|
В этих примерах выведены помещики и крестьяне; а из купцов, что дворян хают и на мужиков кричат, разве нет тоже уродов?
Передам сведение об одной бывшей московской знаменитости, суконном фабриканте П.М. А*. Качеством его производство было безукоризненное и пользы ему доставляло весьма хорошие, но жадность корысти не удовлетворялась честным трудом. Захотел А* разбогатеть вдруг: ни с того ни с сего — объявляет себя несостоятельным.
Сошло с рук, тем легче, что сделка не была слишком убыточна для кредиторов и всякому известная деятельность должника подавала надежду иметь от него выгоду в будущем. У А* же иное на уме. Увидев удачу первого опыта, при пособии двоих помощников, он повел свои конторские книги в двух видах: в одном писал настоящее, в другом — с выводом мнимых убытков, и с таким коварством вел свои дела около десяти лет, в течение которых успел везде добыть себе свободный кредит. Когда он хорошо им попользовался, он и приглашает циркулярными записками всех своих кредиторов пожаловать к нему на вечер. Те, ничего не понимая, однако чуя недоброе, все налицо, кто жил в Москве, явились. Видят, готовится какое-то неприятное угощение, потому что принимают гостей два приказчика (те самые сообщники), а сам хозяин показался, лишь когда все съехались. Прикидываясь полубольным и с личиной душевного прискорбия, начал он сцену поклоном, потом с притворною робостью смиренно объяснил, что по затруднительности своего положения не может очистить вдруг своих долгов, простиравшихся до двух миллионов, в доказательство чего представил книги: дефициту выведено миллион...
Кредиторы пошумели, посмотрели, поворочали листы, походили по комнатам, померекали так и сяк и кончили тем, что согласились рассрочить уплату на четыре года.
Ладно. Дело опять пошло, а в первый же срок — ни шиша. Думали, толковали, решили: А* точно не в состоянии отвечать полным рублем, так через год получить с него по полтине. Один небогатый кредитор так был поражен бессовестным грабежом, что, возвращаясь домой, бросился с Каменного моста и утопился.
С нашего молодца это как с гуся вода. Он не выполнил и новых обязательств, хитростью вымучил у кредиторов учреждение над его делами администрации, сам втерся в главное распоряжение по фабрике, долги уплачивал доходами с нее и в конце концов почти ничего не заплатил: миллион остался в кармане.
Да, нечего сказать, ловко провел людей: но обманул ли Бога? Правосудие Его вдруг поразило А* мучительною болезнью; семь лет был он живым мертвецом, никакие врачебные пособия не помогли, три года сряду не мог он ничего есть, кроме ложки бульона, искал спасения по монастырям, один Даже обогатил своими щедрыми приношениями — и умер в адских страданиях. А после его кончины миллион достался частью сообщникам его воровства, частью отдаленным родственникам, потому что А* был не женат и своей семьи не имел.
Другой еще случай припоминаю из купеческого быта.
Два брата были богачи и радушные хлебосолы, что делало им честь: только хлебосольство их не ограничивалось радушным гостеприимством, а состояло в увлечении барскими прихотями, — не для себя по вкусу: для того только, чтобы после роскошного обеда щеголять пред гостями антиками[50], в которых ни тот ни другой ничего не понимали. Кроме того, одному из братьев вздумалось блеснуть оранжереей, которая обошлась в пятьдесят тысяч, другой выстроил при фабрике стотысячный дом, не для постоянного житья, а на время своего туда приезда, да маменька их, из суетного тщеславия, поусердствовала: в монастыре возвела на свой счет огромную пятиглавую церковь — тысяч тоже более чем во сто серебром.
Так мотали, мотали, когда дела были уже сильно расстроены, кредиторов и оставили на бобах.
Или еще был в Москве один первой гильдии купец П.И. Кж., который вел большую торговлю чаем. Он через приказчиков разменивал в Кяхте[51], а здесь лично производил оптовую продажу, не доверяя никому отпуск ни одного цибика. Такой был подозрительный и скупой, что сам каждодневно ходил на рынок за провизией для семейного продовольствия, которое в будни ограничивалось расходом меньше рубля ассигнациями. Стряпня и все в доме исполнялось одною кухаркою, в праздники пироги готовила сама хозяйка, беспрекословно исполнявшая наказы своего благоверного, который тогда только был доволен, когда урывал где из самого нужного копейку экономии. Скаред был неимоверный! Кяхтинские его доверенные возвращались в Москву всегда в апреле месяце с личною отчетностью. В этой отчетности нельзя было писать расход в настоящем виде: съест! Нужно было лукавить и сокращать все цифры на показ строжайшей во всем бережливости, иначе самый честный и действительно бережливый человек полетит с места.
Поневоле усваивалась привычка обманывать, наверстывая передержку против показанного стороной. Один из приказчиков сам мне говорил, что когда они возвращались из Кяхты в Москву и проживали в Москве за покупкой для Кяхты товаров, то секретно получали с продавцов верховые проценты, которыми и покрывали не выставленные по счету хозяйские расходы; то же и в Кяхте делали при размене, так что и на их долю оставались частицы, равные всему их жалованью. А в три месяца, что жили они в Москве в хозяйском доме, должны были дров наколоть на целый год, двор и конюшни вычистить, пред домом мостовую починить, все черные работы лично исправить и тем доказать свою рачительность о соблюдении хозяйских интересов. Не то — расчет, с ласковым присловьем: «Ну, любезный, я рассчитываю вас за то, что вы при моих глазах не хотели потрудиться: посудите сами, как же я могу надеяться на вашу заочную службу?»
Так скаредничал Кж. не для обеспечения семейства и будущего потомства, а только для того, чтобы, раскрыв сундук, полюбоваться на мешки с золотом и посчитать билеты Сохранной казны. От него не перепадало ни церкви, ни страждущим, ни благотворительным заведениям. Даже в общих пожертвованиях никогда он не участвовал. А семейство! Он не допускал домашним пользоваться самыми скромными удовольствиями, ворота всегда на запоре, вечером ни входа, ни выхода ни своим, ни посторонним, и единственного своего сына и наследника лишил образования, ограничив его умением читать, писать, выкидывать на счетах. На семнадцатом году от роду женил он сына на дочери любимого своего приказчика В.И. Ш., для того только, чтоб избежать расходов на свадьбу, и потому, что невестка из небогатой семьи послушнее привыкнет к заведенному в доме порядку... Одно слово, семейство смотрело на него как на притеснителя и ждало его смерти, как праздника.
В 1819 году кривая и пришла. Оказалось, товаров и билетов на шестнадцать миллионов ассигнациями, да четыре миллиона в Сохранной казне на особом условии, чтобы наследник получал с них одни проценты, а самый капитал оставался (тоже из процентов) для будущего потомства. Все это досталось единственному и совершеннолетнему сыну, который при жизни отца не смел одним рублем распорядиться. И вдруг у него миллионы!
У опытного даже человека закружилась бы голова, что же у купеческого сынка, в отцовской зависимости не знавшего даже о театре?..
Тут подвернулся один тоже молодой купчик Кв., избалованный малый, которому не много стоило труда расположить к себе недалекого Кж. Он в короткое время свел его с компанией кутил и постепенно вовлек в распутство. Началось с того, что торговля была поручена тестю, верейскому[52] купцу В.И. Щ., который, видя лишь свой интерес, не позаботился поддержать зятя, а даже сам принимал участие в гульбе. В два года Кж. и Кв. прославились своими проказами. Раз они, напоив одного архимандрита, прокатили его по городу с тыквой на голове вместо клобука.
За эту дерзкую шалость Кв., как главного зачинщика, отдали в солдаты. Кж. отделался деньгами и оттого вошел в такой форс, что даже имел потом наглость, будучи почетным членом Московской коммерческой практической академии[53] и узнав, что она нуждается в средствах, в 1824 году предлагать тридцать пять тысяч рублей с тем, чтоб ему исходатайствовали Владимира 4-й степени или хоть Анну 3-й. Разумеется, ему не удалось, так он ограничил свое пожертвование только двумястами рублей.
Однако глупое честолюбие его пошло на пользу. Задетый за живое отказом, богач захотел во что бы то ни стало иметь орден. Для этого он выстроил образцовую суконную фабрику, которую расчетливый хозяин ни за что бы не поставил: купил С., загородную дачку в семи верстах от Москвы, возвел там фабричные корпуса, для жилья дома в готическом вкусе, выписал тайком из Англии паровые машины и все фабричные принадлежности, которые тогда весьма трудно было иметь (потому что вывоз их из Англии безусловно был запрещен, и Кж. добился их лишь за большие деньги); пустил фабрику в ход. Сукна оказались лучшего качества; тем прославился и добился-таки Владимира, а государству принес выгоду.
Сам же Кж. не вывез. Может быть, при поддержке тогдашней тарифной системы и получил бы барыш, но лично он делом не озаботился, а поручил управление фабрикой человеку беспорядочному и корыстолюбивому, так что к 1830 году десять миллионов здесь ухнуло. Фабричное движение остановилось. По просьбе Кж. завещанный неприкосновенный капитал, четыре миллиона, из Опекунского совета разрешено было правительством выдать для дальнейшего производства сполна. Но при беспечности распоряжений и кутежах ненадолго их хватило. Потом пошли займы за высокие проценты, и несостоятельность. Фабричные заведения после многолетнего секвестра обратились в развалины, едва выручили за них тридцать тысяч на уплату долгов, а ведь устройство их стоило более трех миллионов. Сам хозяин остался уж в каком незавидном положении!
Жаль, потому что с его-то почину сукна для китайского размена работаются на московских фабриках и минула надобность выписывать для кяхтинской мены сукно под названием Мизирицкого из-за границы, да и другие сорта, какие требуются для внутреннего употребления, стали изготовляться в России, особенно как поразводили у нас испанских овец и заграничные машины начали получаться без затруднения, дешевле против выписки Кж. на восемьдесят процентов.
Однако я заболтался и перескочил из двадцатых годов в тридцатые и сороковые, притом затесался в хоромы именитого купечества. Возвращаюсь к своей тогдашней крепостной доле. |
