|
Документ № 39
Шишков Иван Алексеевич родился в 1918 г. в деревне, которая, по его словам, стала называться колхозом "Красное знамя" (название кузбасской деревни не стал уточнять). Рассказ записан внуком Шишковым Дмитрием в октябре 1999 г.
У родителей нас было семерово: три сестры и четыре брата. Я - самый младший. У меня с женой - четверо детей.
Коллективизация - это такой кавардак, что ничего сравнить с ней нельзя! Я ребенком был. Вроде, ничего о ней не должен знать. Но я хорошо помню, как родители сопротивлялись коллективизации. Они до колхозов хорошо жили. Да разве, только они так жили? Все так жили! Крестьянин всегда был сыт, обут и одет. А как иначе? Он же жил своим трудом.
Бедняками у нас были те, кто слабо вел свое хозяйство. В основном это была всякая пьянь, которая не хотела работать. Лентяи, одним словом! Их в деревне было мало, и никто их не любил. У меня отец тоже, бывало, выпивал. Но дело своё знал и всегда его делал. Тогда существовал как бы закон - надо делать работу, а гулянка потом.
Сначала в колхоз заманивали обещаниями хорошей жизни. Но никто этим обещаниям особо не верил. Крестьяне очень сопротивлялись колхозам. Но что они могли сделать с властью? Власть приказала, заставила! Крестьян поставили перед выбором: либо - колхоз, либо - ссылка. Ох, как люди горевали! Ведь стольких трудов стоило нажить хозяйство! А приходили какие-то бесчестные пьяницы и всё забирали. Некоторые из раскулачиваемых односельчан бросались на этих тунеядцев, но ничего поделать не могли.
Да…! Нажились на чужом хлебе нечестные люди во время коллективизации. Это те, кто в комиссиях ходил раскулачивать. Ведь разоряли зажиточных крестьян, у которых было что взять. Хозяев выселяли, а из имущества разрешали брать только одежду. Пойди потом, разберись, что сдали эти нечестные люди из награбленного в колхоз, а что из кулацкого имущества натаскали себе. Никто у нас не любил тех, кто ходил по чужим дворам за чужим богатством.
К кулакам же относились нормально, даже с жалостью. А как тут иначе?! Мы же все вместе жили, в одной деревне. Многие в сродственниках состояли. А потом вдруг должны были почему-то восстать друг против друга. Кому это понадобилось? Деревня сильно изменилась. Все сразу стали чужими. Да и то сказать, - каждый спасал свою шкуру.
Активистами колхозов становились голь, пьянь, лентяи. Это были все те, кто не хотел работать, но хотел и любил погулять. Вот они-то и прогуляли деревню. Поэтому продуктов по всей стране нигде не стало хватать.
Председателями колхозов становились присланные начальством люди. Наши мужики чувствовали землю. Но их до руководства колхозами не допускали. Они оказались не у дел. Им оставалось лишь выполнять приказы, работать и всё отдавать. Лишь бы план был выполнен.
Работали с раннего утра и до позднего вечера. Особенно в летнюю пору. Ничего за это не получали. Поэтому и воровали. Воровали все. Исключения, наверное, не было. Это считалось у нас само собой разумеющимся. Мы как бы зарплату себе таким образом брали. Но за поимку могли посадить. Причем, посадить надолго.
До колхозов дома на замок не закрывали. Мы же друг друга знали! Доверяли соседям. А потом, когда в колхозах мы стали чужими, стало обычным делом закрывать на замки.
Мужики в колхозах часто стали пить. Но когда подходила работа, мы вставали и шли делать дело. Но постепенно мы на работу стали обращать как-то меньше внимания. Не на себя же работали, на дядю.
Те, кто сломал деревню в 30-е годы, виноват в нынешней нищете страны. В людях выработали лень. Люди уже не хотят работать. Они даже не хотят понять, что сейчас можно работать на себя. Мы же в колхозах на себя работать не могли.
Церквей в деревнях не стало. Богомольство считалось вредным для колхозной жизни. Люди молились дома. Особенно старики.
Раньше очень уважали стариков. Шли к ним за советом. А потом и это куда-то ушло. Каждый стал сам по себе.
Старики в колхозах были, а, вот, пенсионеров не было. Не было у нас и паспортов. Почему не было? Не знаю, что и ответить. Наверное, потому, что власть не хотела давать крестьянам свободы.
Я что-то не помню, чтобы родители или кто-то из взрослых говорил про политику. Все тогда знали, что за малейшее лишнее слово можно угодить "под статью". Хотя разговоры про работу - это ведь тоже политика. А родители говорили, что нищету колхозников надо сравнивать с нищетой рабов. Мол, рабы работают просто так, и колхозники работают "за так".
Сейчас жизнь становится легче. Правда, люди этого почему-то никак не хотят этого понять. Если они поймут, что надо работать, а не ждать, жизнь станет ещё лучше.
Мы все стали жертвами!
Документ № 40
Щербинин Иван Андреевич родился в 1919 г. в д. Сутуновка Щегловского района Кемеровской области, Щербинина Екатерина Павловна родилась в 1928 г. Живут в д. Подъяково. Рассказ записала в августе 1999 г. Лопатина Наталия (спецэкспедиция фонда "Исторические исследования").
Екатерина Павловна - Я родилась в Новосибирской области. Сюда наша семья перехала из-за голода. Я тогда была маленькой. Сначала отец работал директором маслозавода в Барановке, потом - председателем сельсовета в Подъяково. А затем его перевели в Шалево (этой деревни уже нет сейчас) председателем колхоза.
Хотя отец занимал руководящие посты, но мы жили всегда бедно. Он был слишком партийным человеком и всего боялся. Сам себя и нас ограничивал.
Мы все работали в колхозе. Я с третьего класса бегала на поле осот выпалывать. Что такое голод, наша семья хорошо знала. Вечное недоедание. Мы корову держали, а молоко вдоволь не пили. Крапиву да траву всякую ели.
Иван Андреевич - Я - с Сутуновки. Сейчас этой деревни тоже, как и Шалево, нет.
Екатерина Павловна - В нашей округе в 60-е годы очень много деревень снесли. Мы с подружкой как-то подсчитали. Их оказалось 32: Ирановка, там вятские жили; Карбышевка; Бобровка - чуваши; Шалево - кержаки; Березово, Сергеевка, Подиково - чалдоны; Глушинка, Красный пахарь, Максим Горький, Караваевка, Сутуновка, Барановка ( эта деревня и сейчас существует) - пермяки.
Там теперь всё заросло бурьяном. Поля не сеяны, не кошены. Снесли деревни. А ведь в каждой деревни люди жили, держали скот, государству налог платили. Все эти деревни, кроме деревень Красный пахарь и Максим Горький, старинные. И такими красивыми были эти деревни! Сейчас в те места мы ездим за грибами. Смотришь на все эти пустыри, и сердце замирает.
Иван Андреевич - У родителей нас было шестеро: три брата и три сестры. Отец умер рано, и мать воспитывала нас одна. Мы жили более, чем скромно. Сеяли лен, одевались в самотканную одежду. Раньше нельзя было в магазине купить одежду. Колхозникам денег не давали. Да и хлеба давали мало. Что такое голод, я хорошо помню. Это не дай, Бог, никому! Ничего не было, по миру ходили. Правда, были богатые люди, это те, у кого 2-3 лошади, земли много, запас продовольствия.
Начало коллективизации помню хорошо. Я уже тогда вовсю работал. Боронить начал лет с семи. Как только научился на коне сидеть, так и работал.
Сначала ходили слухи, что будут создавать колхозы. А в 1929 г. коллективизация началась. Помню, как раскулачивали мельника. У него всё забрали, ничего не оставили. На его имущество устроили торги, где всё продали за бесценок. Продали даже точило. Самого мельника забрали и в тюрьму посадили.
Тогда было так - какой бы срок не дали, человек все равно мог не вернуться. Могут дать один год, а арестант просидит 10-15 и более лет. Мельник так и не вернулся из заключения.
Таких людей у нас в деревне больше десятка было. Раскулаченным не позавидуешь! Хоть мы и бедно жили, но зла им не желали. Мы за счет их и жили. Кулаки помогали бедным работой, хлебом. Поработаешь у них на поле, они тебя напоят, накормят и еще с собой дадут. Мы довольны были. Пойдешь к ним, с радостью встречают. А как иначе? Ведь работник пришёл. Жалко их было, когда раскулачивали. А крику-то сколько было!
У нас сильно богатых крестьян не было. Не было таких, которые круглый год работников держали. А когда сезон сельхозработ начинался, тогда мы шли к ним в наём. Мы к кулакам относились как к нашим помощникам в жизни.
Кулаки - это самые добрые и трудолюбивые люди. За то, что они трудились, не покладая рук, их и раскулачили. Среди бедных было много бездельников и подхалимов. Таких власть ценила.
Раскулаченных выселяли в Чулым, Нарым. Людей угоняли пешком или отвозили на барже, чёрт знает, куда. Брать с собой ничего не разрешали. Если кто смог прихватить пилу и топор - выживал. А нет, - погибали люди. Обживались, росли на новом месте. Да умелый хозяин сможет всего устроиться. В новых местах людям приходилось охотиться, как в первобытную эпоху. Особенно "урожайными" на кулаков были 1929 г., 1930 г., 1931 г. Но и потом находили кулаков. В 1937 г. "черный ворон" часто ночью забирал людей.
Люди недовольные колхозами были. Колхозы насильно создавали. Соберут деревенскую сходку, и заставляют крестьян подписываться под добровольным вступлением в колхоз. А если не подписывали, тогда….
Екатерина Павловна - Да не трепи ты сильно, а то посадят!
Иван Андреевич - Теперь уж не посадят… Крестьяне сами в колхоз не шли. Они тогда много скота уничтожили, чтобы только в колхоз его не сдавать.
На сходках в глаза друг другу плевали, готовы были друг друга съесть. На сходках крестьяне ругались с властью, но скоро это прекратилось.
Того, кто выступал против коллективизации, забирали и отправляли в неизвестном направлении. Таких у нас много было. Пришлось смириться. А куда денешься? Боялись и за себя и семью свою. Люди ни кого конкретно не винили. Они не знали, кто колхозы удумал. Думали, что местная власть инициативу проявляет.
Крестьяне действительно сначала пытались протестовать против раскулачивания. Ведь такая политика невыгодна ни для бедняков, ни для кулаков.
Активистов колхозного движения в деревне не приветствовали, но и открыто против них не выступали. Опасно было! Но, бывало, их убивали. Крестьяне думали, что это они по своей инициативе в деревне террор учинили. Помню, в Ирановке председателя колхоза убили, когда он ночью со сходки шел. У калитки его же дома утром и нашли. Потом в деревне расследование было, но виновных не сыскали. Крестьяне рады были, что расквитались с председателем, но и удивились, что наказания не последовало.
Грамотных у нас мало было. Создавались ликбезы для повышения грамотности. Там взрослые учились, кто с охотой, а кто и ненавидел обучение. Я закончил школу с хорошим аттестатом. Мне нравилось учиться. Участвовал в самодеятельности, люди говорили, что из меня толковый артист получится.
Тогда все люди веровали в Бога. Запрещалось, а веровали. Хотя помолиться негде было. В нашей церкви зерно хранили. Полными безбожниками были только партийные или колхозные активисты. А я, вот, с малых лет и по сей день верую. Есть какое-то существо в мире, которое помогает человеку жить. Добрым людям добро возвращается. Мне Бог и люди помогают жить.
Екатерина Павловна - По приказу властей в Верхотомке церковь разобрали. Горе было! Тогда и праздники религиозные запрещали. Но люди все равно в домах молились и тайно праздники справляли. С властью не спорили.
Иван Андреевич - Но и власть с колхозниками заигрывала. Это когда в 1937 г. проходили первые выборы. Колхоз зарезал быка, сварили суп. Установили такой порядок: проголосовал - садись за стол. Наливали тарелку супа и ставили стопку водки. Кто из полуголодных колхозников откажется при таких условиях проголосовать?
Екатерина Павловна - Мясо, масло, молоко колхозники не видели. Налоги были огромные. Если овец держали, то надо было шерсть сдать и 40 кг. мяса,. По налогами сдавали 100 яиц, примерно 1000 литров молока. Если что оставалось, продавали, муку покупали. Вечно голые, босые. Домотканную одежду носили. Лен сеяли вокруг огорода. Собирали его, мяли, трепали и пряли. А в войну ещё хуже стало.
Иван Андреевич - Когда война началась, я в армии служил, в Сибирской дивизии. На фронт люди шли по-разному - кто добровольно, а кто и нет…
Екатерина Павловна - Я помню, целую бричку мужиков нагрузят и в район везут.
Иван Андреевич - Да кому же охота под пули! Но защищать Родину кому-то надо было.
Я на фронте в партию вступил. Уже 50 лет в партии. Был комсомольцем. Мне начальство говорило: "Вступай в партию. Мы тебя на руководящую работу поставим". Я отвечал: " Какой из меня руководитель, когда всего 4 класса образования". "Нет, ты уже 3 года воюешь, больше других военное дело знаешь, давай вступай." Я и вступил, руководил на фронте комсомолом. Я на разных фронтах был: на Румынском, Австрийском, Чехословацком, Венгерском. Прагу, Будапешт, Вену брал. Служил танкистом. Я тогда одного боялся, чтобы глаза не выжгло и в плен не попасть. Лучше смерть! Тогда кто в плен попадал, врагом считался. И семья с клеймом позора оставалась. У нас такой сколоченный, дружный экипаж был. После войны мы потерялись. Но меня через 30 лет нашли мои однополчане. Такая встреча была!…
Екатерина Павловна - Он весь раненный вернулся, инвалидом второй группы. Прослужил в армии семь лет, из них четыре года войны. Имеет 4 ордена и 18 медалей. Награжден медалью Жукова. Это очень редкая награда была. Её давали только хорошим руководителям. Недавно в районной газете "Заря" статья о нем была, как о заслуженном ветеране. И знаете, он никогда своими заслугами не кичится, и на здоровье не жалуется.
Иван Андреевич - За свою жизнь я всему научился, кроме, воровать и водку пить. В нашу бытность тоже и пьяницы, и воры были, но не в таком, как сейчас, масштабе. Пьяницы в деревне были всеобщей потехой. По праздникам мужики выпивали, но дело свое знали. Народ поработает и погуляет.
До колхозов в деревнях самосуды были. Поймают вора, и гонят вдоль по улице, а люди его палками бьют. Раньше вор долго не жил! Потому и замков у нас не было. Да, и совесть у людей была. Всё же кругом своё, или соседское. Не будешь же ты соседу пакостить.
Во времена колхозов, когда имущество было всех и ничье, люди начали приворовывать. Мораль пошатнулась. Ну, а во время голода было уже не до морали. За воровство власть сурово наказывала. У нас жила старая одноглазая женщина. Она была вся согнутая от болезней. Работала на ферме свинаркой. Может, она и не очень старой была, но выглядела старухой. Муж у неё на фронте погиб. Как -то на горбушке она унесла с фермы охапку сена. Ей дали три года. Из заключения она не вернулась. Остались мальчишка (его в ФЗУ отправили) и девочка (она по Щегловке потом болталась).
Екатерина Павловна - А какое это воровство? Детей-то кормить надо. Да и собирали то, что с полей не убрали. Не зря закон этот назвали в народе "Закон о колосках". За колосок крестьянина свободы лишали. Да он же этот колосок и вырастил. За тот колосок страдали и дети. Их же лишали родителей. Но женщины все равно ходили в поля и собирали колоски после уборки. Если бы людям дали возможность себя прокормить, разве же стали бы люди ходить на такие сборы. А сколько страха натерпишься! По полям объезчик ездил. Если настигал кого за сборами, бил бичом и все отбирал.
Иван Андреевич - В колхозах работали от темна до темна. Больше, чем у кулаков. Уставали, конечно, сильно.
Екатерина Павловна - Работали, действительно, много. Не то, что сейчас. Работали, не ленились. Никто от работы не вилял. Сядем отдыхать, песни поем. Есть нечего, а песни поем. Это еще, наверное, родительская закваска. А вечером, когда совсем молодыми были, ходили на толчок танцевать. Но особо развлекаться времени не было. Поэтому, наверное, и нет ярких хороших воспоминаний. Все работа и работа.
Мы тогда не задумывались, зачем так много работаем. Мы мало что понимали.
Помню, совсем маленькими были. Мама меня с братом разбудит часа в четыре утра, и мы идем малину собирать. Насобираем, придем домой съедим её с разбавленным водой молоком, и идем на работу. Есть нечего было, плохо жили, а весело.
В школу я ходила в Барановку, и в колхозе одновременно работала. В школу брали с собой лепешки. Мама натрет картошку нечищенную и в мешке под прессом оставит на ночь. За ночь сок стечет, и из этой каши мама делала лепешки. Они были даже без соли, но такие нам казались вкусными. Мы пока до школы дойдем, все их съедим. А потом целый день голодные.
Когда в Шалево жили, колхозникам на семью давали по 4 килограмма муки на месяц. И это независимо от того сколько в семье человек. Иногда вместо муки давали по 4 килограмма чечевики. Она походила на горох с овсюком. Питайся, как сам знаешь. Вот и ели колбу, да саранки.
У нас мама даже с голоду опухала. Придет к нам из Подъкова председатель тамошнего колхоза, увидит, что нас целая изба голодных и говорит маме, чтобы она пришла к нему за мукой. Хороший он был человек, добрый. Выпишет нам немного муки, мы и рады необыкновенно. А отец нам в своем колхозе не выписывал, хотя и председателем был. Боялся.
Иван Андреевич - Ничего выдающегося в жизни не было. Самое запоминающееся в моей жизни это была, конечно, Победа! Столько провоевали, и жить остались. И не только ты один, а целая армия! Ощущение Победы не передать. Это не просто дух захватывает. Это больше!
Мы воевали, чтобы жизнь наладилась не только у тебя, но и у всех людей. Думали, все изменится к лучшему. Но надежды не оправдались.
Сейчас говорим спасибо правительству за то, что не отказываются от нас. Пенсию платят. А раньше ведь и пенсий не было, и даже день Победы стали праздновать только через много лет после войны.
Документ № 41
Носков Николай Пантелеймонович родился в 1919 г в д. Носково Вятской губеорнии, Носкова Татьяна Алексеевна родилась в 1924 г. в Подонино Промышленновского района. Живут в Балахоновке. Рассказ записал Лопатин Леонид в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда "Исторические исследования"). (1)
Николай Пантелеймонович - Из-под Вятки мы уехали в 1936 г. из-за голода. У нас там который год был неурожайным. А здесь, в Сибири, хоть хлеб уродился, да и картошка была.
Татьяна Алексеевна - Здесь, действительно, колхозникам на трудодни хлеб давали. Правда, его было не вдоволь. Но это, смотря, какой год был, какой урожай выдавался. А то тоже - не густо было.
Николай Пантелеймонович - До войны хлеб давали хорошо! Однажды как-то выдали на трудодень, аж, по 6 кг. А потом нам сказали, что вышло какое-то постановление правительства, что колхозник не должен получать на трудодень больше 2 кг.
У нас говорили, что этот указ распределял колхозный урожай так: лопатой - государству, а черенком лопаты - колхознику. Шутка такая!
Я тогда кладовщиком работал. Так было жалко видеть, как из города приходили машины и увозили наш урожай! В колхозе оставляли только семена, фуражное зерно для скота и по 2 кг - на трудодень.
Татьяна Алексеевна - В колхозах хлеб был не нашим, не колхозников.
Николай Пантелеймонович - Это так получилось из-за коллективизации, когда выращенный урожай стал не крестьянским. Когда в нашей деревне проходила коллективизация, люди понимали, что так оно и будет.
Но в колхозы вступали. Не хотели идти, а шли. Из города приезжали уполномоченные, они проводили собрания, агитировали. Но этим агитациям люди не верили. Но их заставили наганом. Наган был в ходу! Не раз перед крестьянами махали пистолетом.
Татьяна Алексеевна - Я мало помню то время. Но у нас люди об этом часто говорили. Рассказывали про имущество кулаков, которое распродавали недорого, за бесценок. Купить его мог всякий, кто пожелает.
Николай Пантелеймонович - Ещё бы не за бесценок! Тот, кто его покупал, тот его и оценивал. Получилось, что имущество кулаков забирали бесплатно. У них отобрали всё: и лошадей, и коровенку, и машины, и шмотки, и барахло всякое. А самим кулакам давали на сборы 24 часа и куда-то увозили. Увозили туда, откуда никто не возвращался.
Богатый человек оказался у власти не в чести. Власть считала богатого человека очень плохим. Приучала и нас так на него смотреть. А кто такой богатый человек? Трудится день и ночь, заведёт пару лошадей, корову…
Татьяна Алексеевна - Да сапоги носит по праздникам.
Николай Пантелеймонович - Дети сыты, обуты! Что же тут плохого для власти?
В семье моего отца было двенадцать человек. И никто, никогда не голодал. У нас было две лошади, корова, а также американская веялка-самотряска, молотилка с конным приводом и косилка. Бывало, запряжет отец коня, скосит и наше поле, и соседские. А соседи нам за это снопы вязать помогали. По-соседски и жили. Друг другу всегда помогали. Один - другого уважали. Уважительно жили. Потом мы всю эту технику, коней и корову сдали в колхоз. Потому нас и не раскулачили.
Когда кулацкое имущество распродавали, в нашей деревне его никто не покупал. Как можно брать чужое!? Понимали, что это не продажа, а грабёж. Как это? У тебя отобрали, а я купил? Это себя не уважать. А у нас люди уважали и себя, и соседа.
Татьяна Алексеевна - А у нас покупали, за милую душу.
Николай Пантелеймонович - Деревня наша была старинной. Обычаи нам от дедов пришли, очень уважали обычаи, не смели их нарушать. Купишь такое - как сам и ограбил.
В колхоз у нас никто не хотел заходить. А что в него было заходить? От добра - добра не ищут. У нас семья была огромная, даже по тем временам, но мы всегда ели досыта. Отец никогда без дела не сидел. Летом работал в поле, а зимой веревки крутил. Доход с веревок был хороший. Ведь в крестьянском хозяйстве без веревки не обойдешься.
Про власть, которая разорила нашу деревню, у нас молчали. Никогда про неё не говорили. Скажешь слово, тебя - за штаны… "Чистили" у нас в деревне от врагов народа очень здорово. Не скажу, что всех подряд, но через два дома - на третий кого-то забрали. Тогда позабирали многих. Очень многих!
Позабирали тех, которые были побоивее, поразвитее остальных. Умных людей забирали потому, чтобы от них не было никакой агитации против власти.
Когда мы приехали в Сибирь, мне сначала здесь не понравилось. Как мне показалось, здесь природа уж больно дикой была. А, вот, народ понравился. Уважительный народ. Всегда с тобой поздороваются. Они здесь всегда жили сыто. У них даже хлеб пшеничный был! Для нас это диво было. В Вятке пшеница не росла. Только - рожь.
Когда мы сюда приехали, я ещё подростком был. Но уже вовсю работал. Я ещё в России работал. В школу ходил, а уже работал. У нас все дети работали в колхозе.
Татьяна Алексеевна - Я что-то не помню ни одной семьи, где дети бы не работали. Были, наверное, и такие, но я не помню. Пойдёшь на работу, а тебя хоть там, на поле, накормят в колхозной кухне. У нас в семье было семь детей. Мать померла, а отца на фронт забрали.
Николай Пантелеймонович - Разве это правильно? Детей ни куда не определили, а отца забрали. Война есть война! Но и о детях беспокоиться надо. Там его и убили. Меня, вот, только покалечили. Не убили. Отцу моему обе ноги оторвало. Недолго потом пожил. И брата убили. У нас из Балахоновки забрали человек сто. А в живых сейчас - только двое. После войны я работал и в колхозе, и в совхозе. А на пенсию вышел уже из леспромхоза, где работал лесником.
Татьяна Алексеевна - К колхозу люди постепенно привыкли. А что было не привыкнуть? Время прошло, люди про своё единоличное хозяйство забывать стали. А здесь - работали все вместе, жили у всех на глазах.
Николай Пантелеймонович - Одно время я работал пастухом. Бичом скот гонял. Коровы меня ослушаться не смели, про мой бич, видно, всегда помнили.
Так и колхозники! Их тоже гоняли на поля, как я коров. И ослушаться колхозники не смели.
В полях у нас домики стояли. Молодежь в них во время страды и ночевала. Только домохозяек домой отпускали…
Татьяна Алексеевна - У стада есть пастух, а у нас, колхозников, пастухом был бригадир. Ослушался бригадира - получи штраф: трудодней пять как снимет, не порадуешься.
Николай Пантелеймонович - А пять трудней это много. И не потому даже, что меньше зерна потом получишь, а потому, что из-за этого можно было в тюрьму угодить. Ведь тогда каждый колхозник должен был по закону выполнить норму трудодней. Если нет этой нормы - суд. Моя жена под такой суд и угодила. У нас пятеро детей было - один одного меньше. Куда от них уйдешь! Никаких ясель не было. Поэтому в колхозе я работал один. Вот председатель колхоза и подал в суд на мою жену. Устроили выездной суд.
Татьяна Алексеевна - Лучше не вспоминать…! Ох, как я боялась идти на суд. Ведь с него могла и не вернуться домой. Вся тряслась от страха!
Николай Пантелеймонович - На суд мы взяли всех ребятишек. Это произвело на судью впечатление. Он их пожалел и не осудил жену. Оправдал её. А так бы… Неизвестно как бы всё с детьми, с ней и мною в жизни повернулось.
Татьяна Алексеевна - Ох, и злился потом председатель.
Николай Пантелеймонович - Да и то сказать, что с него взять? Ведь он тоже человек подневольный. С него райком партии требовал отчета за всё. Требовал, чтобы он отчитался, почему колхозники не работают, почему - это, почему - то… Там-то, в райкоме, ему и посоветовали подать в суд на тех колхозников, у которых не было выработано минимума трудодней.
Татьяна Алексеевна - Суд к нам приезжал судить тех, кто что-то украл в колхозе.
Николай Пантелеймонович - Тогда воровать боялись. Хабаров украл на току мешок ржи, его судили и дали три года. Вернулся.
Татьяна Алексеевна - Ладно украл! А до войны у нас многих мужиков забрали ни за что. Много тогда мужиков сгинуло.
Николай Пантелеймонович - Вот эти-то уже никогда не возварщались. Их забирали по доносу. Свои же и доносили. Один - на другого и писал ложные доносы. Боялись люди! Очень боялись!
Татьяна Алексеевна - Хватит и тебе, дед, рассказывать. Видишь, он же всё на свою машинку записывает!
Николай Пантелеймонович - Ну, и пусть себе записывает. Ведь я же правду говорю. Да, и потом, чего ты боишься? Мне же 80 лет. Не заберут меня, не переживай. Сейчас не те времена.
Татьяна Алексеевна - Ну, смотри, как знаешь!
Николай Пантелеймонович - Я и сам был коммунистом. В партии был маленько. А с партией получилось так. Секретарь парткома нашего совхоза "Щегловский", куда нас присоединили после колхоза, уговорил меня вступить в партию. Мол, нам такие, как ты, нужны: фронтовик, рабочий, из народа. Я, с дуру, и вступил.
Потом я узнал, что такие, как я, действительно нужны были в партии. Нужны были для каких-то отчетов райкома. Стал я членом партии. Ну, и что? Как был пастухом, так и остался. Только, если раньше я после работы сразу домой шёл, то теперь надо было, не ближний свет, ходить в Щегловку на партийные собрания, то на партийную учебу, то это, то другое. Да ещё надо было деньги из зарплаты отдавать на взносы. Взносы хоть и небольшие, но мы привыкли всегда копейку считать, видеть от копейки пользу. А здесь какая польза?
Подумал я, подумал и написал заявление о выходе из партии. Что тут было? Секретарь парткома перепугался, в райкоме тоже всполошились. Секретарь райкома стал на меня строжиться, грозить. А я ему говорю: "Это вам, начальсвту, партия нужна. А нам она ни к чему. С должности пастуха ты меня не снимешь. Или кого из райкома на моё место пошлёшь?!". Потом я узнал, что мое исключение они провели как-то по-другому, но не по моему заявлению. Видно, я своим уходом из партии им какую-то отчетность неправильную сделал.
Ну, и что коммунисты? При них порядок был в стране.
Татьяна Алексеевна - Мы хорошо относились к коммунистам.
Примечание:
1) Супруги Носковы достаточно долго не соглашались вести рассказ под магнитофонную запись
Документ № 42
Колокольцова Анна Вячеславовна родилась в 1919 г. в д. Подъяково Кемеровской области. Живет там же. Рассказ записала Лопатина Наталия в августе 1999 г. (спецэкспедиция фонда "Исторические исследования").
Что такое колхозы, мы не знали. Агитаторы говорили, что нужно соединить все хозяйства и вместе работать, и все будут хорошо жить. Говорили, что это будет добровольно. Но, на самом деле, тех, кто не хотел вступать в колхоз, выселяли семьями, все отбирали. В дорогу им ничего не разрешалось брать. Родители говорили, что это были хорошие люди, трудолюбивые. Что с ними сталось, мы не знали, не было от них вестей. У нас богатых не было. Были хозяйства, которые крепче остальных стояли. Они помогали бедным. Работу давали.
Люди без охоты шли в колхоз. Привыкли - всяк себе работать, а тут непонятно - на кого. Крестьяне сначала бунтовали, а потом смирились. Родители мои вошли в колхоз. Так то жили не богато, а в колхозе совсем плохо стало. И родители как-то сумели переехать в леспромхоз под Анжеркой.
Дом у родителей был однокомнатный. Отец сам делал всю мебель. Посередине стояли стол со скамейками. Вдоль стен стояли палати. На них лежала солома вместо матрацев, укрывались самотканной дерюжкой. Не было тогда пастельного белья ни у кого. Спали, как придется - иногда одетые, иногда раздетые. Как поросята спали.
Носили мы домотканную одежду. Мать лен выращивала и сама ткала. На ногах носили лапти. Я уже замужем была, все лапти носила. В них ходить хорошо, легко, удобно. По морозу пимокатына ноги одевали. Мы в магазинах ничего не покупали. Может, у кого-нибудь и были деньги, а у нас нет. В колхозе денег не давали за работу. Мы сами все могли себе смастерить, сшить. Все сами, как в средние века.
Я выросла в лесу. В 1937 г. моего отца забрали прямо с работы. Он был обыкновенным рабочим. За что забрали? Куда увезли? - Мы так и не узнали, хотя искали его. Когда отца забрали, у матери было восемь детей. Она родила двенадцать, но в живых нас осталось восемь.
Обидно, что отца забрали, мы ведь бедные были. Соседи, у которых никого из семьи не забрали, смотрели на нас косо. Многие нас поносили, что мы враги народа. Мы боялись, лишний раз на улицу выйти. Нас презирали. Я и замуж не могла там выйти. Кто посватается за дочь врага народа? Приехал в наш колхоз парень и взял меня в жены. Увез из села. У меня выбора то не было. Мне тогда было 19 лет. Построили мы с мужем избушку, на крышу тальнику набросали, считай, что без крыши жили. А мебель мужик мой сам сделал: стол и скамья. Двое ребятишек у нас было.
После ареста отца мы переехали в Подъяковский колхоз. Мать на работу идет, и ты с ней топаешь травку на поле рвать. Мать с нами, как курица с цыплятами. И работала она с утра до вечера, от темна до темна. И мы вместе с матерью. Во время работы пели песни, а почему так было, не знаю. Такие голосистые у нас были женщины. Взрослые поют, и мы, дети подтягиваем.
Наши женщины закаленные были, рожали в поле. Декретов ведь у нас не было. Родит, завернет ребеночка во что-нибудь и идет пешком домой несколько километров. Иногда лошадка по пути попадется, подвезет роженицу. У нас ни больницы не было, ни врачей. Лечились травкою и заговорами.
Был такой "Закон о колосках". Нельзя было колхозное зерно, корма брать. Судили за это, ссылали. Но люди все равно брали. Бывали случаи, что ловили людей, тогда давали года три ссылки, но мало кто из нее вернулся. В основном это были женщины. Им же детей своих кормить. А чем? Колхоз труд наш почти не оплачивал. На трудодни давал зерна столько, что его не хватало на пропитание одного человека, не то, что семьи.
Мы и подумать не могли о чем-нибудь вкусненьком. Какое там! Наесться бы. Уже в более благополучные времена мы с соседкой, бывало, сядем чай пить. На столе стоит капуста и сахар. Мы чай пьем и капусту едим, а сахар не трогаем, неудобно. Это роскошь необыкновенная. Так мы несколько кусочков сахара постоянно и ставили на стол и не ели.
Нас лес спасал от голода. Колбу, крапиву, саранки, шишки кедровые, грибы собирали. Рыбку ловили. У нас вечно голод был. Травкой питались до войны и во время, да и потом впроголодь жили.
Когда свою корову держали, молоко, мясо, вроде, было. Но нас так налогами обложили… С овечки нужно было сдать 40 кг. мяса. Одна овечка столько не потянет. Заводить вторую, совсем в налогах погрязнешь. Поэтому мы с соседкой на двоих тайно держали три овечки. Это было в строжайшем секрете от всех. Мы друг дружке помогали. Дружно жили.
В школу я не ходила. Она далеко была. И одеть нечего. Нас таких много было. Ликбезов тоже у нас не было. Я до сих пор грамоты не знаю. Пенсию могу посчитать. Подпись поставить тоже смогу. Бумаг, анкет никогда не заполняла. На руки нам документов не давали, чтобы мы куда-нибудь не сбежали из деревни. Сначала документы были в колхозе, потом их передали в совхоз. В правлении все заполняли, а я только работала.
Выборы проходили весело. Шли как на праздник. В бюллетене стояла одна фамилия. Всё было ясно за кого голосовать. Да и начальство нам, бывало, зачитает за кого нужно голосовать, мы проголосуем, и веселимся.
Церкви в Подъяково не было. Раньше не разрешали молиться. Но люди были в основном верующие. У меня до сих пор образа в доме весят. Праздники религиозные праздновали. От родителей передалось. Гуляли всей деревней, ходили из дома в дом. Советские праздники праздновали тоже, но я их почему-то плохо помню, кроме, разве, Первого мая. Девятое мая в стране стали отмечать только после смерти Сталина.
После войны стало жить полегче. Появились паспорта, многие люди уехали из деревни. Радио купили, сами "элекростанцию запрудили". Радио похожее на черную тарелочку было. Оно нам каждое утро говорило: "Доброе утро!". Лампочки электрические появились, мы до их появления керосинкой пользовались.
На базар ходили в Кемерово. Это больше 30 км. хода в одном направлении. Рано утром пойдешь, ведра с молоком на коромысло повесишь и идешь - где спуск, где подъем. На базаре день простоишь. А поздно вечером придешь домой вымотанная.
Может, я что лишнего сказала, Вы уж меня извините. Не привыкла я к разговорам. Я все работала. А как я жила, меня никто никогда не спрашивал.
В наше время лучше было молчать, целее будешь.
|
