25 октября прошлого года скончался Петр Васильевич Киреевский в цвете зрелого мужества.
Без всякого сомнения, он найдет себе биографа, и не одного.... Эти строки не прибавят ничего к прекрасной его памяти, может быть, не послужат даже ни одним характеристическим указанием для его биографов; но во всяком случае напомнят многочисленным его друзьям и знакомым драгоценный образ отшедшего. А потому пишущий эти строки не считает себя в праве их скрывать, прося только достойных родных покойного, которые были вместе и лучшие, задушевнейшие его друзья, простить, что перо его дотрогивается до их слишком свежей раны.... Пускай моя любовь и уважение к памяти покойного служат мне пред ними оправданием в этом, а пред ним в недостоинстве моего голоса.
В 1849 г., служа в Орле, я познакомился у одного из своих товарищей по службе с Петром Васильевичем, езжавшим к брату его, собирателю народных песен, П. И. Якушкину. Приветливая, чрезвычайно обязательная обходительность Петра Васильевича, какой я, по моему малому значению в обществе, ни прежде, ни после ни от кого не видал, к удивлению, ни мало меня не смутила: такой искренней и свободной в своем спокойствии добротой она была согрета. А между тем я чувствовал, что какой-то чудотворной струей приливает мне к мозгу мысль за мыслью, к сердцу чувство за чувством. В то время я болен был телом и душой. Простодушно я обращался к нему с пробужденными мыслями и чувствами, признаюсь, очень обрадовавшись такому необыкновенному, такому доброму и светлому слушателю! Сам он говорил несколько запинаясь и оттого как будто с усилием; но уходили час и более во внутренней музыке его речей, дышавших торжествующей любовью и правдой, окрыленных обширными знаниями, точных и стройных до высокой художественности.
Нечего и говорить, что я езжал к нему в Слободку (в 7 верстах от Орла) и по целым дням упивался его возвышенной беседой, - Боже мой, какой прекрасной, какой греющей и значительной беседой! Боюсь и вспомнить, сколько я, и подобные, и даже неподобные, отнимали у него времени! Бывало, ко всякому он заговорит и всякого разговорит. Для него благодушное обращение было закон; но я не встречал никого, кто бы в исполнении этого закона был так терпелив, искренен и вместе величав. Правда, что всякий с своей стороны старался с ним быть отчетливее, умнее и добрее самого себя, и при том без особенного усилия и притворства, за малыми, конечно, исключениями. Таким влиянием на душевную деятельность беседующих, из живых, кого я знал, владел один П. В.
Что касается до отношений его к родным, куда мы с ним путешествовали, то эти важные везде, но особенно в его жизни, отношения были больше, нежели дружеские. Они были так нежны и просты, как я нигде более не встречал. Замечались тут, и беспечная веселость счастливой семьи, и глубокий союз братства [i].
Каковы были отношения П. В. к деревне, можно судить из того, что в голодный год весь амбар его был исчерпан - за безплатным удовлетворением собственных крестьян - безплатно же чужими крестьянами, приходившими из других сел от распроданных закромов.
«Сколько Государь скажет отдать им земли моей, столько и отдам!» - говаривал он о своих крестьянах, когда заходила речь о благих видах еще покойного Государя на улучшение народного быта.
От необходимости служить избавляло Петра Васильевича обезпеченное состояние - наследственное имение, кажется в 300 ревизских душ Орловского и Кромского уездов; а от свободного желания - представлявшаяся тогда на службе трудность в смелом приложении к ней добрых начал, в соответствие высокому её назначению. Он не отвергал, что у нас и тогда были просвещенные и благонамеренные чиновники; но говорил, что не всегда находят они вокруг себя простор и содействие, и будучи рассеяны по различным ведомствам и частям их, подвизаются совершенно в одиночку, почему не всегда и цели достигают, и сами подчас остаются беззащитными. «Так, говорил он, гибнет стадо белых медведей, выходящих по одному против вооруженного корабля». Чин заслужил он, кажется, в Московском архиве Министерства иностранных дел. д
Попечительный и благородномыслящий помещик 300 счастливых крестьян, просвещенный, прямодушный и добросердечный человек, - по мне, и этого довольно для доброй памяти между согражданами. Но в П. В. эта светлая ткань редких достоинств была как бы внешним только покровом его великой, энергической личности: он был самостоятельный, важный деятель в науке и нашем просвещении. Он был у нас из первых по времени и влиянию, если не первый, славянист. Общего определения славянской идеи, я думаю, никто не слышал от П. В.; но отдельные её положения усвоены многими, что я слышал от него самого. Он и покойный брат его Иван Васильевич, который был им уважаем и любим безгранично, вели, как сам рассказывал мне П. В., двухдневную полемику с значительным в то время рационалистом, который окончил этот спор следующими замечательными словами: «Мы идем по разным дорогам; но к концу их ступим на одну доску». Поучителен для меня был тон глубокого, восторженного уважения, с которым П. В. отзывался о своем противнике. Из одномыслящих он отличал пред всеми брата своего и г. Хомякова. Главная услуга, которой ожидали от П. В. в обществе и литературе, было приготовляемое им издание сборника великорусских народных песен, о богатстве которого ходили самые отрадные слухи.
О поэтическом достоинстве песен его сборника мы можем судить по нескольким песням, помещенным в Московском Сборнике и «Русской Беседе», а о важности - преимущественно по духовным песням, напечатанным в чтениях Моск. Общ. истории древн., с замечательным предисловием издателя. Из этого предисловия, а также из нескольких строк, принадлежащих П. В. в последнем Московском Сборнике, об исторических песнях, можно уже видеть, сколько утратила ученая обработка нашей народной словесности в преждевременной кончине П. В. И здесь и там светятся ясный ум, самобытный взгляд и твердые, определительные положения философа-художника.
Но как ни велико наследство, оставленное нам Киреевским, в песнях, как ни крепко право его на благодарность и в потомстве, особенно, если вспомним пешеходные путешествия собирателя по деревням для своей поэтической жатвы и столько приведенных им на это плодотворное поле других полезных деятелей, - я твердо убежден, что никак не менее сделал он для внутренней истории своего отечества до преобразования его Петром. Не стоит ли здесь каждое хорошо освещенное слово нашей темной летописи любой вновь-отысканной песни? А я, в период моего знакомства с П. В., 1849 - 1852 года, видел в кабинете его большие корзины и картонные ящики, наполненные выписками из летописей под рубриками: князь, вече и т. п., и ничего столько от него не слышал, как самых светлых и теплых суждений, самых блестящих выводов из прожитого старою Русью! Не помню, сам он, или кто-то из близких к нему, говорили мне, что много его мыслей о древней русской истории разошлось по свету в печати со слов его, схваченных налету в разговоре. Нет причины думать, чтоб, и заохоченные им к занятиям народностию и историею, и воспользовавшиеся от него чем-нибудь самостоятельные наши исследователи отечественной старины не объявили с благородной признательностию, как, в чем и на сколько ему обязаны. Я не знаю, в каком виде остались работы его по русской истории, но сужу по превосходной статье, бывшей первым плодом их, которую он напечатал в «Москвитянине» 1845 г., поступавшем тогда во временную редакцию его брата И. В., что работы эти, в каком бы виде они не остались, после него, вполне заслуживают подробной известности.
Влияние, которое производил П. В. на своих собеседников, не ограничивалось только возбуждением и возвышением благородных чувств, нравственных интересов и воззрений: оно вызывало и практических деятелей на поприще словесности. Так издан был Симбирский Сборник покойным Валуевым, по его мысли, согласившей многих к этому полезному предприятию, как известно, неожиданно пресекшемуся смертию молодого, высокоодаренного издателя. Что именно еще издано по предложению П. В., я не привожу здесь, по недостатку у себя точных по этому предмету сведений. Считаю только обязанностию засвидетельствовать, что открытый Н. А. Скалоном в Стародубском магистратском архиве «протóкул до записывáньня справ поточных на рок 1690» (напечатан в Черниговских губ. вед. 1852 г.) издан вполне, благодаря настоятельному желанию П. В., а не собственной оценке редакции. Сколько же сделано доброго, по одобрительным и душевномощным напутствиям, в роде следующего, сказанного им при прощании одному знакомому: «Ради Бога, не оставляйте никогда занятий нашей словесностью!» Если кому-нибудь из людей, слышавших от него подобный завет, удавалось что-нибудь сделать, то им служил он, без сомнения, таким подспорьем, какого не дадут самые огромные фолианты.
К этому же роду его деятельности должно причислить обширное предприятие его, относящееся к переводу на русский язык самых лучших классических сочинений по истории. С этою целью даны им и мне: 1) Geschichte des österreichischen Kaiserstaates von Johan Grafen Mailat. Zweiter Band, и 2) Pierwotne dzieje Polski i Litwy etc., wydal Wacław Aleksander Maciejowski, и в пособие при переводе 3) Słownik polsko-rossyjski, przez Stanisława Müllera. Обязываюсь доставить, куда следует, эти книги, если по катологу они не вычеркнуты. - Чтобы понятнее была мысль П.B., связанная с этим предприятием, я напомню беседовавшим когда-либо с ним то многостороннее сочувствие к просвещению, которым он преклонял к себе внимание самых упорных противников своего славянского начала. Так вкус нашей публики к италианской музыке, по мнению близоруких роняющий народную музыку, его радовал; он говаривал: «Слава Богу! только бы полюбили какую-нибудь музыку, тогда поймут народную, придут к своей!» Резкость тона критик Белинского и ошибки его, проистекавшие от незнания истории, решительно выводили из себя формалистов, приверженцев привычных воззрений. Глубокий ум П. В. видел в них пробужденное сознание спящих душой и умом, - видел также самые грубые односторонности, самые странные крайности, но признавал заслугу этого даровитого и благородного человека, своими одушевленными и яркими статьями набравшего много и много небывалых читателей; а только читая, можно дочитаться правды.
Памятно мне кое-что из разговоров П. В. относительно славянской идеи, еще не высказанное ни последователями, ни противниками её. Почти все высказанное, по крайней мере, со стороны воззрения самого П. В., так отрывочно и голословно, что и мои строки могут быть нелишними.
Современное образование, разрозненное с общенародным ходом жизни и религиозными преданиями, крайне недостаточно. Все, что утешительного представляет гражданская жизнь Европы, принадлежит богатым, живым, неоскудевшим источникам её народной старины. У славянских народов рационально-кабинетное образование еще менее имело внутреннего действия, и каким бы ни казалось их настоящее, будущность их, при условии истинного направления, утешительна. Православная церковь, как соборная, принята славянами, сообразно с свободным течением и твердыми основами древней их общественной жизни и обещает из святого своего лона возрождение той жизненности, какую нашла некогда и освятила в их народностях. Кажущееся в них безжизненным не им принадлежит, а наносным слоям внешних случайных обстоятельств и совершенно чуждых им влияний, обращенных на формы в ущерб сущности, на движение, а не на развитие.
Как кто, а братья Киреевские искренно и сознательно посвятили свою жизнь будущему счастью человечества в самодеятельности едва выходящего на всемирное поприще Славянства. Когда П. В. изучал народность на своей отечественной почве и историческую старину своей родины, России, брат его посвящал многие годы разработке сложной истории Христовой церкви и односторонно развившейся новой философии.
Деятельность их была однородна, дружна и равносильна, одна другой дополняется и объясняется. Слава П. В., как этнографа, и слава И. В., как философа, кажется, уже признаны; слава их, как историков и еще более как исторических деятелей, выростет на их могилах.
Я не дотрогивался совсем, или почти, до тех сторон в жизни и деятельности П. В., которые мне мало известны, как напр. до того, почему имя его так редко появлялось в печати; до заграничной и московской его жизни, по совершенной их неизвестности мне; до подробностей его деревенского быта, в высшей степени замечательного, - из опасения лишить его той оригинальной прелести, в какой выйдет он под лучшим, художественным пером. Тоже самое я должен сказать и о его характеристической наружности. Не мог я ничего также сказать о занятиях его песнями всех народов и этнографиею истории, по незнанию результатов, к которым он пришел. Но и написанного, может - быть, слишком много для лица, знавшего его вскользь и мимоходом. Внутренняя близость представляет слишком мало ручательства в равновесии.
В драгоценной библиотеке П. В., на которую обыкновенно шла значительная часть его доходов[ii], можно найти все лучшее, относящееся до истории и этнографии Малороссии, которой он так горячо сочувствовал. Он сам приводил свидетельство самобытности древнего языка малорусского в прочитанных им надписях на кубках киевских князей в Московской оружейной палате, и советовал изучать современные наречия его по областям Полян, Северян, Древлян и Угличей.
Богатый семейный архив П. В., может быть, найдет своего изыскателя, который откроет нам исторический и географический корень человека, созревавшего в веках и для веков.
Афанасий Маркович.
1866, декабря 1-го
Местечко Немиров.
[i] Кажется, благосклонность его ко мне в этом отношении оказана была с целью показать мне настоящую жизнь, чтобы не принимать за нее одни её внешние признаки. Как я воспользовался удивительным счастьем своим видеть истинную жизнь, - не мне самому, конечно, судить об этом; чувствую только, что понимаю душой эту жизнь, а чрез нее и самую сущность П. В., потому что он не более как лучший из прекраснейших её плодов, глубоко жизненный и глубоко-народный.
[ii] Как мало П. В. употреблял лично на себя денег и времени, можно судить из того, что ему случалось предлагать безденежным свои услуги, хотя бы и рублей в 25, повязывать своим шарфом шею отъезжавшего в стужу без покрова в далекий путь; да еще посылать вслед за путником письма, исполненные самой трогательной заботливости об eгo участи.
Афанасий Маркович
|
