмигранта, нежели на родного отца. Надо ли говорить, что слухи эти глубоко уязвляли и ранили мать, но гордая женщина, немка, чей род восходил к немецким колонистам, осевшим в России при Петре Великом, делала вид, что не замечает злословия, глядя на сплетников свысока. Как наяву видел теперь Георгий Петрович мать, сидящую в плетёном кресле на веранде небольшого дома: безукоризненно прямая спина, холодная, нордическая красота лица, обрамлённого тёмными локонами… Она всегда была сдержанной на ласку, как и на любое иное проявление чувств, и сын всегда немного побаивался её. Отец был чувствительнее, но он вечно бывал занят какими-то своими, одному ему известными делами, прожектами, мыслями, являя собой тип русского интеллигентного человека, и мало уделял времени семье.
От родителей у Георгия Петровича не уцелело ничего: даже фотокарточек. Как не бывало их. Только память заботливо хранила размываемые безжалостным временем силуэты и голоса…
На столе лежала простыня «Известий». Георгий Петрович быстро скользнул глазами по передовице, поморщился. Он уже давно не читал газет, а «Известия» выписывал для порядка, а ещё для поклейки обоев на случай уже несколько лет предполагаемого ремонта. Хорошие, большие листы у «Известий» - удобно клеить. А на что ещё годятся они?
Из соседней комнаты послышалось натужное хрипение приёмника: «…И Ленин такой молодой…» Что за гнусность ещё!
- Нюра! Нюра!
- Что, Георгий Петрович?
- Сколько раз я просил, чтобы ты не включала эту чёртову штуковину? Меня раздражает её хрипение, неужели не понятно? У меня и без того голова болит!
- Простите, сейчас выключу…
- Спасибо!
«И юный октябрь…» Клац – выключила. Уф, слава Богу! Железные нервы нужны, чтобы всё это смотреть и слушать… А нервы-то ни к чёрту стали. «Хрипение раздражает»… Плевать на хрипение! Дело в сути… Но не объяснять же этой простенькой бабёшке, которая приходит к нему убираться и стирать, получая за это от него деньги, которые ей так необходимы на троих детей, которых она растит одна после смерти мужа, что к чему, не рассказывать же биографию свою… Нюра – человек хороший. Заботливая, тихая. Что ещё надо? Правда, иногда смотрит уж слишком… Глазами соскучившейся женщины…
В жизни Георгия Петровича была единственная женщина. Единственная, которую он любил. Настасья Борисовна Коршунова. Женщина, воспитанная музыкой и поэзией, сама изумительно играющая на фортепиано и обладающая прекрасным голосом, владеющая несколькими иностранными языками… Женщина Серебряного Века. Муза. Блоковская незнакомка… Точёная фигура, интересная бледность, контрастирующая с тёмными, широко распахнутыми глазами – в неё были влюблены многие, но она выбрала его. Сохранилась фотография, сделанная вскоре после свадьбы: смуглый брюнет с прямым красивым носом и устремлённым вперёд взглядом и изящная барышня, мягкая, немного грустная, лёгкая, словно ходит не по земле…
Кто знает, как сложилась бы их жизнь, не начнись война? Но война началась, и молодой офицер отправился на фронт. Вскоре в составе русского экспедиционного корпуса Георгий Петрович был направлен во Францию. Именно там его, ставшего уже Георгиевским кавалером, застала весть о произошедшей на Родине революции. Среди офицеров начались споры: одни считали лучшим остаться в бель Франс, другие стремились вернуться в Россию, одни поддерживали революцию, другие ужасались краху императорской власти…
- Я не вижу смысла возвращаться теперь, - говорил прапорщик Светёлкин, теребя ус. – Поглядим, чем кончится. Когда утрясётся, тогда и ехать можно. К тому же сейчас даже границы пересечь сложно.
- Именно сейчас! – холодно возражал Георгий Петрович. – Пока ещё мы можем что-то сделать, пока мы нужны нашей Родине. Мы должны быть там в эти трагические дни. Это долг каждого офицера.
- Родина поднимет нас на штыки и поглумится над прахом!
- Что бы там ни было, но отсиживаться в стороне, когда другие борются за спасение Родины, я не могу.
- Это глупо, Жорж.
- Пусть так.
Предательство Корнилова Керенским жестокой болью отозвалось в сердце Георгия Петровича. Сыплющиеся как из рога изобилия измены и подлости обескураживали, убивали куда более метко, чем пули и снаряды немцев, которые казались уже избавлением. Георгий Петрович не мог понять, как, отчего вдруг самые благонамеренные люди обернулись подлецами, отчего в простых русских людях явилась жажда крови своего ближнего, отчего, наконец, лучшие умы, храбрейшие офицеры растерялись и упустили момент, когда ещё можно было что-то исправить. Откуда-то взялась эта жуткая путаница во всём, и уже трудно было отличить ложь от правды, своих от чужих, точно дьявол засыпал песком глаза… Зверски убитый генерал Духонин всю жизнь следовал древнему девизу Марка Аврелия: «Делай, что следует, и будь, что будет!» Этому завету последовал и Георгий Петрович, решив пробираться на Дон, где формировалась Добровольческая армия.
- Что мы можем? Спасти Россию? Образумить русских людей? Нет, на это у нас не достанет сил. Но мы можем и должны попытаться. В этом наш долг, и его мы должны исполнить до конца. И, что бы ни вышло из этого, но никто не бросит нам упрёк, что мы не пытались, что стояли в стороне, струсили, - так писал он в ту пору своему другу.
Нюра принесла чай, который Георгий Петрович всегда пил в одно и то же время: педантичность и точность была его фамильной чертой.
- Побежала я, Георгий Петрович! В субботу, значит, приду теперь.
- До свидания, Нюра. Возьми конфет детям…
- Спасибо. Всего доброго, - накинула вязанный платок на плечи и убежала. Один, один, опять один… Нюра теперь придёт только через три дня, как заведено… Конечно, содержание помощницы по хозяйству на более чем скромную зарплату, это роскошь и «барские замашки», но что поделать? Даже после всего пережитого потомственный дворянин и боевой офицер не мог отказаться от некогда усвоенных привычек, чёрная работа претила ему.
…А сколько было пережито! После разгрома белых Георгий Петрович чудом остался жив, но на долгие годы был обречён путешествовать по дантовым кругам: концентрационные лагеря, пересылки, тюрьмы… Ему приходилось находиться в камерах, где людей было так много, что даже сесть было нельзя. Стояло невыносимо зловоние, солнечный свет не проникал туда, иные не выдерживали – сходили с ума либо умирали, но и умершие оставались стоять, сдавленные со всех сторон живыми – и так перемешивались до тех пор, пока прикладами не выгоняли, не гнали к телячьим вагонам, вновь набитым, как бочки с селёдкой, а уж в них доставляли к новым пунктам назначения, в лагеря, где начлаги, похожие на плантаторов, получивших рабов, придирчиво рассматривали живой товар…
Не боль, не физические лишения, давно ставшие привычными были мучительны, но унижение. Какие-то уголовники, латыши, местечковые еврейчики из вчерашних цирюльников и торгашей глумились над ним, русским офицером, прошедшим войну, плевали, насмехались, и им нужно было подчиняться, потому что они вдруг стали хозяевами всего, хозяевами всей России, господами русского народа – и что могло быть невыносимее, постыднее этого?! От стыда глаза наполнялись жгучими слезами, разрывалось сердце…
В тюрьмах заключённые вымирали от тифа и других болезней. Некому было даже помочь несчастным. Георгий Петрович держался, но в одном из лагерей болезнь свалила и его. Возможно, он умер бы, если б не забота одной из заключённых. Её звали Варвара. Она была женой пропавшего без вести офицера. Георгий Петрович помнил, как, подавая ему кружку воды, она говорила:
- Вы на Коленьку моего похожи. Может, если он жив, так и ему кто-нибудь поможет…
А потом Варвара исчезла. Кто-то видел, как ночью увели её из барака к одному из надзирателей, у которого была в тот день шумная попойка. Поговаривали, что он давно добивался красавицы Варвары, предлагая освободить от работ, а, получив резкий отказ, решил взять силой. С той поры её никто не видел. Георгий Петрович не знал фамилии этой редкой женщины, не помнил лица её, так как видел его только в бреду, но только смутный силуэт и тихий голос:
- Терпеть надо, родимый… Господь терпел и нам велел…
Сколько пришлось вытерпеть ей… Как страшен был конец её… И теперь сжималось очерствевшее сердце, растревоженное воспоминанием.
А Настасья испугалась быть женой «белогвардейской контры», испугалась и за себя, и за маленького сына. Оставив ребёнка на воспитание сестре, она изменила фамилию и уехала в Ленинград, надеясь, что там никто не узнает о ней, и жуткая пасть красного чудовища не поглотит её вместе с сыном. Умом Георгий Петрович понимал, что жена поступила правильно, что нужно было позаботиться о ребёнке, что велик страх, и редкая душа может противостоять ему, но сердце болело, видя в поступке Настасьи предательство, а что может быть горше, чем предательство самого близкого существа, даже если оно было вынужденным?..
Настасьи уже давно не было в живых. Она умерла от голода в блокаду, и чужие люди отвезли её худенькое тело на санках к общей могиле, где обрела она последний приют…
А Георгий Петрович, вопреки всему, остался жив. Освободившись, он поселился в маленьком городке, устроился на работу. Встреч с оставшимися родными он не искал. Унаследованная от матери суровость после всего пережитого выродилась в жёсткость, явились подозрительность, заставлявшая в каждом встречном предугадывать врага, ежеминутно ожидать предательства от любого, не верить никому, желчность. Вдобавок Георгий Петрович боялся, что навсегда приклеенное к нему клеймо «врага народа» распространиться на некогда близких ему людей, пусть и ставших теперь вовсе чужими, не умеющими понять его и не понимаемых им. Ему, вообще, стало очень сложно принимать людей такими, как они есть, понимать их…
Но вот пришло письмо от сына, выросшего фактически сиротой, с требованием взять его жить к себе. «Если не возьмёшь меня, так ты мне не отец». Сжал Георгий Петрович сухие губы, прошёлся раза два по комнате и ответил сыну, чтобы приезжал…
Прежде они не были знакомы. Встретились на вокзале, пожали друг другу руки. Ни слёз, ни объятий, ни высокопарных слов. Фамильная сдержанность с обеих сторон. Как бы не переворачивалась душа, внешне ничто не выдаст этого. Георгий Петрович внимательно вглядывался в сына: похож, похож – такой же смуглый, темноволосый, тот же прямой, острый нос. От матери совсем немного взял. Разве глаза только… А всё-таки чужой. Чужой человек, хоть и единокровный сын.
Сын тоже, кажется, со вниманием изучал отца. Что-то про себя решил? Сухопарый старик, раньше срока постаревший, но ещё крепкий, не утративший прежней офицерской выправки, которую так старались сломать, умные, цепкие, подозрительные глаза на худом, смуглом, изборождённом морщинами лице, волосы с сильной проседью, плотно сжатые губы со скорбными складками в уголках…
Какое-то время жили вместе. Но и совместный быт не сближал. Жили вместе, но каждый сам по себе, стараясь не мешать друг другу. Иногда Георгия Петровича посещало тёплое чувство к сыну, хотелось сказать ему что-то доброе, даже прижать по-русски к сердцу, но слов не находилось, да и не была такая демонстрация чувств в духе старого офицера. Однажды, измучавшись изменами и унижениями, он наглухо запер свою душу, не желая никого пускать в неё, и боялся открыть её вновь. Выросший без родителей сын также не стремился сократить дистанции между собой и отцом, может быть, считая, что первый шаг должен сделать он и обижаясь, что этого шага не последовало. Таким образом, перегородка, разделяющая отца и сына, так и не была разрушена.
Иногда последний спрашивал о матери, о прошлом, но Георгий Петрович не любил таких разговоров и вскоре прекращал их, отделываясь сухими ответами: слишком болезненными были эти воспоминания. Но разве понять было молодому, пусть и имевшему нелёгкое детство, человеку эту боль? Ему казалось, что отец просто не хочет разговаривать с ним, тяготиться им. А Георгий Петрович думал, между тем, что зря разрешил сыну приехать. Ведь ему надо устраивать жизнь, учиться, работать, делать карьеру… А такой отец может всё испортить одним лишь фактом своего существование. А уж житьё с ним в одном доме… Правда, говорят, что теперь другие времена, но старик не верил этому. Времена не могут быть другими, раз идеи те же, люди те же… И нет гарантии, что завтра снова не за шныряют по улицам воронки, собирая по ночам свою страшную жатву…
…В дверь раздался негромкий стук. Нюра что-то забыла? Кто бы это мог быть? Георгий Петрович потушил папиросу и пошёл открывать. На пороге стояла смуглая, темноволосая девчушка:
- Здравствуйте… Я Настя… - представилась.
Внучка, значит… Да, да, она. Видел её несколько раз на улице, но виду не показывал, не заговаривал. Принцип…
Когда сын объявил, что собирается жениться, Георгий Петрович пришёл в ярость. Невеста не понравилась ему сразу. Старая дева, даже старше будущего мужа! Ни образования, ни внешности, а гонору хоть отбавляй, манерность-то какая, апломб! И откуда она понабралась этого?! Отец её в городе шишка, так и что ж из того? Слова в простоте не скажет! В словах Георгий Петрович не постеснялся, лихо отвесив желчные определения будущей невестке и собственному сыну, присовокупив и угрозу:
- Если женишься на ней, так я тебя не знаю!
Гордый старик не учёл, что сын унаследовал от него не только внешность, но и фамильные качества: сдержанность, гордость и принципиальность. Что решено, то решено – не разрубишь. Принцип нашёл на принцип, гордость на гордость.
- Очень хорошо, - прозвучал ответ. – Значит, мы с тобой не знакомы. Прощай!
В тот же день сын съехал. Вскоре он женился на своей избраннице. Георгий Петрович считал, что сделал сын это назло ему, и укорял себя за недостаток такта, излишнюю резкость, которая подстегнула молодого строптивца к глупому шагу, в котором он непременно раскается со временем, и которого могло бы не быть, если бы не сдуру выдвинутый ультиматум…
Так или иначе, но с тех пор, живя в одном городе и регулярно встречаясь на улице, отец и сын не здоровались и расходились так, точно были не знакомы…
И, вот, теперь вдруг явилась внучка… Настасья… В честь матери назвал, надо же…
- Здравствуйте… - и запнулась, не зная, как назвать. «Дед» как-то не шло с губ. Посторонний он, а не дед. Дед – другой, отец матери… И переминается с ноги на ногу. Небось, и не хотела идти. Родители послали. «К деду».
Дед тоже не находил нужных слов, глядя на внучку, как на странное, инопланетное существо. Похожа, похожа… Но – чужая… Как и все, и всё…
- Ну, здравствуй… Проходи в дом, раз пришла…
Георгий Петрович почувствовал, что слова его прозвучали как-то сухо, недовольно даже. Нехорошо… Ребёнок не виноват ни в чём. Внучка всё-таки. Надо бы поласковее… А как это – поласковее? Непонятно…
Прошли в комнату, сели за стол. Настя подпёрла голову рукой и стала болтать ножкой под столом. Она явно скучала, отбывая непонятную ей повинность. Неуютно чувствовал себя и Георгий Петрович. Надо было что-то сказать, а он не знал что.
- Чаю… хочешь? С карамелью?
- Давайте, - пожала плечами девочка.
Георгий Петрович принёс чай и конфеты. Посидели ещё, попили чаю. Настя пососала карамельку, протянула деду, но тот не взял: сладкого он не любил, и дешёвые конфеты держал в доме для Нюры и её детей.
- Как живёте вы? – спросил Георгий Петрович.
- Хорошо. Скоро в Москву перебираемся…
- В Москву, значит…
- В Москву, - подтвердила Настя. – Ну, я пойду… Меня бабушка ждёт…
- А… Иди… - кивнул Георгий Петрович и, спохватившись, добавил: - Заходи ещё!
- Зайду, - ответила внучка и убежала.
Не зайдёт больше… Зачем? Чужой он ей, а она ему… Бабушка ждёт… А он вздохнул с облегчением, когда она ушла. Дед! Так и не назвала дедом… Георгий Петрович вдруг почувствовал приступ завести к родителям невестки. Их его внучка зовёт дедушкой и бабушкой… И его могла бы! Если бы мог он… Ведь теперь было не поздно попытаться подружиться с нею, перебросить мосток… Не сумел! Да и как? Её, эту девчушку, в школе учат атеизму, вдалбливают в светлую головку ложь о коммунизме, славят палачей и клеймят «контру», клевещут на растоптанную ими Россию, она, небось, смотрит все эти идиотские фильмы, играет с друзьями в неуловимых мстителей, вопя «бурнаши на крыше»… Она – из другого мира и времени, и никак не стереть эту грань, не разрушить стену. А если бы рассказать ей всю правду, воспитать по-своему, как следует? Куда уж! Кто ему позволит… Да и нужно ли? Разве легче ей будет жить после этого? Да и у него нет ни сил, не желания срывать швы с сердца, травить душу горькими воспоминаниями, чтобы вложить что-то, если получится, в голову этой девчушки… К тому же, наверняка, её мать настраивает её против него. Пусть всё остаётся, как есть… Ничего тут уже не поправишь, не срастишь того, что разрублено безжалостно. А, может, и он сам неправ в чём-то. Не может переступить через себя, отталкивает всех, боясь снять панцирь с души, ушёл в себя, а для прочих – что камень. Нужно бы мягче быть… Вот, и внучку, которую мог бы нянчить, которая могла бы любить его, создавать уют в его пустом доме своей детской непосредственностью, оттолкнул вслед за сыном… Они в Москву уезжают… Теперь и на улице не увидеться. Один, всегда один… Нюра только через три дня придёт, да толку от неё? Всё равно один… Глупая штука жизнь!
Георгию Петровичу вспомнились юные годы, первые месяцы после свадьбы, Франция и слова прапорщика Светёлкина (интересно, жив ли?). Может, и прав он был? Нужно было остаться во Франции, вызвать туда Настасью, и жизнь бы сложилась по-другому. Боже, всё могло быть иначе… Он сам всё решил. Исполнил долг, выбирая между честью и благополучием, выбрал честь…
- Терпеть надо, родимый… Господь терпел…
Терпеть, терпеть… Одинокая слеза неожиданно вытекла из правого глаза, неподвижно смотрящего перед собой, скользнула по глубокой борозде, по впалой щеке и осталась висеть каплей на скуле…

Елена Семёнова