Русская интеллигенция к середине XIX века раскалывается на радикальную и либеральную. Радикалы маниакально сосредоточиваются на болезненно воспаленном «социальном» вопросе. Формируется орден русской интеллигенции с характерными его признаками. Посвящённость в общее революционное дело, утопические представления о главных нуждах общества отрывают человека от реальной действительности («Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа» – Ленин). Либеральная интеллигенция склоняется к скептическому позитивистскому созерцанию с атеизмом, материализмом. Общественно-политическое мировоззрение либерального общества в силу аморфности зависимо от радикального фланга.

Либералы разделяли общеинтеллигентскую беспочвенность. «У нас до сих пор либералы были только из двух слоёв: прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как оба сословия обратились, наконец, в совершенные касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то, стало быть, и всё то, что они делали и делают, было совершенно не национальное… Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и либералы у нас не русские, и консерваторы не русские, все… И будьте уверены, что нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и семинаристами, ни теперь, ни после» (Ф.М. Достоевский).

Западный либерализм развился в недрах национальных культур и был конструктивным. Вненациональность либеральной русской интеллигенции превращает её в антинациональное сословие: «Что же есть либерализм… как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей?.. Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нём смех и чуть не восторг, он ненавидит народные обычаи, русскую историю, все. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!). Эту ненависть к России ещё не так давно иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чёмона должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова “любовь к отечеству” стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как вредное и ничтожное… Факт этот в то же время и такой, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе не бывало и не случалось… Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество своё ненавидел» (Ф.М. Достоевский).

Без религиозных основ мировоззрение образованного общества преисполнено различных фантомов: «Без веры в свою душу и в её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо… Одно из самых ужасных опасений за наше будущее состоит именно в том, что, на мой взгляд, в весьма уже, в слишком уже большой части интеллигентного слоя русского по какому-то особому, странному… ну хоть предопределению всё более и более и с чрезвычайною прогрессивною быстротою укореняется совершенное неверие в свою душу и в её бессмертие. И мало того, что это неверие укореняется убеждением (убеждений у нас ещё очень мало в чёмбы то ни было), но укореняется и повсеместным, странным каким-то индифферентизмом к этой высшей идее человеческого существования, индифферентизмом, иногда даже насмешливым, Бог знает откуда и по каким законам у нас водворяющимся, и не к одной этой идее, а и ко всему, что жизненно, к правде жизни, ко всему, что даёт и питает жизнь, даёт ей здоровье, уничтожает разложение и зловоние. Этот индифферентизм… давно уже проник и в русское интеллигентское семейство и уже почти что разрушил его. Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация… А высшая идея на земле лишь одна и именно – идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные “высшие” идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё одной вытекают» (Ф.М. Достоевский).

Денационализированная культура формировала поколения со внеисторическим мировоззрением и неадекватными действиями. Дочь русского поэта Анна Федоровна Тютчева пишет о тлетворных установках, которые насаждались через учебные заведения: «Это поверхностное и легкомысленное воспитание является одним из многих результатов чисто внешней и показной цивилизации, лоск которой русское правительство, начиная с Петра Великого, старается привить нашему обществу, совершенно не заботясь о том, чтобы оно прониклось подлинными и серьезными элементами культуры. Отсутствие воспитания нравственного и религиозного широко раскрыло двери пропаганде нигилистических доктрин, которые в настоящее время нигде так не распространены, как в казенных учебных заведениях».

Сам Ф.И. Тютчев с горечью писал о распространенных в либеральном обществе антирусских умонастроениях: «Это русофобия некоторых русских людей – кстати, весьма почитаемых… Раньше они говорили нам, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т.д. и т.п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она, бесспорно, обладает всем тем, чего нет в России… А что мы видим ныне? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается».

Показательны воспоминания книгоиздателя М.В. Сабашникова. Поколениями купечество Сибири развивало хозяйство России. К концу XIX столетия многие деловые люди осознали, что накопленные богатства должны послужить и культурному процветанию Родины. Отец братьев Сабашниковых строит в Москве дом, который становится центром творческого общения и поддержки художественной элиты. Братья получают прекрасное европейское образование и приобщаются к современной культуре. Они воспитаны в атмосфере русской семьи, где господствовали взаимная любовь и доверие. Этот прекрасный человеческий тип был распространен в России конца XIX – начала XX века. Братья Сабашниковы продолжают благотворительную деятельность отца: устраивают больницы, строят храмы, помогают голодающим, организуют на свои средства книгоиздательство. Патриотическое служение не было исключением в рядах русских промышленников, купечества и земства. Однако сознание их было секуляризованным, поэтому они не осознавали нужды многовековой отечественной культуры, не видели вызовы эпохи, а значит, не были способны к полноценному служению обществу и отечеству.

Отчего люди, выросшие в традициях, становились позитивистами, атеистами, материалистами? Достоевский пытливо доискивался ответа на вопрос: как и почему произошел этот вывих у традиционно воспитанных русских мальчиков? Как он сам, «происходивший из семейства русского и благочестивого», с детства верующий и богобоязненный, дошел до отрицания Бога? «Мы в семействе нашем узнали Евангелие чуть не с первого детства… Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным», – вспоминал писатель. Он вынужден был с горечью признать: «Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой покрышки». Духовное разложение проникало сквозь стены русских домов в семьи, разрушая малую Церковь, которая была последним оплотом национальной самобытности.

Что русские патриоты Сабашниковы считали необходимым издать для просвещения народа в первую очередь? Идеалы, которые считались в элите высшими и ценности – жизненно важными, отразились в издательской программе Сабашниковых: книги по тематике идеализма, рационализма, эмпиризма, позитивизма, по проблемам современной науки. На втором плане шла художественная зарубежная классика. Это не умаляет просветительских заслуг Сабашниковых и не говорит о том, что такие издания не нужны для просвещения общества. Большая часть христианской культуры – патристика, сочинения средневековых православных авторов, современных христианских мыслителей России и Запада – была недоступна читающей публике в России, но оставалась вне внимания русского книгоиздательства. Безрелигиозность вполне добропорядочных людей оборачивалась ограниченностью, нечувствием исторически насущного. Новообращенные атеисты не были способны осмыслить многовековую русскую православную цивилизацию, а значит, не понимали главного в судьбе России.

Сабашниковы не издавали произведения, которые отвечали духовным потребностям народа и могли послужить его подлинному просвещению, помогли бы преодолеть отчужденность от народа, живущего православной верой. Их издательская деятельность способствовала прогрессирующей идеологизации образованного общества, в котором утверждались материалистические либо абстрактно-идеалистические взгляды. Поток гуманистической литературы, не уравновешиваемый изданиями с традиционно русским, православным взглядом на мир, не способствовал росту исторического и национального самосознания общества. Критические обзоры выпускаемой литературы, за редким исключением, писались позитивистами, материалистами и сциентистами, которые внедряли в умы читателей предрассудки в качестве непреложных аксиом. Позиции антихристиански настроенных авторов в русской публицистике усиливались. Так, энциклопедия Брокгауза и Ефрона, которая была издана в идеалистическом и отчасти в христианском духе, при переиздании превратилась в «Новый энциклопедический словарь» с позитивистским уклоном под формой «объективной научности». Идейная всеядность (неразличение духов) и духовная анемия приводили к тому, что общественная активность многих авторитетных деятелей по степени дехристианизации «опережали» уровень их собственной усыхающей религиозности. Примером беспринципности является деятельность промышленника Морозова, который был не только меценатом, но и кредитором террористов. Руками людей, ещё полагающих себя христианами, творилось по существу антихристианское дело.

Динамичная российская действительность предлагала возможности изживания болезни сознания, но представители либеральной интеллигенции оставались верными своим догмам: «Вытесненные из политической борьбы, они уходят в будничную культурную работу. Это прекрасные статистики, строители шоссейных дорог, школ и больниц. Вся земская Россия создана ими. Ими, главным образом, держится общественная организация, запускаемая обленившейся, упадочной бюрократией. В гуще жизненной работы они понемногу выигрывают в почвенности, теряя в “идейности”. Однако остаются до конца, до войны 1914 г., в лице самых патриархальных и почтенных своих старцев, безбожниками и анархистами. Они не подчеркивают этого догмата, но он является главным членом их “Верую”» (Г.П. Федотов).

С середины XIX века творческая энергия большей части образованного общества и делового сословия увлекалась различного рода идеоманиями. Либералы разрабатывали «новое» мировоззрение, нигилисты доводили его до логического предела, а террористы реализовывали радикальные установки в жизни. Либералы уничижали традиции, радикалы отрицали их, а революционеры ниспровергали устои. Общество состояло из двух колонн разрушения: либералы сеяли «новые» революционные идеи, радикалы додумывали до крайних выводов и доделывали то, на что не решались либералы, которым только оставалось признавать и поддерживать левый радикализм. Реальные нужды страны и народа оставались вне внимания утопического общественного сознания. Как самокритично осознает думающий, совестливый русский интеллигент – герой романа А.И. Солженицына: «Вот так, веками, занятые только собой, мы держали народ в крепостном бесправии, не развивали ни духовно, ни культурно – и передали эту заботу революционерам».

В великих реформах Александра II либеральная общественность не задумываясь встала на защиту террора, захлестнувшего страну: «И оружием высказанная ненависть не утихала потом полстолетия. А между выстрелами теми и этими метался, припадал к земле, ронял очки, подымался, руки вздевал, уговаривал и был осмеян неудачливый русский либерализм. Однако заметим: он не был третеец, он не беспристрастен был, не равно отзывался он на выстрелы и окрики с той и другой стороны, он даже не был и либерализмом сам. Русское образованное общество, давно ничего не прощавшее власти, радовалось, аплодировало левым террористам и требовало безраздельной амнистии всем им. Чем далее в девяностые и девятисотые годы, тем гневнее направлялось красноречие интеллигенции против правительства, но казалось недопустимым увещать революционную молодежь, сбивавшую с ног лекторов и запрещавшую академические занятия. Как ускорение Кориолиса имеет строго обусловленное направление на всей Земле, и у всех речных потоков так отклоняет воду, что омываются и осыпаются всегда правые берега рек, а разлив идёт налево, – так и все формы демократического либерализма на Земле, сколько видно, ударяют всегда вправо, приглаживают всегда влево. Всегда левы их симпатии, налево способны переступать ноги, к леву клонятся головы слушать суждения, – но позорно им раздаться вправо или принять хотя бы слово справа… Труднее всего прочерчивать среднюю линию общественного развития: не помогает, как на краях, горло, кулак, бомба, решетка. Средняя линия требует самого большого самообладания, самого твердого мужества, самого расчетливого терпения, самого точного знания» (А.И. Солженицын).

К началу ХХ века в гуманитарном творчестве усиливаются процессы разложения, писатели из обличителей пороков превращаются в растлителей. И.А. Бунин так описывал процесс духовной деградации: «В конце девяностых годов ещё не пришел, но уже чувствовался “большой ветер из пустыни”. И был он уже тлетворен в России для той “новой” литературы, что как-то вдруг пришла на смену прежней… Но вот что чрезвычайно знаменательно для тех дней, когда уже близится “ветер из пустыни”: силы и способности почти всех новаторов были довольно низкого качества, порочны от природы, смешаны с пошлым, лживым, спекулятивным, с угодничеством улице, с бесстыдной жаждой успехов, скандалов… Это время было временем уже резкого упадка в литературе нравов, чести, совести, вкуса, ума, такта, меры… Розанов в то время очень кстати (с гордостью) заявил однажды: “Литература – мои штаны, что хочу, то в них и делаю…” Впоследствии Блок писал в своём дневнике: “Литературная среда смердит”… Богохульство, кощунство – одно из главных свойств революционных времен, началось ещё с самыми первыми дуновениями “ветра из пустыни”». Об экзальтированной атмосфере разложения свидетельствует популярная характеристика, которую дал своей родине один из публицистов: «Всероссийское трупное болото».

Творческая интеллигенция с энтузиазмом добивала остатки традиций и служила подготовке фаланг разрушителей. В результате всеобщего идейного ослепления та часть образованного общества и делового класса, которая могла бы стать костяком преобразований, оказалась на стороне ниспровергателей России. Не миновало это поветрие и традиционно консервативное сословие купечества.

Отрицание в либеральном обществе традиционной культуры и Православия, ориентация на чуждые идеологии сыграли роковую роль в судьбе России. Утопическая мечтательность без нравственной взыскательности и без чувства гражданского долга – не безобидная игра ума. Стихия пустого фантазирования подтачивает душевные скрепы, подталкивает нарушить моральные и духовные нормы. Некритическая восприимчивость к чужеродным идеям разлагает сознание. Всякое творчество вне ответственности перед Творцом способно пробудить гибельные стихии. Общественная активность, гражданская деятельность без религиозного чувства – готовности к грядущему небесному предстоянию – разрушительны для дома земного – отечества. Тотальное подчинение частным идеям самого прекрасного толка – болезнь духа. Заигрывание с идеологическими «измами» ведёт к последовательной деградации человека. Атеизм стерилизует совесть и лишает духовной ориентации. Это видно на примере атеизма Белинского, не ощутившего чудовищности своего призыва к уничтожению ста тысяч голов во имя торжества социализма в мире. Материализм приземляет жизненные интересы и идеалы. Рационализм выхолащивает душу, формализирует и сужает сознание, внедряет уверенность в возможности арифметического решения всех проблем. Дорого обошлась России эта самоуверенность рассудка! Формулы для будущих глобальных социальных экспериментов заготавливались на «письменном столе» русской публицистики и журналистики, где господствовал маниакальный тон, который Лесков назвал «клеветническим террором в либеральном вкусе». Яды, отравившие Россию, накапливались в прокуренных говорильнях русских мальчиков. Эмпиризм в свою очередь развязывал руки для бездумных экспериментов над живым и жизнью. Позитивизм же внедрял «мудрое» равнодушие к происходящему тем, кто был способен что-то понять.