Что буду делать я? Выдумать ничего нельзя. Надо решать, как задачу со многими неизвестными, и ее решаю: вместе с другим раненым офицером сажусь на извозчика, и мы едем за армией. Мы –её люди.
Большая Садовая. Окна приказано закрыть и затемнить, но мы слышим дружеские возгласы, теплое прощание, чувствуем маленькие слёзы и большой страх; знаем всё же, это наш город и ему больно с нами расставаться. Через месяц будет ещё больнее, и тогда они нас уже полюбят. Через месяц. А может быть, и скорее.
«Савойя». Балкон полон людьми.
– До свидания!.. Возвращайтесь скорей!.. Будем ждать… Пусть Бог вас сохранит… Да здравствует Корнилов!
Это всё вселяет в нас какое-то определенное понимание происходящего, мы – я без руки, мой спутник без глаза – чувствуем свою нужность.
Нахичевань, Ново-Александровская, и к утру, промёрзшие, голодные, мы в Аксае.
Казаки, оказывается, политически весьма преуспели, прозрели и образовались, со слабыми и приличными людьми они говорят сильными и почти что неприличными словами. Нас они не боятся, и отсюда это неприличие и отказ в приюте.
– Мы держим нейтралитет, а потому убирайтесь, пока целы, – говорят они.
Но мы не разбитая армия, не нищие, поэтому к вежливости прибавляется упор, в виде предупреждения: убеждать, доказывать – бесполезно, да и нет времени. В результате – получаем и крышу, и пищу. Они – застраховались перед большевиками, наивно предполагая, что большевики страховки признают, а мы – застраховались от холода.
В тот же день, 10/23 февраля, мы перешли Дон и вошли в станицу Ольгинскую. Во время перехода, большевистские самолеты сбросили на лед несколько бомб, не причинивших нам никакого вреда. Больше нас никто не тревожил, очевидно, красные «осваивали» город.
В Ольгинской близко увидел всю армию. Насколько она в Ростове казалась большой, настолько здесь она оказалась маленькой. Все добровольчество тыла и мирного жития по «чашкам чая» и ресторанам предпочло остаться в городе. Вместо шпор с малиновым звоном и кованых погон они наденут сугубо нейтральную одежду, и сами будут дрожать не порывной солдатской дрожью, а обывательской – потной и жалкой, без малинового звона. Салонные львы и неотразимые покорители жидких женских сердец (находили же достаточно времени!) уже замаскировались под послушного серого обывателя.
Кто же в армии? Порывная жертвенная молодежь обоего пола, убежденные, бескомпромиссные офицеры, готовые платить за свое достоинство, за честь Родины, своей головой, офицеры старого вида и закала, которые иначе и думать не могут, иначе делать и жить не умеют, все те, кто познал не шкурой, а нутром своего благородного естества, что если невозможно честно жить, то должно достойно умереть; кто почитал Родину не своим благополучным местожительством, а матерью, родительницею своею.
Чтобы увеличить штыки и сабли, мелкие части и отряды свели в нормальные войсковые соединения. Многие воевали по своему усмотрению и разумению, по-партизански, без общего плана и цели, чтобы только бить большевиков. Теперь мы не можем себе позволить такой роскоши. Офицерские роты, батальоны, конечно, тоже роскошь, но ничего другого нельзя больше придумать, если нет солдат. За ефрейтора – полковник, за рядовых – штаб- и обер-офицеры. Наше преимущество, что мы можем стать солдатами, а они офицерами – стать не могут.
Переформировываемся, лечимся, отдыхаем. Генералы Алексеев и Корнилов пытаются сговориться с донцами генерала Попова, который тоже ушел из Новочеркасска, связываются с генералом Эрдели, который якобы удачно руководит Кубанскими добровольцами.
Часто виден генерал Корнилов. Посещает и нас. Со мной тоже говорил; когда он говорит и хочет подбодрить, то и нам хочется сказать: «Как ты за нас, так мы за тебя – не выдадим!»
Я упражняю левую руку для револьвера, винтовки, гранаты, ножа и карандаша. Много думаю, делаю обобщения.
Наверное, всё же никакого чуда не будет, и возвращения в нормальную жизнь тоже не будет, поэтому – да поможет Бог дойти до Его порога твёрдым шагом.
Среди раненых и больных, также и среди строевиков иногда слышатся всхлипы, раскаяние, упреки – это ещё обыкновенные люди, со своими нормальными человеческими чувствами им ещё хочется жить, во что бы то ни стало, не хочется расстаться с обыденщиной, они готовы на компромиссы с совестью и честью. Но это пока. Скоро их нерешительность, беспредметная тоска по жизни претворятся в осознанное понимание своего назначения, понемногу всё утрясется в решение большинства: идти с Корниловым до конца, победы или смерти.
Идём на юг. Хомутовская, Мечетинская. Кажется, это была Хомутовская, где я излишне задержался с чаепитием. Выйдя на улицу не нашёл своей подводы. И в это же время показался летучий большевистский отряд. Прикрытия не было, пулеметов под рукой тоже не оказалось, большевикам – самая работа. Пришлось вспомнить своё мальчишеское время, когда обгонял конку, а потом и трамвай. На бег ушли не только силы, но и темперамент: ужасно не хотелось, чтобы большевистская шашка что-нибудь повредила. Здесь могло бы выйти больнее 1905 года, когда казачья нагайка рассекла шинель, в отместку за «опричников»…
«Боялся ли я смерти? – думал я после. – И да, и нет». Иногда что-то дрогнет, поднимется из глубины и потом, как круг по воде, разойдется. В этой отдаче разве сожаление молодости, ищущей, мятущейся, ещё не нашедшей своего места. Это естественно и понятно. Понятно и желание ещё увидеть любимых людей, и желание от одного из них опять услышать не раз слышанное: «Ах, как я люблю тебя, такого дурного»…
Взлеты были. Жизнь жилась. Может быть, она пошла на ущерб, – так что же ее жалеть, ведь это только гарусная ниточка, а сами мы – мечтательная, жадная, беспутная и непонятная немощь, воображающая себя царем Природы.
Боюсь ли я жизни? Тоже, пожалуй, нет. Сторонюсь ли её? Хватаюсь ли за её лучшие куски, места? Жаден ли до неё? – Нет, нет и нет! Конечно, нет!
Так, значит, я плетусь, пристегнутый к чужой телеге по чужому пути… И это – нет!
Нашлось объединяющее большое сердце, идея стóящая не только жизни, но целых столетий. Идея, как религия, и я с верою и убеждением добровольно и радостно ее несу, креплю и утверждаю. Всё в моей вере непреложной.
В Кагальницкой, богатой и надежной казачьей станице, мы опять отдыхаем. В школе, где нас разместили, холодно и грязно; лежим на соломе и сквозняке, но теплая забота казачек, приносящих кринки молока, яйца, творог, сало и хлеб, нас очень бодрит и является самым лучшим лекарством.
Я, вместе с другими бедняками, получаю от генерала Эльснера, начальника снабжения, немного денег. Деньги теперь у нас есть: с нами идут банки и казначейства, но деньги, главным образом, на деньгоношах, доверенных генералу Алексееву.
Комиссия проверяет раненых и исследует больных. Оказывается, мы не без малодушия: находятся легкораненые ещё с таганрогских времен.
Егорлыкская и затем Средний Егорлык, или Лежанка, – большое селение на границе Донской области и Ставропольской губернии.
Мужицкие села и хутора, и иногородние жители казачьих станиц относятся к нам враждебно, так как большевики им наговорили, что мы за «старый прижим» и за их мужицкие грехи разделываемся с ними петлей и пулей. Казаки же, именно поэтому, нам сочувствуют, но это не выходит за платонические рубежи: вы, дескать, уйдете, а они останутся. Они еще не знают, что большевизм возьмет их уклад, покой, материальные средства, самих, историю, прошлое и будущее, и само казачье имя.
Молодежь, порывная, часто присоединяется к нам. Генерал Африкан Богаевский собирает донцов и ими командует. Его брат Митрофан, помощник Каледина, расстрелян в Балабановской роще. Походный же атаман Попов, не договорившийся с нами о слиянии, ушёл в Сальские степи, надеясь там отсидеться.
Местничество более или менее значительного начальства всегда было. Здесь – оно тоже. Это наруку врагу: по частям легче бить.
Мы ещё сырые, идем по инерции прошлого. Это я о других, мы же изжили местничество и шкурничество. Ещё в Ольгинской. Перед лицом выбранного и единственного пути с нас слезла дешёвая полуда эгоизма, карьеризма и прочих отрицательных сторон жизни и военного быта, и мы предстали во всеобличии своего сурового пути.
У нас около 3500 человек, среди них 154 женщины и 130 гражданских лиц.
Русские женщины делят с мужчинами их тягчайшее время; даже больше: вселяют мужество в ослабевших, силу в больных. Здесь сестры милосердия, почти все русские женщины офицеры и доброволицы – ударницы, защищавшие в самое стыдное время Зимний дворец, то есть Временное правительство. Женщины – борцы. Но ни одна из них не станет русской Жанной Д’Арк, потому что – это русские женщины, которые канонизируются при рождении, и святость их пути и дел – их органическое свойство. Святость их в Земле, на которой они родились и с которой потом перемешиваются. Они первые плакали за Россию, когда другие смеялись; они сделали последние выстрелы за неё же, когда другие давно уже отстреляли.
У нас теперь нет территории, где жить, но у нас есть много места, где умереть. И наши женщины вдохновенно это место ищут наряду с мужчинами, а иногда и впереди. Чтобы достойно пасть, надо переступить через жизнь и смерть, найти свой воздух и своё место. В этой жизни никуда нельзя уйти от себя и ничего нельзя сделать без крови.
Лежанка занята сильными частями противника, там, кажется, Дербентский пехотный полк 39-й дивизии. Это – идущие с Кавказского фронта для демобилизации наши регулярные части. Им сказано, что «корниловцы», они же «кадеты» и «белобандиты» – разрушили железные дороги и поэтому-де дербентцев нельзя демобилизовать и отправить домой.
– Уничтожьте их! – говорят дербентцам, – и вы сможете благополучно уехать домой…
Бой. Бьёт артиллерия, тарахтят пулемёты и хлопают винтовки. Лежанка за рекой. Перед ней сильное предмостное укрепление, и оно не поддается первому нашему наскоку.
Обоз с ранеными, где нахожусь и я, стоит на дороге, у небольшого степного бугра, верстах в двух от места боя. Мы ждём быстрого занятия села, но уже часа два, как бьются и результата всё нет; огонь не ослабевает. Раненые дергаются под шинелишкой и на овсяном мешке (дар казака возницы), кто-то разглядывает горизонт, кто-то, кряхтя, слезает с воза. Сосредоточенность, глубокомыслие.
Наконец противник обойден с фланга. Доносится «ура» наших, его мы отлично различаем по подъему и свежести голосов, и организованная стрельба прекращается. Мы идем в село. Видим убегающих большевиков, проезжаем мимо убитых: наших мало, противника – много, особенно у гати и за мостом.
Лежанка будто вымерла.
Без суматохи и ожидания, мы размещаемся в ремесленном училище (мы, как недоучки, всегда в школах). Отметив свое место, я отправился на поиски съестного. Но везде пусто: хозяев нет, некоторые ворота и дома – на запоре, некоторые открыты. Обычно, если нет хозяев, то в печке всегда есть горшок со щами или жареное мясо – страховка против разграбления и уничтожения со стороны противника. Здесь всё пусто. Ещё мрачнее кажется село, не соблюдающее боевых традиций.
С помощью одного мальчика я добываю «курочку рябу», их тут много бегает по дворам и улицам. Мальчонка пугливо хлопает глазами, когда «за труды» получает рубль.
Одиночные выстрелы не смолкают. Может быть, это охотятся за курами, а может быть, достреливают, обнаруженного в подвалах или чердаках врага… Брать в плен мы ещё не научились.
Курицу несу на постоялый двор, что у моста. Внутри слышу трактирный шум, вокруг вижу пустые водочные бутылки. Главный вход закрыт. Иду с заднего крыльца. Во дворе, у коновязей, вижу штук шесть-семь свиней, выедающих мозги с ещё не остывших трупов. На навозе и в тающем снегу, что растаял от бывшей человеческой теплоты, лежит около десятка людей с разможжёными черепами. Картина ошарашивает меня, я машинально отгоняю свиней, те недовольно хрюкают, и у одной изо рта вываливается в навоз мозговая масса.
Думал, что аппетит у меня пропал надолго, но уже через два часа я обглодал последнюю косточку своей курицы. Лежанка осталась у меня в памяти, как неудобное, страшное место, где людские черепа давились в гораздо большем количестве, чем орехи на школьной ёлке. Живо представлялась и собственная Лежанка, когда всем нам, несмотря на сверхупорство, придётся лечь костьми, потому что всё же часы наши считаны, и всё ближе к тому времени, когда некому и нечем будет держать оружие.
Находило раздумье, тоска беспомощного раненого. Чтобы не исходить тоской и болью, а крепить себя верой и силой, я вспоминаю невероятно трудную жизнь моей матери, её борьбу не только за материальную базу семьи, но с людьми, с идеями, где она победила. Вот мы все сидим за столом, все пять голов; в каждой своя дума: сестра думает, как бы съесть меньше супу и побольше сладкого, брат о политике, он только что поступил в Университет, а это обязывает вольнодумствовать; я – как бы «прогулять» классную работу по физике; мать – по-матерински – о всех нас, а отчим, один из спецов городского водопровода, о сложностях своей службы, в связи с забастовками и холерой.
Когда натуга сдаёт и губа сама от себя начинает морщиться, я, для крепления духа, вспоминаю мужество той же сестры, страшно боявшейся мышей и чёрных тараканов и плакавшей оттого, что я её дразнил «плаксой», но не побоявшейся броситься на штыки, которыми был загорожен её арестованный муж, и не заплакать на них. Такие воспоминания отрывают боль; вытравляют малодушие, крепят кровь и мускулы. Это своего рода лужение духа.
Между прочим, говорят, что кто-то из наших у заведующего училищем украл часть столового серебра. Случай, сам по себе, хотя и обычный, и весьма некрасивый, всё же бодрит: значит, мы ещё в жизни, что этакое делается, и ложки могут пригодиться.
Идем дальше. Бой у станицы Березанской, Журавской и у Выселков. Бои просят усилий, жертв. Против нас довольно боеспособные части Сорокина, богато насыщенные «красой и гордостью революции»; коммунары сильно ушиблены революцией и поэтому довольно дорого продают свою жизнь.
Командир Офицерского полка генерал Марков – человек необыкновенной личной храбрости и большого обаяния, ведёт своих офицеров от победы к победе. Для него и для них нет невозможного. Генерал идет в атаку с плёткой, лично берёт в плен бронированный поезд, а если не помогает плетка, пускает в ход ручные гранаты. На его личном счету – роты пленных. На счету его офицеров – полки и дивизии разбитого противника. Ни остановить их, ни противостоять им никто не может. И в холод, и в ночь, и в голод, и студный ветер – один и тот же результат: полная победа.
С находившими трудностями, всё больше и больше выявлялась отвага чинов армии; всё глубже укреплялось сознание умереть по-солдатски – «без сожаления лишнего и грусти», не посрамив земли и жизни. И нам совершенно всё равно – знаем ли мы, за что именно или только думаем, что знаем, и стоит ли это нашей жизни или не стоит. Важна готовность: а смысл – уже в нас со дня рождения, врос с первым шагом, и если мы на этом шагу не оступимся, сумеем дойти до конца – это утвердит тот гармонический порядок вещей, за который так борется или хочет бороться человечество. Тогда мы в своей смерти перерастём себя.
|
