Документ № 25 
Ленцева Мария Наумовна родилась в 1915 г. в д. Подъяково, Жук Ольга Григорьевна родилась в 1916 г. в Белоруссии. Живут в п. Щегловском Кемеровской области. Беседу записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда "Исторические исследования"). (1)

Жук - Я родилась в Белоруссии. В Сибирь мы сбежали от коллективизации. Родители никак не хотели вступать в колхоз. Как-то вечером отца пришли арестовывать, но не нашли. Он сидел в подполье. Накануне добрые люди предупредили его, и он спрятался. А ночью мы уехали из деревни. Подались в Сибирь. Здесь жила мамина сестра. С тех пор здесь и живем.
Ленцева - А я родилась в Подъяково. В единоличниках наша семья жила небогато: было всего 2-3 лошади, корова, овечки, косилка, плуг. Я помню, что мы только-только начали разживаться, как колхозы разграбили нас. Мы голые и босые остались. Ох, и жалко было отдавать нажитое. Но отец сказал твердо: "Дети, нам надо заходить в колхоз. Иначе нас до корня разорят". В колхоз мы зашли. Лошадей, овечек, машины, плуги, - всё-всё отдали.
Сколько же мы работали в том колхозе! Я и пахала, и боронила, и мешки таскала, и на лесозаготовки зимой ездила, и на лесосплаве весной была. Куда пошлют, что заставят, всё делала. За работу нам палочки писали - трудодни. А получали мы на эти трудодни фигу. Первые два года хоть мало, но всё-таки давали хлеб, а потом перестали. Всё сдавали государству. А вы, колхозники, живите, как знаете. Так и жили.
Питались очень плохо: где тошнотики из мерзлой картошки съездим, где саранки выручали. Ягода, грибы. На колхозном поле была общая кухня. Но что там варили! Сварят противного киселя из овсянки, и питайся этим варевом. Животы болели. Ни в какой декрет по рождению детей мы сроду не ходили. Кто его нам даст? Если бы были декреты, какая нормальная баба стала рожать в поле? Ей о дитё надо думать, а не о работе.
А когда из Подъяково всех мужиков на войну забрали, мы, женщины, всю работу делали: сами сено косили, сами метали, сами пахали и сеяли. Там, где кони на севе пройти не могли, мы мешки на плечи взваливали и давай… . Мало кто вернулся с войны. Реву-то сколько было!
После войны мне повезло. Как с мужиком своим сошлась, в колхозе больше не работала. Муж работал в Щегловском подсобном хозяйстве и в колхоз меня больше не пустил. Он сказал мне: "Ты, вот, год работаешь, а тебе ни грамма хлеба не дают, ни деньгами не платят. Зачем работать? Сиди дома, и расти детей". Ведь это правда! Нам ничего не платили.
Жук - А ведь скажи, - как ни трудно было работать, мы песни пели. Пели по дороге и на работу, и с работы.
Ленцева - Да, подруга, пели. В войну так трудно было, и то мы песни пели и играли. И, вот, что интересно! Мы самогонку гнали, а пили не сильно. Всей деревней праздновали Рождество, Масленку, Пасху, Троицу. Если праздновали, то гуляли неделю. Ходили толпой из дома в дом. Но это было до колхозов. Гуляли, пока Советская власть не запретила. Кончились наши праздники. В Бога мы все верили! Молились. С верой в Бога жили и наши родители, и их родители жили. Но Бог чем-то помешал советской власти. Заставили от него отказаться.
Мы, как чокнутые стали. Работали и работали. Знали одну только работу. Жили…, как не знаю, кто! Как лето, - все дети, как мураши, на поле работают, траву дергают. Никто их сильно не насиловал, как нас, но работать заставляли. Ребятня вся работала.
У нас даже ни паспортов, ни справок, ни метрик не было. Нам эти паспорта не давали, чтобы мы не разбежались. Сюда, вот, в Щегловку к мужу переехала, так насилу паспорт выправила. Но и без документов люди как-то умудрялись убежать из колхоза.
Жук - Советскую власть трудно обмануть.
Ленцева - А нам какая разница была? Что советская власть, что еще какая. Я работала и работала. Всё говорили, что большевики о нас заботятся. А я, черт знает, кто они такие и как заботятся! Или коммунисты! А по мне, ну, коммунисты, да коммунисты! Не знаю. Мы люди небольшие. Кто нам докладываться будет, зачем нужны были те же колхозы?
Жук - Мы власть уважали!
Ленцева - А то как же! Попробуй, не уваж! Если останешься дома, не пойдешь на работу, за тобой тут же прибегут и выгонят в поле. Собирайся, кричат, сейчас же! А работали мы день и ночь. Днем косили, жали, а ночью скирдовали или молотили. У нас тогда с этим строго было. Я как-то сильно заболела. Не смогла идти на лесозаготовку. Мы, колхозники, обязаны были не только хлеб растить, но и "кубатуру гнать", дорогу строить. Мы многое, что обязаны были делать. И ничего за это не платили - ни нам, ни даже колхозу. Обязаны, - и всё!
Не вышла я как-то на работу из-за болезни. Фельдшер выписал мне справку об освобождении. Эту справку я отдала своему председателю. А он заматерился и сказал, что эта бумажка ему только в уборной может пригодиться. Наш бригадир Висильчук тут же написал на меня бумагу в органы. Там было написано, что я - такая-сякая, перебегаю из бригады в бригаду, ему, мол, не подчиняюсь. Такая бумага тогда была всё одно, что приговор. Вызвали меня куда надо… . Ой, как же я боялась идти. Внутри у меня всё дрожало! Шла и думала, что же со мной теперь сделают?! Что сейчас будет?! Меня там спросили: "Сколько ты выработала трудодней?". А я, с дуру: "Чёрт их знает, сколько. Я их не считала. Зачем они мне, палочки да палочки!". Меня арестовали, посадили в Барзаскую тюрьму. Оказывается, я что-то лишнее сболтнула. Четверо суток и просидела.
После тюрьмы да болезни оклемалась немного, и меня отправили на всю зиму на лесозаготовки "кубатуру гнать". Когда была на лесозаготовках, узнала, что председатель, из-за которого я в тюрьму попала (Захаркин, - его фамилия), выстрелил в одного мужика. Тогда подписывали на заем. Каждый колхозник должен был купить облигацию за 1000 рублей! Это, вроде, как государство у нас занимает, а потом отдаст. Деньги огромные! Где их взять? На трудодни ведь нам копейки приходились. Мужичок этот и говорит председателю: "Дайте мне коней, я солому отвезу, продам и заём выплачу". А председатель стал орать, выхватил наган, стрельнул. Арестовали того Захаркина. Говорят, в тюрьме его шибко лупасили. Жена его кровавые рубахи из тюрьмы приносила. Потом, когда председателя выпустили, кто-то убил его уже на свободе.(2) Вот так Бог покарал за издевательство над людьми. Вообще-то председатели у нас были разные. Я всех уже не упомню.
Жук - Я то в колхозе не работала. Коллективизация в Белоруссии раньше, чем в Сибири, началась. Мы сюда приехали, уже зная, что это такое. У отца брат был коммунистом. Он сказал отцу: "Никифор, поедешь в Сибирь, не вздумай единолично устраиваться. Колхозы и до Сибири дойдут". Мы приехали в Сибирь. Здесь, в Сутункином Логу, жила мамина сестра. Она нас и приняла. Мы поселились в тайге, где уже жило семь семей. Стали корчевать. Посадили картошку, просо, дом поставили. Таежная земля не пригодна для посадок, и всё замерзало. Решили бросить. Отец подался в Кемерово на шахту "Бутовку", устроился на работу. Нам коллективизация стала уже не страшна. Сама же я перебралась в Щегловский совхоз, работала на свиноферме. Утром приду, свиней накормлю, уберу и - домой. После обеда опять хрюшек иду кормить. Свинарник рядом с домом был. У нас не то, что в колхозе - никого на работу не гоняли, платили деньгами, а не палочками, доставалось - по рублю в день. На лесозаготовки не посылали.
Послушаю, как в колхозе жили, так не приведи, Господи! Как же людей мучили-то! Ты думаешь только в вашем колхозе так? Моя тетка в Балахоновском колхозе работала, это 4 км от Подъяково, над ними там так же издевались! Ой-ей- ёй! Мужа у неё забрали, она с двумя детьми малыми осталась. Свекра за что-то расстреляли. Отца сослали на 10 лет.
Ленцева - Я, вот, тебе и говорю, что ты жизни не знаешь, поскольку в колхозе не работала. Жила, как у Христа за пазухой! Ой, не приведи, Господь, никому такой жизни, как у колхозника! Из-за работы я света белого не видела. Голодные ходили, холодные. И так, без конца! Знаешь, какая норма у нас была на покосе? Тридцать соток на женщину! Мы косили группой из 3-4 женщин. Подсчитала, какой величины для нас было дневное поле? Поработаем, сядем под березку, посидим-посидим, наплачемся… И опять идем косить. Плакали от такой жизни! А налоги! Отцу пришлось корову за налоги сдать. Сдавали молоко, масло, яйца, шерсть. Вырастишь скотину, а сам ею не пользуешься.
Жук - И кто только нам такую жизнь устроил?!
Ленцева - Кто его знает! По-русски сказать... Начальство! И откуда только на нашу голову такие начальники брались?! В войну я конюхом работала. Как-то из Барзаса приехало начальство ночью проверять - работают ли колхозники ночью или спят. Зашли ко мне, увидели, что не сплю, за конями хожу. Поехали на свинарник, а там все спят. Долго потом разбирались. Строжились. И что было строжиться? Плохо ли работаешь, хорошо ли, - всё равно все одинаково получали. Правда, кого-то из колхозников начальство выбирало и ставило на почет. Говорили, что они какие-то ударники. Меня тоже как-то на почет поставили. Целых 30 рублей премии дали! Все работали одинаково. Никакого-такого стахановского движения у нас не было.
Жук - Зато каждый день на курорт ездили (смеется).
Ленцева - Как же…! Разбежались! У нас тут такой курорт в колхозах был!… Дядька мой ещё до колхозов дом хороший построил. А мой отец ему и говорит: "Заходи в колхоз, заходи. Разорят тебя с таким домом!" Не послушал дядька. Забрали у него дом, всю скотину. И самого забрали. Без вести сгинул. За что спрашивается? За то, что хотел, чтоб его семья жила в добротном доме и в достатке? Он ведь этот дом своим потом заработал.
Когда начались колхозы, мы с подругой на сушилке работали. Знаешь, сколько вот этими руками я таких домов сожгла? Ох, и напилились мы тогда с подругой! Привезут хороший дом, в нем бы жить да жить. Или стайку, какую. Ты в ней хоть сейчас скотину держи! А мы её на дрова пускаем, зерно сушим. Рука не поднималась такое добро изводить. Мы знали, что всё это конфискованные кулацкие дома и догадывались, где теперь их хозяева. И кому всё это с нами надо было сделать?!
Жук - И сейчас хорошего мало. Но жить можно.
Ленцева - Главное колхозов нет! Нам деньги по пенсии дают. Мы едим, лежим, гуляем. На работу нас не гоняют. А нам больше ничего и не надо.
Жук - Сейчас говорят, что Сталин был хорошим руководителем.
Ленцева - А мы его знаем?! Нами руководили, мы работали.
Ах, как хорошо нами руководили…! (смеется).

Примечание:
1) Эта беседа была опубликована: "Колхознички-канареечки, поработай год без копеечки" ("С тобой" (областная газета) - 1999 - 19 дек..; "Заря" (газета Кемеровоского района) - 1999 - 18 дек. Публикация вызвала полемику: Степан Анищенко - "Правда ваша, но не вся" ("Заря" - 2000 - 15 апр.; Наталия Лопатина - "Чтобы пышно жить!" ("Заря" - 2000 - 29 апр.); Матрена Савинцева - "Не надо хаять колхозы" "Заря" - 2000 - 27 мая.
2) В вышеупомянутой дискуссии Степан Анищенко тоже вспоминает того председателя и почти восхищается его решительностью и властностью. Сведений о его насильственной смерти не подтверждает.

Документ № 26
Кузьмина Анна Васильевна родилась в 1916 г. д. Свидировке Тяжинского района Кемеровской области. Живет в с. Сандайское Тяжинского района. Рассказ записала Кулемина Наталья в декабре 1999 г.

У бати с матушкой нас было шестеро горемычных. Жили в середняках, пока батя не умер. Самому старшему из нас было 14 лет. Постепенно распродали коней, коров. Стали жить бедно. Сварит мать чугунок картошки, высыплет на стол... Вот и радуйся, благодари Боженьку за обед. Репу ели пареную, капусту квашенную, молоко кислое и свежее. Это вы сейчас нос воротите от такой пищи. Не знаю, чего и хотите-то. А тогда всё это ели, за милую душу, не брезговали.
Одевались очень и очень просто: чуни - одни на двоих, холщовые домотканные рубахи. А о выходной одежде и не слыхивали. Когда коллективизация началась, я ещё в девках была. Много ли понимала?
Сидели мы с подружками как-то вечерком на лавочке. Подъехала машина с работниками НКВД. (1) Прогнали нас и стали одну семью "кулачить". Они богато жили! Забрали всех: и стариков, и молодых, и даже ребёнка. Увезли их куда-то. Потом приехали за добром. А вот, Авдоньиных раскулачили (они за речкой жили) по-другому: забрали только добро, а самих оставили. Мы радовались, что нас не тронули. Да, мы, слава Богу, и не кулаки были. Думали, что так и надо. А зачем надо? Мы вообще ничего не знали. Главное, чтоб меня не тронули.
В колхозе работали с утра до ноченьки. Все делали вручную: жали серпами, косили косами, собирали в снопы. Работа - очень тяжелая, непосильная. Получали - крошки: 300 грамм ржи за трудодень. Мы трудодни палочками называли. Особенно трудно было нам, женщинам. Никого не интересовало, что ты тяжела ходишь, родишь скоро. Не интересовало - заболела ли ты, дитя ли у тебя малое занедужило. Все идут на работу, и ты идешь, хоть и беременная.
Приучили нас старики любить землю. Не можем мы без неё. Вот и сейчас стара стала, а всё в земельке повозиться охота. Так, вот, в поле и тянет.
Давно, правда, я поля со спелой пшеницей не видела.

Примечание:
1) Правильно - работники ОГПУ.



Документ № 27
Мария Александровна N (фамилию просила не называть) родилась в 1916 г. в с. Красный бор Ижморского района Кемеровской области. Рассказ записала Циммерман Оксана в марте 2000 г. (1)

О коллективизации что-то помню сама (не маленькая уж была), что-то знаю по рассказам родителей.
К коллективизации в нашей семье всегда было отношение радостное. Колхозы мы воспринимали с энтузиазмом. А как иначе? Ведь создавались крупные хозяйства.
В деревне у нас были и бедняки, и люди побогаче. Нашу семью можно было отнести к середнякам, то есть, жили не то чтобы богато, но и не бедно. Наемным трудом не пользовались, всю тяжелую крестьянскую работу выполняли своими собственными руками.
Отношение к беднякам было разное. С одной стороны их было жалко. Ведь многие из них стали такими из-за засухи, неурожаев и других стихийных бедствий. Но с другой стороны, многие их них были людьми, любившими выпить, ленивыми.
Кулаками считали людей, имевших большое хозяйство, лошадей, нанимавших батраков. Односельчане кулаков не любили, завидовали их жизни. С ними власти разбирались очень быстро: приходило несколько человек, отнимали всё имущество, скотину, технику. А семью выселяли из деревни, как говорили, на Колыму или на Север. С собой они почти ничего не могли взять. Разве что кое-какую одежду. И что-нибудь из еды. О них в деревне больше никто, ничего не слышал. Никаких вестей или писем от них в деревню не поступало.
Родители рассказывали, что из города приезжали коммунисты, собирали их на собрания и обещали хорошую жизнь в колхозах. К тем, кто особо противился колхозам, применялось запугивание, угрожали ссылкой, тюрьмой, лагерями. Охотно в колхоз шли в основном бедняцкие семьи. Ведь у них же ничего своего не было. Им терять было нечего. Середняки уже шли более неохотно. Им приходилось сдавать в колхоз лошадей, коров, свиней, нередко даже домашнюю птицу, часть собранного урожая, сено. Конечно, не всем нравились новые порядки. Эти продавали всё и уезжали из деревни. А у кого-то приходилось забирать силой.
Однако создание колхозов крестьяне встретили с радостью.
Председатель колхоза избирался на собрании всей деревней. Обычно это был уважаемый в деревне человек: коммунист, участник гражданской войны. Но нередко на эту должность присылали человека из города, как нам тогда говорили, более образованного.
Рабочий день у колхозника на ферме или в поле начинался рано. Работать нам стало полегче, чем в собственном хозяйстве, так как работали сообща, общими усилиями. Кроме того, стала появляться хоть какая-то техника. Оплата велась по трудодням или, как у нас говорили, по "палочкам". У кого, сколько их наберется. В связи с этим у многих колхозников возникало недовольство. Люди были недовольны тем, что кому-то заплатили больше, чем ему, хотя тот, мол, работал меньше. Оплаты деньгами не было. Давали зерно, муку, корм для скотины и т.д.
Но всё-таки считалось, что жизнь стала лучше, чем до колхозов.
Как такового, голода в нашей деревне не было. Хотя, конечно, из-за засухи были и неурожайные годы. В эти времена трудно приходилось крестьянам, так как они почти все сдавали государству по налогам. Но поесть всегда можно было.
Трудно пришлось в военные годы. Многие мужчины по собственному желанию ушли на фронт. Всё хозяйство в деревне осталось на плечах женщин, детей, стариков. Без боли не могу вспоминать время, когда вовсе есть нечего было. Приходилось питаться тем, что найдешь в лесу: грибы, ягоды, орехи. В хлеб добавляли гнилую картошку и отруби. Но селяне понимали, что настали тяжелые времена для всей страны, и все старались делать для фронта, для победы.
С той страшной войны многие не вернулись назад домой. А те, что вернулись, стали заново поднимать колхоз. После войны жить стало намного лучше. У колхозников появились свои приусадебные хозяйства, с которых, правда, приходилось платить налоги, отдавать часть урожая.
Многие оставались жить в деревне так, как привыкли к земле. Боялись трудностей при переезде в город. Да что там говорить?! И власти неохотно отпускали нас из деревни жить в городах.
Все колхозники с уважением относились к партии, правительству, Сталину.

Примечание:
1) Этот рассказ полон противоречий: описывается стандартная (беспросветная) колхозная жизнь, а выводы делаются "какие надо". Видимо, здесь имеем дело с характерным примером неискренности человека, воспитанного советской властью. Складывается впечатление, что автор рассказа до сих пор чего-то боится. Вероятно, поэтому и фамилию не указала.

Документ № 28
Чечевский Николай Остапович и Чечевская (Боброва) Ефрасинья Федоровна родились в 1917 г. Живут в п. Щегловском Кемеровской области. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедция фонда "Исторические исследования").

Николай Остапович - Я родился в деревне Иверка Ижморского района Кемеровской области. Наша семья была бедной. Мы бедняками были. Мать ходила к кулакам жать. Уйдет - темно, придет - темно. Старшая сестра в няньках ходила, а я с младшей сестрой (она с 1923 г.) оставался. А когда я был совсем маленький, мать нажует мне хлеба, сунет в рот, и соси эту соску целый день в зыбке. Мать с собой от кулаков горох приносила, мы его и ели.
В семь лет я остался сиротой и жил у кулаков (плачет). Хозяев я называл "тётька", "дядька". У них все делал: полы мыл, с детьми водился. За это они меня кормили, одевали. Сами поедят, а что осталось, мне отдают (плачет). Конечно, ко мне не такое отношение было, как к своим детям, но меня не били. А вот своих детей кулаки били, если те чего не так делали, ленились работать. И не наказывали меня шибко. Не было и такого, чтобы меня не кормили.
В разных семьях мне приходилось жить. Где проживу один - два месяца, а где и три года. Новых хозяев так искал. Приду в сельсовет, сажусь на лавочку и жду, когда мужики придут по какой-нибудь надобности - то налог заплатить (тогда еще единолично жили), то за справкой. А председатель и уговорит кого-нибудь: "Возьми мальчишку, работать у тебя будет, а ты его кормить будешь и одевать".
Мужики меня брали. А чего им было не брать! Ведь после родителей у меня осталось 2 гектара земли, а наш дом сельсовет забрал на дрова (хороший был дом). Меня и брали вместе с землей. Если бы дом остался, то я с двумя сестрами сам бы смог прожить и не нанимался бы в люди. У одного жил, так он сам в лаптях ходил, а меня взял. Я от них часоткой заразился, поэтому ушел. Меня взял другой мужик - Чувим Иван Полисандрович. У него своих двое ребятишек было. Так он меня лучше, чем своих держал. На него не обижусь. Я у него три года прожил. Он в тайге жил, шишкарил, рыбу мешками домой возил, хозяйство держал. Когда колхозы пошли, он мне говорит: "Иди, Коля, в колхоз, и я пойду". Я ведь у него как в батраках ходил, и его из-за меня могли раскулачить и сослать.
Сначала у нас были коммуны, а потом колхозы. Я в коммунах не жил. Пытались сделать колхозы, но люди в них не шли, тогда придумали коммуны, где люди собирались, жили и работали вместе. Но их быстро разогнали и сделали колхоз "Красная луна". Я в колхозе работал с двенадцати лет. Поскольку жить было негде, квартировался у старичка. Он меня на коня посадит, хлеба, сала даст и отправит боронить колхозные поля.
У нас были бригадиры, молодые ребята, здоровенные. Хорошие, не из кулаков. Они начальство! Что нам прикажут, то мы и делаем. Вот, мы парнишек десять работаем, а они за нами наблюдают. На ночь они уезжают домой, а нам не разрешали, мы жили на пашне в избушке.
Помню, как раскулачивали. Собраний бедноты не было. Покажут на кого-нибудь, что он кулак, что держит работника, вот и все. И необязательно собираться. Слово бедняка вес имело, а кулака никто не слушал. Их выселяли вместе с ребятишками малыми, и брать ничего не разрешали. Подгонят к дому кулака телегу или сани, имущество кулаков туда погрузят и увозят, скот в колхоз передавали. А их без всего увозили в тайгу, где чуть небо видать, в Нарым. Люди плакали, причитали.
У нас в деревне мельник жил. Он коня, коров, свиней держал. Дом большой круглый. Когда его раскулачивали, народу, как всегда, собралось. Скот уже угнали, их вот-вот повезут. А их сын (мы с ним вместе бегали) залез на забор и причитает: "Ой, маменька, зачем ты меня родила? Лучше бы в зыбке удавила". Их увезли, мельницу передали в колхоз.
Я одно время жил у председателя колхоза. Вот тогда я хорошо питался, не голодал, хотя в деревне голодно было. Председатель отправлял меня на колхозный склад за продуктами. Своих детей не посылал, чтобы "не светиться". Мне кладовщик положит в сани муки, мяса еще чего-нибудь. Я это привезу домой к председателю. Они всей семьей едят и меня кормят.
Потом в колхозе мука закончилась. Тогда председатель стал посылать на мельницу своих ребят. На мельнице был кассовый сбор - за центнер намолоченной муки надо было отдать 5-6 кг. Вот мельник и отдавал им какую-то часть того кассового сбора. И тут-то меня перестали кормить. Говорили: "С колхоза бери". А в колхозе был только жмых. Женщины жмых намнут, смешают с рожью, которую брали из другого колхоза, и пекли лепешки. Мне давали в колхозе полкило подсолнухами и литр молока. Я тогда в колхозе пас свиней с одним богачом (по моим понятиям), он на обед сало ест, а я молоко.
В Щегловку я попал в 1932 г. Здесь в 1931 г. стали строить совхоз. Вот наши ребята и подались сюда. Убежали от голода. Чтобы прикрепить колхозников к колхозу, паспортов нам не выдавали. Уехать можно было только по вербовке на какую-нибудь стройку. К нам приехал вербовщик, и я завербовался в Щегловку. Пас коров, лошадей, силос закладывал. Потом, правда, запретили подросткам землю копать. Когда взрослым уже стал, работал на комбайнере штурвальным.
Работал я хорошо, но неграмотный был. Когда в армию призывали, выяснилось, что я ни читать, ни писать не умею. Как такого в армию брать? Меня послали в Барзас на месяц, ликбез проходить. Таких, как я, там оказалось немало.
Уже после войны отправили меня в Топки на 6-месячные курсы комбайнера. Все сидят пишут, а я, как баран, нет. Завуч Василий Иванович Синенко меня спрашивает, почему я не пишу. Я отвечаю, что голова от учебы болит, виски ломит, и я ничего не понимаю. А он мне: "Не ты первый такой, не ты последний. Учись!" И я выучился.
Женился я после войны. Жена учила ребятишек, и мы жили в школе. Детки ходили через нашу кухню в свой учебный класс. Это не совсем школа была. Это было строение, крытое соломой, без света. В нем во время дождя невозможно было находиться. Как дождь, мы под столом прятались, так как он воду не пропускал. Мы в этой школе жили до 50-х годов. Своих детей у нас нет.
Не верьте, когда говорят, что тогда люди помогали друг другу, всем делились. Неправда это. Не было такого. Каждый за себя. Выживал, кто как мог.
Я не жил, а существовал! Всю жизнь - борьба за элементарное существование.
Ефросинья Федоровна - Вы спрашиваете, какая у нас была свадьба. Что Вы, какая свадьба? Жрать нечего было! Я с мамой жила. Николай с друзьями приехал, мы сошлись и - все! Друзья уехали, а он остался.
Я работала учительницей младших классов. Закончила в городе 10-месячные курсы. Нас с подружкой распределили по окончании курсов в Щегловский совхоз. Мы сюда приехали, увидели здешнюю жизнь, ужаснулись. Давай плакать! Пришли в контору, стали упрашивать, чтобы нам выдали документы. Но нам их не отдали. Так я здесь и осталась.
Человек ко всему привыкает.



Документ № 29
Петрова Татьяна Петровна родилась в 1916 г. в Калининской области. В годы коллективизации переехала в п. Усяты Кемеровской области. Живет в Прокопьевске. Рассказ записала внучка Долгих Татьяна в марте 1998 г.

В число раскулаченных мы как бы не попали. Но в то же время и попали. Мы просто не стали дожидаться этого бедствия. Мы сбежали от коллективизации.
Когда от соседей мы прослышали о раскулачивании, то поняли, что нашей семье не избежать этой участи. Добежали, аж, до Сибири. Нам нужно было поосновательнее спрятаться. Попали мы в небольшой поселок Усяты. Потом на этом месте город Прокопьевск образовался. А тогда это было глухое место. Шахты только строились. Отец наш и устроился на шахту им. Сталина. Мама туда же пошла работать мотористкой. А я осталась присматривать за хозяйством.
Справедливо ли было забирать у кулаков скот и инвентарь? Ты, доченька, лучше и не спрашивай. Что ты! Мы трудились. Всего добивались сами. А эти идолы захотели всё у нас забрать. Разве это по-человечески, по-христиански? Сколько добра пришлось нам оставить в своей деревне! Конечно, что могли, то унесли с собой. Но много ли унесешь вшестером? Тем более что сестренка была маленькая, брату - чуть больше. Ехали на лошадях, товарняках, потом опять на лошадях. Ехали бесконечно долго: Псков, Великие Луки, ещё какие-то станции. Я уже и не замечала дороги. Мы очень вымотались. Ели то, что взяли с собой: картошку, свеклу, морковку, сало.
Никакие мы были не эксплуататоры! Работников мы никогда не держали. Работали только сами. Я не знаю, что забирали при раскулачивании. Мы же сбежали от этого. Но люди тогда говаривали, что забирали всё: и скотину, и зерно, и одежду, и даже посуду.
Помню, с каким страхом родители и соседи говорили об этом. Мы знали, что раскулачивали наши же, деревенские. Одежду тут же раздавали беднякам.
Так страшно было! Мы знали, что нас ждало такое же горе. Хорошо помню, что я испытывала злость, негодование. Почему мы должны были кому-то отдать всё заработанное нами?! Было страшно обидно! Ох, доченька! И вспоминать про то страшно! Я потом про это в книжке читала. "Поднятая целина" называется. Там всё по правде написано. Я даже плакала. Только плакала не над тем, над чем полагалось. Жалела я книжных раскулаченных.
У нас никто раскулачиванию не сопротивлялся. Это же страшно опасно было! Тогда строго было с сопротивлением властям.
Мне тогда всё думалось, что кончилась моя молодость, моё счастье!
Я очень твоего деда любила. Думала, мы убежим, а он останется. Но он поехал с нами. В Усятах мы и повенчались. А через год и дети пошли. У меня всё время страх за детей был. Что с ними будет? Какое у них будущее? Всё время одолевали думы - как жить дальше? Всё время была неопределенность.
Местные усятские жители встретили нас с пониманием. Спасибо им! Нас приютили в одном бараке, накормили тем, что было у них. А было, надо сказать, у них у самих мало. Но люди тогда совестливые были.
Сначала мы жили в бараке на "Голубевке". Это был рабочий поселок рядом с шахтой. Затем переселились в дом, за который потом выплачивали шахте ссуду. У меня тогда уже шестеро детей было. Все мои сестры постепенно разъехались из Прокопьевска. Всем хотелось получше свою жизнь устроить. Но мы не могли сорваться с места из-за недостатка средств.
А в 1953 г. деда твоего в шахте убило. Горе-то какое! Тут уж и речи не могло быть о переезде.
Когда мы жили в своей деревне, то не знали, что такое голод. Вообще как-то не ощущалась еда. Она была, - и всё. А вот как приехали в Прокопьевск, тут и началось. Я уж не говорю про войну. Тут уж мы поголодали. Но ничего, перебились. Сажали картошку. Но её часто воровали.
Голод - это страшно! Это не просто есть хочется, кушать охота. Это ощущение своего бессилия. Ни я, ни твой дед ничего сделать не могли. Голодали сильно!
Потом жизнь как-то налаживаться стала. Иногда было лучше, иногда - хуже. Конкретно по годам не припомню. Но лучше всего, по-моему, было при Брежневе. Сейчас, вот, вы мне помогаете. Тоже неплохо! В хорошие годы мы питались так: на завтрак - каша, на обед - суп, на ужин - картошка с салом. Знаешь, я вспомнила, после войны сильно голодно было. В 1949 г. как раз твоя мама родилась. И ещё раньше.
Во время войны я работала мотористкой. Все тогда думали, как бы своим трудом помочь победе над фашистами. После работы мы работали на полях в подсобном хозяйстве шахты. За это нам деньги не платили, а ставили трудодни. По ним потом давали сколько-то зерна, сколько-то овощей.
Для меня коммунистическая партия была, как мать родная. Все наши беды мы с ней не связывали. Для нас эти беды воспринимались как временные. Мы работали на государство, а государство нас не обижало насчет всяких благ: школы, больницы… .
Сталин внушал нам страх. Чувствовалась его сила. Когда он умер, было всеобщее горе. Я ревела навзрыд.
Власть? Не знаю, что это такое. Но думаю, что это то, без чего нельзя чувствовать себя уверенной, как бы нельзя полностью быть свободной. Вот у Сталина была власть! Да ещё какая! Он действовал на людей как гипнотизер. А видишь, каким он оказался в действительности! Кто бы мог подумать! Боже ты мой…!
У нас на шахте, говорят, были те, кто побывал в лагерях. Но они никогда, ничего не рассказывали. Оно и понятно! Если бы они пошли против партии и говорили про неё плохое, им бы не сдобровать. А так…, никто, ничего не знал. Все любили партию и Сталина. Ленин внушает как бы уважение и любовь. Что ни говори, но именно так я его воспринимаю. Ведь он столько сил положил, чтобы нам хорошо жилось. Он такой умный был. Столько книг написал!
Сталин внушал страх и любовь. При нем были и радости и горести. Было ощущение, что Сталин не знал о всех наших бедах. А если бы узнал, то сразу бы нам помог. К Хрущеву было недоверие. Больно резво он за всё брался. На Сталина стал наговаривать! Ельцин - плохой руководитель. Весь больной. Ему бы на отдых надо. Такое ощущение, что он вроде бы и не правит. Это кто-то делает за него. Черномырдин, кажется, деловой человек. А Кислюк - врун и обманщик! Я так скажу. А больше ничего говорить не буду.
Ты внученька, моё мнение не записывай. Я в политике ничего не понимаю. Я высказала то, что на душе.