(Под редакцией Марины Липатовой)
1902-1913 гг.
...те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия...
А.С.Пушкин
Генеалогия моя по отцу начинается с деда Тихона Герасимовича. Дед был сельским фельдшером "из мужиков", как говорила тетка Мария Тихоновна. Значит Герасим Касьянов, прадед - мужик, вероятно, крепенький, сумел выучить Тихона. Были ли у деда братья и сестры, мне неизвестно. Может быть, родственники и говорили об этом, но в памяти моей следов не сохранилось. Дед жил и фельдшерствовал в Буйском Заводе Уржумского уезда Вятской губернии. Только по лености моей, нелюбопытству, безинициативности и излишнему переполнению самого себя собственной персоной я не удосужился ни разу дойти до этого Буйского Завода и не поглядел на родовое гнездо. Дед, по свидетельству тетки Анастасии Тихоновны (я звал ее в детстве - тетя Настенька) лечил попросту. Сибирку, например, выжигал раскаленным гвоздем, и будто бы помогало. В результате трудов всей жизни дед поставил домок и жил неплохо, женат был три раза: двух жен пережил, только третья - Мария Федоровна похоронила его в 1919 году, когда деду было далеко за 90 лет. Не знаю как звали двух первых жен и даже не знаю - какая из них была моей бабушкой. Народил дед от своих трех подруг много детей, сколько было их всех - осталось мне неизвестным. Твердо знаю о существовании сыновей Василия, Ивана (моего отца) и Владимира, дочерей Александры, Марии, Анастасии и Веры. Вероятно, были дети, не дожившие до взрослого состояния, а может быть и взрослые, имен которых я не знаю. Дед выучил всех детей. Сыновья получили высшее образование, девицы окончили прогимназии (были такие учебные заведения, меньшие, чем гимназии, вероятно в роде существовавших позднее высших начальных училищ). Василий Тихонович был строителем путейцем, строил железнодорожные мосты, не отказывался будто бы и дома строить. Жил он, кажется, в Кунгуре на Урале, а в последние годы своей жизни - в Перми, где соорудил себе дом. Был женат, но детей не имел. Второй по старшинству сын Иван учился в Казани в университете на медицинском факультете. Видимо помогал ему дед не очень уж много, так как Иван подрабатывал уроками. Среди прочих был у него урок в семье самого ректора университета профессора Н.А.Фирсова. Кому из детей профессора давал уроки Иван Касьянов я толком не знаю, какому-то из сыновей. Известно только, что в этой семье он познакомился и с дочкой ректора Марией. Молодые люди влюбились друг в друга, и в результате вышел мезальянс: дочка ушла из дома с этим голодранцем и вышла за него замуж. Потом, после рождения первого ребенка - брата моего Николая, молодые родители с младенцем на руках, как полагалось, явились просить прощения и упали в ноги родителям жены. Прощенье они получили, но согласия между семьей Фирсовых и молодыми Касьяновыми, насколько я знаю, никогда не наступило. Поэтому я почти ничего не знаю о своих родственниках по материнской линии.
Дед Н.А.Фирсов обладал, по-видимому, крутым характером. По крайней мере С.М.Степняк-Кравчинский в книге: "Россия под властью царей" (1965) обвиняет деда в неправильном отношении к студенчеству. В 1882 году "Н.А.Фирсов лишил студента Воронцова стипендии, чего он не имел права делать, так как стипендия была предоставлена юноше земством его родной губернии". Вследствие своего деспотического самоуправства ректор сделался "ненавистным" студентам. В Казанском университете начались студенческие волнения, "умиротворенные" полицией и солдатами. В ноябре того же года среди студентов Петербургского университета были распространены гектографированные копии письма одного казанского студента с полным отчетом о событиях в Казанском университете. В результате этого возникли студенческие волнения в Петербурге, а потом в том же месяце - студенческие беспорядки в Киеве, Харькове, Ярославле и в сельскохозяйственной академии в Москве.
Со всем тем дед был для своего времени крупным историком, посвятившим свои труды колонизации русскими Поволжья. Н.А.Фирсов написал две крупные монографии по этому вопросу (1866 г. и 1869 г.). И.П.Ермолаев в своей кандидатской диссертации: "Проблемы колонизации Среднего Поволжья и Приуралья в русской историографии" (Куйбышев.1965) характеризует Н.А.Фирсова, как "либерального историка, близкого к народническому направлению с элементами влияния государственной школы". 0 деде есть также упоминания в кандидатской диссертации Г.Н.Айплатова: "Социально-экономическое развитие и классовая борьба в Марийском крае в 17 веке" (Москва.1966).
Довольно крупным историком был и сын Н.А.Фирсова - Н.Н.Фирсов, тоже профессор Казанского университета. О дяде была справка уже в "Малом энциклопедическом словаре" Брокгауза и Эфрона (СПб.1909? Вып.4,ст.2214). Фирсов Ник.Ник., историк, р.1864, проф.Казан.универ., нап.: "Русские торговопромышленные компании 18 в." (1897), "Правительство и общество в их отношениях к внешней торговле в царствование Екатерины II (1903), "Голод перед смутным временем" (1900), "Разиновщина, как социологическое и психологическое явление народной жизни" и др.", а в Большой Советской Энциклопедии (2-е издание. Том 4-5, стр.204) напечатано следующее: "Фирсов Николай Николаевич (1864-1934)- русский историк, профессор Казанского университета. Написал ряд работ по истории народов Поволжья, Приуралья и Западной Сибири (содержавших новые для своего времени фактические сведения по вопросам экономической истории России 17-18 вв. (главным образом, по истории торговли). Наиболее значительное место в исследованиях Фирсова занимает история народных антикрепостнических движений под руководством Степана Разина и Емельяна Пугачева. В работах Фирсова отразилось влияние народничества. В последних работах Фирсова (20-е - начало 30-х годов 20 в.) дается вульгарно-социологическая трактовка народных движений, обусловленная воздействием на его исторические взгляды "школы Покровского".
В упомянутой диссертации И.П.Ермолаева имеются ссылки на следующие крупные работы дяди: "Разиновщина, как социологическое и психологическое явление жизни" (Спб.-М.1906); "Пугачевщина. Опыт социолого-психологической характеристики" (Спб.-М.1908); "Децентрализационные течения в России и их основное социолого-психологическое последствие" (Казань.1917); "Чтения по истории Среднего и Низшего Поволжья. Вып.1-2.Казань.1919. Ермолаев пишет: "Н.Н.Фирсов развивает дальше концепцию своего отца в отношении более углубленного анализа форм и методов колониальной политики и борьбы народных масс против этой политики. Социальные отношения и классовая борьба становятся у Фирсова центром рассмотрения вопросов истории колонизации. Он видит двойную эксплуатацию местных народов и объединение трудящихся масс нерусских с русскими крестьянами в их совместной борьбе против эксплуататоров. Мелкобуржуазное мировоззрение Н.И.Фирсова не позволило ему правильно решить многие вопросы, но внимательность его к положению трудящихся масс и к их борьбе с эксплуататорами несомненна. Собственно, вся концепция Н.Н.Фирсова сводится к обоснованию закономерностей крестьянских выступлений 17-18 вв. и очень активному участию в них местных народов. Ермолаев даже считает, что Н.Н.Фирсов пытался встать на марксистские позиции, хотя сделать это ему практически не удалось.
Николай Николаевич дожил до советского времени. Я даже знаю, что в 1920 году, когда я приехал в столицу, Н.Н.Фирсов жил в Москве у Крымского моста на набережной. Но я, хотя иногда и проходил мимо этого дома и читал медную дощечку с именем К.Н.Фирсова на дверях, никогда не мог решиться показаться ему на глаза и самого его никогда не видел. Бабка моя по матери была из рода Хвостовых. Володя, мой брат, говорил даже, что мы по материнской линии происходим от самого Александра Васильевича Суворова, так как дочь его "Суворочка" была выдана замуж за какого-то из Хвостовых. Но я никогда не имел охоты и времени устанавливать свои отношения с графами. Если знаменитый граф Хвостов "пиит любимый небесами", тот самый, который "пел бессмертными стихами несчастье невских берегов" относится к числу моих предков, то я этому не удивлюсь, так как сам я от малых лет имел склонность к сложению стихов, по качеству вероятно мало отличавшихся от писаний этого известного графомана. Но верно только то, что после смерти моего отца мать, взявши с собою Владимира и меня, поехала в Петербург, пошла к своим родственникам и добилась пенсии для себя и своего семейства. Оба ее кузена в то время (это было видимо в 1905 - 1906 году) были важными персонами в министерствах, а может быть уже и министрами. "Наша Россия распутна, горемычна, с двумя хвостами, без головы." В 1913 году мой брат Владимир, поступив в Петербурге на первый курс Технологического института, пошел было (по настоянию матери), надевши студенческую тужурку, к одному из дядей представиться и засвидетельствовать свое почтение. Но его дальше прихожей не пустили, а лакей сказал, что его превосходительство принять вас не могут. После этого афронта Володя ко второму дяде не пошел, а сам этот случай запомнил на всю жизнь. Я же не пошел к Фирсову по робости.
Младший дедов сын Владимир с юношеских лет вступил в революционное движение, насколько можно понять - в партию социалистов-революционеров, был арестован в 1906 году в Перми и сослан в Сибирь в Якутию. Гимназию он закончить не успел. Владимир Тихонович имел незаурядные способности к технике. Он сооружал якутам ветреные и водяные мельницы, занимался и другими техническими делами. В ссылке дядя пробыл до свержения самодержавия, потом вернулся в Европейскую Россию, сдал экстерном экзамены за среднее учебное заведение и получил в Петрограде высшее техническое образование. Мне удалось видеть дядю два раза после Великой Отечественной войны, когда он уже был известным профессором и даже получил сталинскую премию за расчеты и консультации по строительству каких-то крупных гидростанций. Эти работы он делал лежа в постели, неизлечимо больной нарастающим анкилозирующим артритом. Суставы выходили из строя постепенно: сначала перестали сгибаться и разгибаться суставы стоп, потом - коленные и бедренные. Владимир Тихонович устраивал разные остроумные приспособления, помогавшие ему передвигаться в пределах кровати с помощью рук. Потом обездвижились и суставы верхних конечностей, плохо стала ворочаться голова, и даже суставы нижней челюсти стали тугоподвижными. В таком состоянии дядя и умер. Это заболевание началось во время войны, когда во время трескучего мороза зимой 1941 года Владимира Тихоновича вывозили из осажденного Ленинграда на открытом самолете типа У-2, и дядя промерз до костей. Я посещал его вместе с братом Володей и племянницей Людмилой Николаевной Касьяновой, дочерью старшего брата Николая, того самого, с которым наши родители приходили к своим родителям просить прощения. Володя во время наших посещений играл на стоявшем в комнате дяди рояле, а Людмила пела. Дядя любил музыку и как будто был рад посещениям. Мне кажется, что он тогда чувствовал себя довольно одиноким. У дяди было двое взрослых детей - Игорь и Инна. Я видел этих деток один раз и то как-то мельком, так как в этих музыкальных упражнениях они не участвовали даже и в роли слушателей.
Тетку Александру Тихоновну я не видал. Была она замужем за дьяконом Огородниковым, и родился у них сын Владимир Иванович. Вот он как то летом приезжал в Шурму, и тетка Мария Тихоновна не могла им нахвалиться - какой он вежливый и какой работящий, все время что-то делает: и воду носит, и в огороде помогает. Владимир Иванович действительно был незаурядной личностью. Он учился на историко-филологическом Факультете Казанского университета, блестяще окончил курс наук и был оставлен при одной из кафедр. Во время первой мировой он был уже профессором истории в том же Казанском университете. Карьера его оборвалась во время гражданской войны. Казань на время оказалась по ту сторону Фронта. Когда белые отступили, отбыл с ними и Владимир Иванович. В Сибири он входил даже в качестве министра просвещения в одно из правительств Колчака. После разгрома белогвардейцев министр-профессор оказался в лагере, где, вероятно, и закончил свои дни.
Анастасия Тихоновна, тетя Настенька, как я ее звал, осталась в девках. Она была сестрой милосердия и входила в Пермскую общину Красного Креста. Эта тетка часто приезжала гостить в Шурму к сестре и живала подолгу. Она была деятельной девушкой и много помогала по хозяйству, да и за мной немало ухаживала. Я любил ее, грешник, больше чем Марию Тихоновну. Ту я считал как бы мамой и очень почитал, но эта была ко мне как-то ближе. В праздники тетя Настенька надевала свое форменное коричневое платье и становилась похожей на гимназистку, только красный крест, нашитый на переднике, свидетельствовал о ее специальности. Во время русско-японской войны она была в Харбине, вывезла оттуда разные китайские вещицы, в том числе большой альбом для фотографий, который подарила Марии Тихоновне. Этот альбом был гордостью семейства. Гости уже по традиции восхищались лаковыми корками альбома, шелковыми, от руки разрисованными страницами его. Иногда тетка рассказывала о войне, неодобрительно отзываясь о подвигах русского воинства в Манчжурии.
Тетку Веру Тихоновну я знал только по фотографиям и рассказам ее сестер. Она была единоутробной сестрой Владимира Тихоновича и последним произведением деда (от третьей его жены Марии Федоровны).
Моя судьба в детстве и отрочестве тесно связана с семейством тетки Марии Тихоновны. Я звал ее просто "тетя". Она была замужем за Михаилом Ивановичем Репиным. Он родился в семье дьякона, который служил в бедном приходе на северной окраине Вятской губернии, где-то в Кайских лесах. На медные деньги дядя учился в Вятской духовной семинарии, а окончив ее, в попы не пошел, а обратился к учительству. В семинарии он был однокашником знаменитого впоследствии Виктора Васнецова, и сам имел склонность и недурные способности к рисованию. В переднем углу так называемой гостиной висела большая икона с изображением воскресения Христа, нарисованная дядей масляными красками копия с картины какого-то неизвестного мне художника. Дядина картина была соответственным порядком освящена, перед нею всегда теплилась лампадка. Эта икона при пожарах первой из всех вещей выносилась самим дядей из квартиры.
Был дядя народным учителем 42 года, дослужился до хорошей пенсии, всю жизнь гордился своей профессией, которую очень любил, и своей трудовой жизнью. На обороте фотокарточки, которую он подарил мне при последнем нашем свидании в 1926г. в Шурме он сделал такую надпись :"Мих.Ив.Репину 80 лет с 8 января 1846 года. Окончил курс в Вятской Духовной Семинарии 1870 года и 9 сентября поступил на должность учителя начального училища. Женился на сослуживице учительнице Марии Тихоновне Касьяновой 1679 года 21 мая. Кончил службу 9 сентября 1913 года". С гордостью он говорил всегда, что он "потомственный почетный гражданин", а не какой-нибудь мещанин. Почетное гражданство - привилегированное состояние, приобретавшееся при царском строе в разных случаях, в частности - детьми православных церковнослужителей, окончивших курс в семинариях и академиях. Таким образом, все разночинцы прошлого века были именно такими потомственными почетными гражданами, преимуществом которых была "свобода от телесных наказаний".
Мария Тихоновна тоже была учительницей и прослужила рядом с мужем 35 лет. Для того, чтобы получить пенсию в те времена нужно было ежемесячно делать денежные взносы в какую то специальную кассу. Насколько я помню, дядя и тетя называли это "эмеритурой". Такое звучное слово мне в детстве страшно нравилось. Семья жила дружной трудовой жизнью. Было у них трое детей - все сыновья. Когда меня привезли (вероятно, в 1905 году) в это семейство, старший сын Владимир уже умер от туберкулеза легких. Родителям осталась только могила на почетном месте около кладбищенской церкви в Шурме. Могила была хорошо ухожена, обнесена деревянной оградой, на могиле всегда росли цветы. Второй сын Репиных - Анатолий - был горбуном. Он занимался фотографией, снимал для собственного удовольствия, а иногда и за деньги. По-видимому, он немного подрабатывал, чтобы помогать родителям или хотя бы оправдывать издержки на свое фотолюбительство. Меня очень занимали всякие фотографические принадлежности, которые мне запрещалось трогать: ванночки, мензурки, рамочки, красный фонарь в затемненной комнате. Анатолий фотографировал и меня. Все фотографии с меня в раннем моем детстве были его работой. Умирал Анатолий тяжело, перед смертью долго лежал в постели и видимо понимал, что умирает.
После смерти Толи у бедных Репиных остался один третий и последний сын Ваня. Он был лет на шесть старше меня. Обучение наукам юношей и девиц было в то время не простым делом. Надо было куда то отправлять свое детище и платить там за квартиру и за "хлеба". Из малых учительских средств это было, вероятно, трудно делать. Богатые люди Шурмы - купцы Слесаревы - отдавали своих детей учиться в Казанские гимназии. Настоятель нашей церкви (а потом - и благочинный) о.Сергий Акишев отправил своих сыновей в Вятскую гимназию. Дядя Михаил Иванович не без ехидства любил рассказывать, как о.Сергий, будучи на приеме у преосвященного Никандра, епископа Вятского и Слободского, жаловался, что в его благочинии не хватает иереев, а Никандр ему будто бы и ответил: "Что же вы сыновей-то в гимназии отдаете?". Попы попроще, например о.Михаил Шкляев (мой первый законоучитель) и о.Михаил Романов - отдавали сыновей в духовное училище в Нолинске, а по окончании оного - в Вятскую духовную семинарию. Там содержание было дешевле. Однако дядя не желал для последнего сына духовной карьеры. Но тут Ване повезло. В нашем уездном городе Уржуме в 1906 году открылось реальное училище. Туда Иван Репин поступил и учился в первом приеме, но один раз, кажется в пятом или шестом классе остался на второй год и окончил реальное в 1914 году. Сразу возник вопрос о дальнейшем образовании Вани, что упиралось опять таки в те же проклятые деньги. Многие из ваниных товарищей по классу отправились учиться туда и сюда, в Казань, Саратов, даже в Петербург, а сын хозяина нашей квартиры Михаил Вятских - в Варшаву. Бедному Ване все это было недоступно. Он поехал в Вятку и поступил в учительский институт. Впрочем, все оказалось к лучшему. Только студентов учительских институтов освободили от призыва в армию во время первой мировой войны. Все ванины товарищи были мобилизованы, сделались офицерами, и многие из них испытали горькую участь. Тот же Михаил Вятских вернулся с войны в героическом ореоле летчика, в 1918 году во время степановского восстания присоединился к этой банде и погиб вместе с братом своим Ганей (тоже офицером - Гарилом Вятских) в бою с красноармейцами под Шурмой. Ваня же учился без особых успехов, написал какую то маленькую дипломную работу и в 1919 году вернулся в Шурму, где стал преподавать в школе второй ступени (бывшем высшем начальном училище) математические науки и немецкий язык. По-видимому, он не отличался и особыми педагогическими талантами, так как его, будто бы, всегда не ценили, и он вечно чувствовал себя обиженным. В 1920 году он женился на учительнице начальной школы Марии Васильевне Дьяковой, которая за всю свою жизнь так и не научилась правильно писать по-русски. Как раз в этом году я приезжал из Москвы на каникулы в Шурму и был шафером на этой свадьбе. В последний раз я видел Ваню в 1926 году, когда после окончания медфака заезжал к нему ненадолго в гости. У супругов уже возникло двое детей - сын Володя и дочка Нина. Володя во время Великой Отечественной войны, будучи зенитчиком, погиб под Сталинградом. Нина пошла по педагогической линии и в настоящее время (1966 г.) живет и учительствует в Латвии, а Мария Васильевна, уже в роли бабушки, привитает при ней. Ваня же умер в Шурме еще перед войной.
Из всех моих родных меньше всего могу написать о своих родителях. Я не знаю, например, года рождения отца, года окончания им медицинского факультета Казанского университета, только год смерти его (1904) мне известен. От сестры Нины знаю, что отец долго работал хирургом. Но во время операции он уколол указательный палец на одной из рук, и у него развилось тяжелое гнойное воспаление в мягких тканях, в результате чего палец пришлось ампутировать. Отец был вынужден перейти на другую специальность - стал психиатром. В моей метрической выписи сказано: "Родители - Иван Тихонов Касьянов, ординатор психиатрической больницы Уфимского губернского земства и Мария Николаева Касьянова, законная жена его, оба православные". Отец умер от какого то тифа (так говорил брат Володя), оставив вдову и четырех детей: Николая, Нину, Владимира и Михаила (1888,1890,1896 и 1902 годов рождения).
После смерти отца брат Николай попал на воспитание к дяде Василию Тихоновичу Касьянову, который отправил племянника на обучение в Екатеринбург в горное училище, по теперешнему - техникум. Вот это училище Николай с грехом пополам и окончил, так как в молодые годы был не дурак выпить и отдавал этому делу слишком много времени. Впрочем, эта привычка осталась за Николаем до конца его земного пути. Работал он, по-видимому, неплохо и впоследствии его, будто бы, ценили на каком то оружейном заводе в Мотовилихе, где он служил в течение длительного времени. Женился он рано (как и некоторые другие Касьяновы, например - наш отец), жил в Перми. Весной 1918 года я получаю от Николая весточку. Это было единственное его письмо за всю мою жизнь. Он приглашал меня к себе повидаться и даже приводил свои впечатления, когда он, вернувшись как то домой из гимназии, узнал о моем появлении на свет. Так или иначе, а в семье тетки решили, что ехать надо. Мне только что исполнилось 16 лет, и я, кроме Уржума, нигде не бывал. Сел я на пароход в Шурме и доехал до Соколок, где нужно было пересаживаться для следования вверх по Каме. Со мной был только мешок за плечами. Как полагалось, в углы мешка закладывались маленькие сырые картофелины, чтобы привязанные к углам концы веревок не соскакивали В мешке была скудная провизия на дорогу и, конечно, кружка. В Соколках весь берег около пристани был заполнен сотнями людей, так как проходившие к Перми пароходы в течение нескольких дней уже никого не сажали. На палубах судов, пристававших к Соколкам, стояли люди с револьверами, наведенными на толпу. Наконец пришел совершенно свободный пароход морского типа, где в трюме под потолком были большие полки. На одной из таких полок нашлось местечко и мне. Три дня я смотрел на красавицу Каму и утром на четвертый день прибыл в Пермь. Николай жил тогда на Торговой улице. Я со своим похудевшим мешком добрался до нужного дома, нашел квартиру, долго звонил и стучал в дверь, прежде чем мне открыли. В прихожей, куда я вошел, стоял плотный невысокого роста брюнет лет тридцати с заспанным лицом. Я молча снял с плеч мешок и положил его в угол. Мужчина смотрел на меня, тоже ничего не говоря, потом взял за руку и повел в комнату. Там он поставил меня перед большим зеркалом и сам встал рядом со мной. Первые слова его были: "Ты что брат что ли будешь?". Я отвечаю: "Да". Поцеловались, потом Николай говорит: "Раз - брат, надо чай пить. Ставь самовар". Я с возмущением отказался от этой процедуры, считая себя гостем. - "Не будешь ставить, тогда пойдем к бабушке, она, старая кочерга, напоит". И пошли мы к бабушке на Соликамскую улицу на другой конец города. Там я и увидел деда Тихона Герасимовича, согбенного старца, занимавшегося в момент нашего прихода подметанием двора. Тетка Анастасия сразу подвела меня к предку и приказала поцеловать руку, что мне и не так уж понравилось. Дед только спросил: "Это чей же?". Тетка ответила: "Ивана". - "Ну, Бог его благослови". Попили чаю, побеседовали о Шурме и шурминцах, о моей дороге. Николай пожаловался на головную боль (вероятно, с похмелья) и попросил порошочка "от головы". Тетка полезла за порошком в подполье. Я спрашиваю: "Что это вы так далеко порошки то держите?" - "А от благоверного правительства".
Стал я жить у Николая. Жена его Анна Николаевна была вздорная дамочка и истеричка, не тем будь помянута. Ребята Женя б лет и Мила 4 лет - забалованные и капризные, но одновременно задерганные крикуньей матерью. Недолго я решал вопрос - почему Николай вдруг воспылал ко мне братскими чувствами: не писал, не писал, а потом - такое ласковое душевное письмо. Но "умысел другой тут был, хозяин музыку любил". Оказалось, что Николай одновременно со своей службой обзавелся еще небольшой мастерской, где варил туалетное мыло. Глыбы готового мыла разрезались на пластины, полосы и кусочки, а вот эти кусочки нужно было штамповать. Два штамповальных пресса стояли в доме Николаева тестя на Солдатской улице. Советская власть начала уже прижимать и мелких предпринимателей, заставляла их брать рабочих только из профсоюза и платить соответствующие стразовые взносы. Вот тогда Николаю и пришла блестящая мысль - выписать меня и поставить к станку, а ко второму станку встал брат Анны Николаевны - Александр. За нас, как за родственников, платить страховые взносы было не нужно. Мы были как бы совладельцы. Александр Николаевич в то время числился будто бы в эсерах и все время представлял дело так, что его должны вот-вот арестовать. Среди работы он вдруг выпрыгивал из окна (первого этажа), шепча мне: "Идут за мной" и надолго исчезал. При мне, впрочем, никто за ним не приходил. Думаю, что ему просто не хотелось работать на деверя, и он все это изображал для меня. (При советской власти он жил в Перми, никто его никогда не арестовывал и в 1934 - году он умер в больнице от какого-то желудочно-кишечного заболевания). Я оставался работать один и продолжал давить эти кусочки, которые из-под пресса выходили овальными и с надписью на поверхности. Перед формовкой нужно было каждый кусочек смазывать глицерином, а Николай еще всегда выговаривал, что мы с Александром Николаевичем много его расходуем. Готовые кусочки помещались в картонные коробки по дюжине в каждую, и Николай их куда-то уносил, предварительно смазывая продукцию каким-нибудь одеколоном. Так я честно работал, а по воскресеньям мы ездили за Каму на дачу. Не то это была собственная дача Николая, не то он снимал ее на лето. Пробыл я в Перми больше двух месяцев, а потом решил ехать обратно в Щурму, которую считал все же своим домом. Да к тому же с Урала подходил Колчак, и надо было поскорее выбираться. Николай заплатил мне за работу. Уж не знаю - насколько это было добросовестно, но я был рад всему - и керенкам, и облигациям "займа свободы" с изображением Таврического дворца (с баней, как говорили в народе). Эти облигации уже ходили, как деньги, но брали их не очень охотно. Часть моей зарплаты Николай выплатил мне мылом, на что я в душе негодовал. Мне хотелось получить больше денег. Но по приезде в Шурму тетка Мария Тихоновна очень обрадовалась мылу и гораздо меньше - деньгам. Обратно я ехал тем же путем по Каме до Соколок, и во время! Под Елабугой нас с левого берега обстреляли из пулемета вышедшие к Каме белые. На пароходе были убитые и раненые. От Соколок по Вятке путешествие прошло благополучно. С тех пор я Николая ни разу не видел, хотя он умер уже после окончания войны, вероятно году в 1950. O дальнейшей жизни Николая я был наслышан от его дочери Людмилы. Как известно, колчаковцы заняли Пермь внезапным ударом, но продержались в ней недолго. Вместе с колчаковцами отступил и Николай, взяв с собой жену и дочь. Маленького Женю они почему то подбросили в Перми каким-то знакомым. Через несколько месяцев семейство вернулось в Пермь. Как это отступление отразилось на судьбе, в частности службе Николая, сказать не могу. В изложения Евгения Николаевича Касьянова этот эпизод звучит совсем иначе. Белые при отступлении эвакуировали из Перми оружейный завод, где работал Николай, со всем штатом. Было ясно, что белым долго в городе не удержаться. Поэтому Женю оставили в квартире родителей с нанятой для этого нянькой, которая за время их отсутствия успела продать из квартиры все имущество под предлогом необходимости прокормления ребенка. Эшелон, в котором следовал Николай с женою и дочерью, был задержан в пути. Красные при своем наступлении успели опередить его. Завод разгрузили в Барнауле, где Николай работал более полугода, прежде чем ему с семейством удалось вернуться в Пермь. Под конец жизни брат стал сильно запивать, а умер как будто от рака желудка. Жена пережила его лет на десять.
Мой второй брат Владимир во время первой мировой войны был взят из Технологического института (по-видимому, в 1916 г.) и отправлен в Киев в школу прапорщиков. Летом 1917 года я получил от Володи письмо с фотографией всего выпуска молодых прапоров и с выражением радости, что царский режим свергнут. В письме были и такие строки - "...а самого Николая надо без особого шума придушить", на что дядя Михаил Иванович сказал только: "Ну, ну". После выпуска Владимир пошел вдоль войны, сражался до осени 1918 года и воевал, кажется, неплохо, был ранен, получил какой-то орден за свою храбрость и чин подпоручика. После Брестского мира Володя вернулся к гражданской жизни, поселился временно у Нины в Свердловске. Когда Урал был захвачен колчаковцами, подпоручика Касьянова взяли в белую армию, где он продолжал воевать и снова был ранен. Отступал Владимир, отступал и дошел до Владивостока. Оттуда был только путь в Китай с каким-нибудь генералом, но на то, чтобы оставить родину Владимир не пошел. Во Владивостоке тогда было сложное положение - половину города занимали остатки разгромленных белогвардейских частей, другую половину - красные, в основном, партизаны. Кроме того, в городе были чума и японцы.
По утрам в центре города собирались группы красных и белых и начинали материть друг друга. Это был своеобразный спорт - кто кого перематерит. Иногда в результате ругани возникали и столкновения. Сейчас же появлялась японская морская пехота в белых гетрах, становившаяся цепочкой посреди улицы между враждующими сторонами. Тогда начинался товарообмен: через головы японцев летели от красных к белым буханки хлеба и другие съестные продукты, от белых к красным - табак в пачках, сигареты, сахар. В конце концов, произошло расформирование белых частей, и после соответствующей процедуры этим воякам позволено было выехать каждому на родину под известный надзор. В 1922 году Володя появился в Перми, где сейчас же женился на Софье Ивановне Козыриной. Она была его невестой еще в юности. За время военных подвигов Володи Софья успела выйти замуж и развестись. С ней я познакомился в 1922 году, а с Володей встретился только 1924 году, когда он и Соня переехали в Москву. Злые языки говорили, что Володя в Перми увлекся какой то милой девицей или дамой, и жена решила оторвать его от возникавшей привязанности. В Москве супруги поселились в большой комнате сестры Софьи - Клавдии - на Сивцевом Вражке. Однако, Владимир начал, будто бы, ухаживать за Клавдией, и пришлось Соне везти его дальше, на этот раз в Ленинград. Потом они года на два съездили поработать в Хибины. Володя вернулся оттуда обросший окладистой бородой, как старовер. Он рассказывал, что на весь поселок была только одна уборная. Летом, когда солнце не уходило с небосвода, и в ночные часы было так же светло, как и днем, мужчины все же считали возможным "ночью" ходить в уборную в одних подштанниках.
Это среднее Касьяновское семейство прожило в Ленинграде около десяти лет. Мне за это время приходилось несколько раз наезжать северную столицу, и Володя по своим бухгалтерским делам нередко посещал Москву. Однако, с глазу на глаз мы с Владимиром бывали мало, так что задушевно беседовать приходилось не так уж часто, да Владимир не любил говорить о своих военных годах и мало вспоминал прошлое. Володя очень увлекался женщинами и, по его рассказам, не без успеха. Но Соня быстро его разоблачала и принимала свои меры. В 1938 году Володя и Соня решили поехать на три года работать в Магадан. То ли у Владимира снова возникло увлечение, то ли они соблазнились длинным рублем, но летом 1938 года мы - младшие Касьяновы и всё семейство Козыриных проводили средних Касьяновых с Северного вокзала во Владивосток. В 1941 году, когда срок контракта истек, возвратиться из-за войны не пришлось. Контракт был продлен еще на три года. Но и в 1944 году война не была закончена. В Магадане в это время было совсем голодно. Супруги проели все, что успели скопить за первые три года работы. Нужно было оставаться еще на три года, чтобы хоть что-нибудь заработать. Вернулись Касьяновы только в 1950 году.
Первые детские впечатления мои ярки, но отрывочны... Я просыпаюсь ночью: в окне темно, внизу редкие огоньки, вверху на черном небе - блестящие светлые точки, черная бесконечность испугала меня, и я заплакал... Мы с мамой и братом Володей едем в каком-то домике, где по стенкам стоят гладкие скамейки, я ставлю на скамейку металлический чайник, домик почему-то трясется, чайник падает на пол и гремит, я громко смеюсь, мне это нравится, я поднимаю чайник, снова ставлю на скамейку, он снова падает; помню чувство веселья и укоряющее выражение лица мамы... В комнате с зелеными стенами я нахожу под окном теплые железные пластины, грею о них руки и снова радуюсь... Все эти впечатления возникли на третьем году жизни, когда мать, забрав с собой меня и Володю, ездила в Петербург хлопотать о пенсии. Нас с Володей она оставила у знакомых в Москве и: поехала в Петербург одна. Все ранние впечатления - путевые: поезд ночью; вероятно, конка; комната в гостинице с центральным отоплением. Володя мне потом рассказывал, что мы ехали во время этого путешествия также и на пароходе, стояли одни на палубе, вдруг у Володи оторвался привязанный к пуговице курточки воздушным шарик, и безвозвратно улетел. Мы оба будто бы страшно плакали, но я этого случая совершенно не запомнил. Не помню обстановку, в которой мы жили, ни лиц мамы и отца. О маме помню, как о чем-то теплом и ласковом с блестящими глазами. Не помню ни братьев, ни сестру Нину - какими они были в этот период моего раннего детства.
Следующее воспоминание относится уже к Шурме. Мне исполнилось три года. Отец мой умер, когда мне было два года. Мама после поездки за пенсией заболела и надолго попала в больницу. Всех детей разбросали по дядям и теткам. Кто решил отправить меня в Шурму к тетке Марии Тихоновне - не знаю. Перемещение это было поручено моей сестре Нине, пятнадцатилетней девочке. Никаких впечатлений о дороге из Перми в Шурму по рекам Каме я Вятке у меня не осталось. Но совершенно ясно помню, как мы едем на тарантасе и подъезжаем к каменным, голубоватого цвета, воротам дома, где жила тогда тетка Мария Тихоновна и ее семейство. Нина пожила со мной некоторое время. Сестру я помню по песне, которой она меня убаюкивала: То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит...". Этот мотив я и до сих пор люблю. Потом Нина исчезла, а я остался в Шурме.
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ |
