Ко дню памяти (13 марта) известного русского правоведа, общественного деятеля, публициста, музыканта, Черниговского губернского тюремного инспектора Дмитрия Васильевича Краинского (23.10/5.11.1871-13.03.1935) мы помещаем фрагменты записок из XIV тома, посвященного Харьковскому институту благородных девиц во время нахождения его в Сербии.
Свои дневники (в соответствии с досоветской орфографией и по юлианскому календарю) Д.В. Краинский (см. о нем подробнее: «Хотелось бы вернуться домой, увидеть своих и послужить Родине») вел непрерывно с 1903 г. Из-за болезни автора они прервались 9 (22) октября 1934 г.
Впервые они были изданы в 2016 г. (См. здесь: Краинский Дмитрий. Записки тюремного инспектора.
Деление XIV тома на части, подготовка рукописи к публикации, названия частей - составителей (О.В. Григорьева, И.К. Корсаковой, А.Д. Каплина, С.В. Мущенко). Орфография приближена к современной.
+ + +
ЗАПИСКИ. Т. XIV.
1926-1932 гг. СЕРБИЯ.ХАРЬКОВСКИЙ ИНСТИТУТ БЛАГОРОДНЫХ ДЕВИЦ
Часть 2.
Я остановился у институтского врача П.И. Пономарева, который пригласил меня приехать прямо с вокзала к нему. Я был рад видеть Павла Ивановича, с которым был хорошо знаком по Лобору. От него я узнал, что начальница института М.А. Неклюдова была в отъезде. Мне пришлось представиться заменяющей ее классной даме В.М. Сербиновой. Я знал, что мой товарищ по гимназии и по университету Дмитрий Николаевич Сербинов, муж Веры Михайловны, живет в Турском-Бечее, но не знал, что жена его служит в институтe.
В.М. Сербинова приняла меня исключительно приветливо и познакомила с классными дамами, дежурившими в этот день. От нее я получил приглашение к обеду в общую столовую.
Затем я отправился к инспектору института генералу Макшееву. Захарий Андреевич произвел на меня самое лучшее впечатление. В нем я не нашел ничего беженского. Это был деловой человек с петербургской выправкой, корректный, воспитанный. Он точно перенесся из столицы в Нови-Бечей, минуя десятилетний период беженства, в течение которого люди так опустились и потеряли свой прежний облик. Я сразу понял, что под началом такого человека здесь будет особенно приятно работать.
После безсонной ночи я чувствовал усталость и как всегда на новом месте не знал, как убить время. День был морозный. На дворе было холодно. Поэтому я пришел в столовую несколько раньше времени. В столовой были только две девочки в институтской форме. Поздоровавшись с ними, я спросил, где обедает персонал. Они указали мне на эстраду и очень бойко вступили со мною в разговор: «вы князь Трубецкой» спросила меня одна. «Нет я Д.В. Краинский, учитель музыки», ответил я, но девочка стояла на своем, утверждая, что здесь ждут князя Трубецкого как учителя музыки. Мне удалось убедить девочку, что не князь, а я назначен учителем музыки в институт. Эти две девочки оказались Раей Шевченко и Натой Михайличенко ІІ класса - две малоросски. Это было мое первое знакомство с институтками.
Не успел я зайти на эстраду как в столовую буквально вбежали дежурные воспитанницы, по две от каждого класса, которые быстро стали накрывать столы. По второму звонку в столовую стали входить попарно и по классам воспитанницы со своими классными дамами. Вместе с ними в столовую вошли служащие и кое-кто из педагогического персонала. Только холостые преподаватели обедали вместе с институтом. По знаку, данному В.М. Сербиновой, институтский хор начал петь предобеденную молитву. Сознаюсь. Давно я не слыхал этой молитвы. И здесь на чужбине она тронула меня до глубины души. Я почувствовал себя уже близким к этой атмосфере человеком. Это было уже не чужое, а свое, близкое, дорогое.
Воспитанницы института были в форменных платьях с белыми передниками и пелеринками совсем так, как это было в институтах в России. Младшие классы были одеты в зеленые платья. VII класса в красные - цвета бордо и VIII класса в серые с черными передниками. Глаз уже отвык видеть длинные платья и длинные волосы. И это производило самое отрадное впечатление. Какой-то отпечаток благородства, скромности и, я бы сказал, величия был виден в этом простом одеянии, по сравнению с модными до колен юбками и стрижеными волосами, которыми бравирует теперь чуть ни весь мир. Высокие башмаки у всех одинаковые. Две косы у младших классов. Одна коса у шестиклассниц и прическа на голове у старших воспитанниц дополняли общий колорит учебного заведения и делали общую картину весьма отличною от уличной толпы, в которой длинные волосы теперь можно увидеть, как редкость.
Конечно, такой стиль и однообразие в одеянии можно довести до такого совершенства только в интернате, где всем выдается казенная одежда. И черное пальто почти до пят и белые вязаные шапочки на голове одинакового образца, как нельзя лучше гармонировали с длинными институтскими платьями. Одним словом, внешнее впечатление от института за обедом в столовой было отличное.
Одно только бросалось в глаза. Некоторые классные дамы, сидящие за столами, каждая своего класса, были одеты по-модному выше колен и были стриженные. «Мы и они», как будто хотели они сказать. Старое и новое. Модное и старомодное... И как красивы казались длинные до пояса волосы заплетенные в одну или две косы, по сравнению со стриженными дамами. А закрытые ноги! Просто дико было смотреть здесь, где скромность была возведена в культ, на эти длинные обнаруживаемые выше колен ноги. И невольно напрашивалось сравнение. Что лучше и где больше благородства.....
За персональским столом сидели некоторые преподаватели, свободные от дежурства классные дамы и служащие канцелярии. Таким образом, здесь можно было видеть институт в полном составе. Все были отлично одеты. Общий колорит был, если можно так выразиться, буржуазный, вовсе не напоминающий убогие условия беженской жизни. Хотя скатертью был накрыт только персональский стол, общий вид столовой был парадный. Все сидели чинно, как воспитанные дети, и только дежурные бегали взад и вперед разнося блюда и наливая чай. За персональским столом дежурили три воспитанницы VII класса, разнося пищу отдельно каждому сидящему за столом.
В институте было всего 267 воспитанниц, которые размещались общежитием в здании основной школы в двух шагах от столовой. Столовая - это громадный гимнастический зал при школе, оставшийся после присоединения Нового-Бечея к Сербии праздным. Харьковский институт считается самым многолюдным из числа русских женских учебных заведений в Юго-Славии. Эти три института Харьковский, Донской (в Белой Церкви) и Русско-Сербская женская гимназия в Великой-Кикинде воспитывают около 700 русских девушек, приняв программу сербских средних учебных заведений, что дает полные права русских в Сербии.
Три женских учебных заведения и три кадетские корпуса (около 600 кадет) вывезенные из России в 1920 г. - это то, что составляет великое дело, которое сделали сербы для русских беженцев, а может быть и для будущей России.
______
Начальница института задержалась в Белграде и приехала в средних числах марта. Я был этому рад, так как мог на свободе заняться устройством своих дел и сделать визиты, которые с точки зрения общественности считались здесь обязательными.
С первых шагов я понял, что Ново-Бечейское общество считает себя великосветским обществом с претензиями на аристократизм. И действительно, по своему составу Бечейская колония представляет исключительный интерес. Здесь случайно собрался буржуазный элемент, перебравшийся сюда в части из пограничного пункта Жомболь после передачи его в 1924 г. румынам.
Дело в том, чтобы избавиться от реквизиции своего имения один венгерский помещик предоставил свою усадьбу в распоряжение сербских властей для размещения там русских беженцев. И вот уполномоченный по русским делам в Белграде С.Н. Палеолог, направлял в это поместье Жомболь для безплатного пребывания там русскую аристократию, бежавшую из России. По словам барона С.П. Корфа, туда было очень трудно попасть, и лично он много раз хлопотал о предоставлении ему жить в Жомболе пока, наконец, он устроился там.
С присоединением этого пункта к Румынии колония Жомболь (60 человек) была ликвидирована, и некоторые из ее членов переехали в Нови-Бечей. Таким образом, в Новом-Бечее оказались: вдова расстрелянного председателя Совета министров г-жа Штюрмер; вся семья председателя Государственной Думы М.В. Родзянко; камергер князь Волконский (живущий в Беодре); жена и дочь министра земледелия и государственных имуществ Ермолова; шталмейстер граф П.М. Граббе, мать которого была дочерью известного славянофила Хомякова, современника Каткова; барон С.П. Корф; бывший начальник почт и телеграфов С.К. Хитрово, женатый на правнучке Суворова; Ладыженский, бывший Таврический губернатор (при генерале Врангеле); сенатор Неверов с семьею; Половцев, бывший член Государственной Думы; граф Толстой, внук Льва Толстого; вдова убитого члена Государственной Думы П.А. Неклюдова (с семьею) и так далее.
К ним примыкали генералитет и другие члены колонии и служащие института, которые также считали себя причастными к вершителям судеб погибшей России и так или иначе принадлежащими когда-то к бюрократическому и аристократическому миру. Не так мужчины, как их жены не хотели расстаться со своим прежним положением и играли здесь в прежнюю Россию. Конечно, очень многие из них не имели никаких оснований считать себя принадлежащими к великосветскому миру, но все же у них когда-то было недвижимое имущество (имение), и все-таки они имели когда-то связи.
Я уже не застал многих из этих лиц в Новом-Бечее. М.В. Родзянко умер в 1924 года и похоронен в Беодре около Нового-Бечея. Г-жа Штюрмер уехала в Францию, где она доживает свои дни в доме бедных. Ладыженские, которые в особенности задавали тон, тоже покинули Бечей. Уехал в Америку Половцев, оставив семью здесь.
Визиты, приемы и, откровенно скажу, чванство, поражали тем, что люди не понимали своего положения. Все были отлично одеты. У каждого, по их рассказам, было в России отличное имение. У каждого в России были связи и знакомства. Граф, князь, барон и звания бывших великопоставленных особ в России сыпались, особенно в дамских речах, постоянно. «Вы знали такого-то или такую-то», и поэтому определялось Ваше общественное положение в Новом-Бечее. На одном из первых визитов я был поражен, когда одна генеральша рассказывала мне, что на свои именины она приняла в Бечее 75 визитеров.
Меня приняли хорошо, но этим я не был удовлетворен, потому что во всех гостиных, если можно так назвать в большинстве убогие комнатки, в которых жили эти люди, шла взаимная критика, осуждения и во многих случаях даже брань. До очевидности было ясно, что многие были друг с другом в ссоре и торопились новому человеку, каким был я, охарактеризовать, конечно, с дурной стороны своих противников. Кое-где ругнули также начальницу института М.А. Неклюдову и почтенного З.А. Макшеева.
Озлобленность на всех и на все ясно сквозила в речах бечейских обывателей и что в особенности было неприятно это слушать слово «хам», которое было в большой моде в Бечее. Называли хамами друг друга не потому, что имелись какие-нибудь данные для этого, а просто по злобе, причем очень трудно было разобраться, кто же в действительности хам. Обвинение в хамстве было взаимное. Друг другу, конечно, не доверяли и брали под сомнение чуть ни все прошлое каждого. И к этому были основания.
В беженстве мы сплошь и рядом знаем случаи, когда люди приписывали себе то, чего в действительности не было. Фельдшера стали докторами. Находились полковники, которые никогда не были таковыми. Маленький подгородний хуторок или просто дача возрастали до понятия об отличном имении в России и т. д. В Загребе при мне был даже судебный процесс по делу о присвоении себе одним беженцем звания врача. Бывали также случаи и «охотничьих рассказов», которые потом раскрывали действительное положение.
Все это, конечно, заставляло с осторожностью относиться к окружающей среде, но с другой стороны это давало и почву для сведения личных счетов и интриг. Общество разбилось на небольшие кружки, враждовавшие друг с другом, и в этой атмосфере рождались сплетни, взаимные обвинения, оскорбления и клевета. Так, например, при одном из первых моих визитов меня уверяли, что заведывающий хозяйством института вор, обкрадывающий детей. Не смотря на мои возражения возмущению не было конца. Дня через три я был приглашен в этот дом. Было много гостей и в том числе этот самый сенатор. С удивлением я спросил хозяев, что это значит, и еще больше был поражен, когда мне ответили, что это светские отношения, ни к чему не обязывающие.
Все это для меня не было ново и в моих глазах находило оправдание. Нужно было видеть, и я своевременно описывал это, как вся эта русская интеллигенция уходила из России. Я видел ее на шоссейных дорогах, на пристанях, в трюмах кораблей и просто в поле. И все это продолжалось не месяц - два, а годами. Потеряв все, что она имела, ограбленная, в дырявых платьях, покрытая вшами, без гроша денег, вот она теперь пристроившаяся к учебному заведению, которое содержали сербы. И это уже счастье. Человек обезпечен. Конечно, прежнего не вернешь.
Соломенный тюфяк, земляные полы, низкий потолок, железные печурки, вместе мебели деревянные ящики, покрытые дареными англичанами суконными одеялами. Это тот комфорт, которым располагает теперь наше беженство. Естественно, что при таком положении хорошего настроения не будет. Лишенные Родины, оторванные в большинстве случаев от родных, русские люди влачат свое существование хотя и в братской стране, но все же на чужбине. Вот источник злобы, зависти, неудовлетворенности и неуравновешенности в отношениях.
Бывший сенатор теперь заведывает хозяйством института. Барон Корф состоит швейцаром в институте. Заслуженный генерал Ф.В. Высоцкий служит просто сторожем в институтской бельевой и т. д.
А классные дамы! Многие из них, действительно, принадлежали когда-то к светскому обществу и были, может быть, богаты. Теперь они получают небольшое содержание и несут труд, требующий большого напряжения сил. Это не гостиная или усадьба с балконом, где раньше так вкусно пился чай со сливками.
И вот они раздражительны и, можно сказать, злые, и естественно не могут примириться со своим положением. Они требуют к себе не того отношения, какое вызывается службою классной дамы, а по прежнему социальному положению. На этой почве вечно происходят недоразумения, и общество дифференцируется не по настоящей обстановке, а искусственно по прежнему масштабу.
Барон С.П. Корф, бывший владелец многих имений в России, конечно, обедает не с прислугою, а приглашен к персональскому столу, несмотря на то, что он только швейцар. Конечно, в Петербурге швейцара не пригласили бы за общий стол.
Я не застал г-жи Штюрмер в Новом-Бечее, но обстановка ее жизни в Бечее до сих пор вызывет толки среди бечейских обывателей. Мне рассказывал доктор П.И. Пономарев, который был однажды приглашен к ней как врач, что г-жа Штюрмер жила в Бечее хуже бедной селячки, буквально как нищая.
Убогая хата с низкой одностворчатою дверью из сеней в ее комнату с земляным полом была ее обителью. Маленькое окошко во двор, печь для топки ее соломою. Низкий потолок. Деревянный стол, заваленный грязной посудой, обгрызками хлеба и всяким хламом. Неубранная деревянная кровать с соломенным матрацем, на которой в безпорядке валялись всякие тряпки, два деревянных стула, составляли всю обстановку ее комнаты. Сама г-жа Штюрмер перед приходом доктора топила соломою печь. После царских приемов в Петербурге эта жизненная обстановка, конечно, оправдывает эту женщину, оставившую по себе в Бечее нехорошую память.
Но как параллель невольно напрашивается вопрос, почему же известный в России опереточный артист Мурский, 80-летний старик попавший в Новый-Бечей по инерции, не был принят в бечеевском обществе. Я лично знал этого уважаемого и высоко интеллигентного человека. Очень часто приходил ко мне в столовую и слезно просил сыграть ему какую-нибудь сонату Бетховена. Он жил в обстановке еще худшей, чем жила г-жа Штюрмер и буквально сгнил перед смертью. Старика Мурского чуждались, потому что он не принадлежал к светскому обществу.
Это настроение русского общества в Новом-Бичее производило неприятное впечатление и с ним мне пришлось ознакомиться впервые. Все, что я видел до сих пор в беженстве указывало как раз на обратное т. е. на тенденцию к опрощению и демократизацию. И это вполне понятно. Когда бывший губернатор открывает лавочку, когда сын высокопоставленной особы делается коммивояжером, когда прокурор служит в ресторане или гвардейский офицер делается шофером, то естественно им не хочется напоминать о своем прошлом. Были, конечно, и хорошо устроившиеся и разбогатевшие, но такие беженцы обыкновенно отпадали от общей беженской массы и замыкались в своей личной жизни.
Здесь в Бечее беженство продолжает свою игру в аристократию и кичится своим прошлым, не понимая того, что оно отмирает и никогда больше не займет прежнего положения. И, тем не менее, они продолжают говорить о прошлом, как о настоящем: «У меня в имении балкон выходит в парк»... или «мой кучер отлично правил четверкой» и т. д. И мне кажется, что это объясняется тем, что здесь в Новом-Бечее беженство как бы приняло оседлость и превратилось в эмиграцию.
http://ruskline.ru/analitika/2018/03/15/v_novombechee_bezhenstvo_kak_by_prinyalo_osedlost_i_prevratilos_v_emigraciyu/ |
