Купить печатную версию
- Жену с дочерью я отправил в Крым, а Славку – нет… Тася умоляла, чтоб отправил. Семнадцать лет мальчику, музыкант, отличник… И со слезами, и с руганью просила, а я упёрся. Чтобы мой сын дезертиром был? Да никогда! Я офицер, я Афган прошёл… А он – здоровый лоб! И чтоб за мамкин подол прятался, когда другие воюют? Мой сын труса праздновать не будет! Да Славка и сам воевать рвался! Моя кровь… Я его мужиком воспитывал, хотя мать тому и препятствовала. Но я вырастил! Понимаете? Вырастил! И гордился им, когда он сам матери сказал, что в Крым не поедет. А теперь его нет. Славки – н е т! Я живой, а он… Зачем я живой, а не он? Тася ещё не знает… Я не знаю, как ей сказать. Для неё Славка – всё. Она сказала, что, если с ним что-то случится, то это я буду убийцей нашего сына…
- Ваш сын погиб героем.
- Да. Но ведь он не хотел быть героем… Он хотел быть музыкантом, а я не дал.
- Вы не виноваты. И он, и вы сделали то, что должны были. Вы защищали свою землю, справедливость!
- А в итоге у меня не осталось ничего. Сын погиб, а жена не простит никогда. Славкой я горжусь… Но… Может быть, лучше бы было, чтобы он был живым музыкантом и сыном своей матери, нежели мёртвым героем и моим сыном?!
Так прерывающимся, слабым голосом говорил тяжело раненый пожилой ополченец, чей сын, которому через неделю должно было исполниться восемнадцать, погиб в бою на его глазах. Сам же он уже неделю лежал в больнице, отказываясь от операции по извлечению осколка из области сердца.
- Вам необходимо сделать операцию!
- Ему оторвало ноги, и он мучился ещё целых четверть часа… Я не буду делать никакой операции.
- Но у вас же есть дочь! Вы должны жить ради неё! И ради… дела, за которое погиб ваш сын… Вы же предаёте его память! Неужели вы думаете, что он бы хотел этого?
- Вы ведь никогда не теряли родных, правда? Детей? Вам меня не понять.
- Простите. Но если все, кого эта проклятая война или другие лишили родных, станут убивать себя, как вы, то земля опустеет… Вы должны бороться! Ради памяти Славы и ради будущего дочери.
- Я очень устал. Идите… О Славке я вам рассказал. Напишите о нём. Пусть о нём помнят…
Этот разговор, эта разлитая в каждом слове и взгляде боль измучили Агнию. Всё, что когда-либо приходилось ей слышать, она проецировала на себя, как положено художнику, пусть и неудачливому, не состоявшемуся. И вал чужих искалеченных судеб, обрушившихся на неё в больнице, давил её беспощадной тяжестью.
Как смотреть в глаза молодой красивой девочке, оставшейся без ног и потерявшей мать? В этих глазах нет слёз, а только немой вопрос – «за что»? Вопрос, на который нет ответа. Она неожиданно легко рассказывает о себя. Она – спортсменка. Любила велосипедные и лыжные прогулки, любила танцевать, любила короткие платья и высокие каблуки, любила всё то, что положено любить, когда тебе двадцать лет, ты счастлива, и вся жизнь у тебя впереди. Любила своего парня… А он уехал с родителями в Россию в самом начале войны. Обещал звонить, писать… Но не звонит и не пишет. Да и шут с ним – без таких-то уж как-нибудь проживём. А, вот, без ног как жить? И кто безногую калеку полюбит? Кому она будет нужна, кроме семьи брата?..
- Ниночка, мы для вас деньги соберём, протезы закажем лучшие. Мой коллега – он на войне ног лишился, и ему на такие протезы деньги собрали. У него семья… И он здесь теперь! Я ему скажу, чтобы он непременно навестил вас!
- Спасибо! Только ваш коллега мужчина… А мне-то с протезами какая семья…
- Во время Великой Отечественной одна женщина на фронте потеряла и ноги, и руки, но муж её любил всю жизнь, и у них было двое детей!
- Бывают же мужики! А мой Миха и здоровую меня забыл…
В глаза собеседнику она не смотрит, а лишь перед собой, но от этого не легче. Разговор записывал диктофон, а Агния быстро отмечала в блокноте, кому и чем можно помочь. Девочке помочь можно. Вывезти её с семьёй брата из города, собрать деньги на протезы (значит, переговорить с братом, узнать счёт, дать объявление в соцсетях и газете), Валерку к ней прислать, чтоб подбодрил, да и подарок бы какой захватил (тоже подумать надо, что и где взять).
- Простите, вы журналистка? - оклик в коридоре из-за спины.
Мужчина лет тридцати, высокий, крепкий, обе руки, видимо, сильно обожжены и замотаны бинтами.
- Чем могу помочь? – «помочь» - это уже ставшее инстинктивным. Писать, снимать, делать репортажи – дело важное, но второе. А первое – помочь.
- У нас, понимаете, девять медсестёр на всю больницу, а у меня – руки… Мне бы написать…
- Что написать? Письмо?
- Да. Жене и сыну. Они не знают, что я здесь. Думают, что на заработках. Я подумал – убьют, а они так ничего и не узнают, не поймут. Завещание я оставил, а теперь хочу написать письмо. А если меня убьют, вы же сможете передать?
- Конечно, если не убьют меня саму. А вы из России?
- Нет, из Днепропетровска.
Кого только не встретишь в этом маленьком Городе-крепости…
- Вы военный?
- Нет, что вы. Инженер.
- А здесь давно?
- Месяц. Думал, на месяц и поехать помочь, чем могу. А теперь вижу, что месяца мало. Вот, руки залечу, и обратно в строй вернусь. Иначе эти фашисты и моих родных жечь придут.
Разумеется, Агния согласилась записать письмо, хотя весьма смутно представляла, как сможет передать его в оккупированный Днепропетровск. «Оккупированный»! Слово-то какое… Из времён семидесятилетней давности, из чёрно-белых советских фильмов, со страниц учебников истории… И вот – явь беспощадная!
- Дорогие Люся и Сашка! Простите меня, что уехал, не сказав вам, куда и зачем, что оставил вас. Я не мог поступить иначе и, верю, что ты, Сашка, поймёшь меня, когда подрастёшь. Мне тридцать два года, я здоров и силён, как бык. Я – мужчина и русский человек. Как мужчина, я не могу сидеть и смотреть, как нелюди убивают женщин, детей и стариков. Как русский человек, не могу смотреть, как убивают русских. Смотреть и ничего не делать. Я понимаю, как муж и отец, я должен также думать о вас и вашей судьбе. Но бывают такие моменты в истории, когда мужчины не имеют права прятаться за матерей, жён и детей, оправдывать ими своё хоронячество, бессилие, трусость, долгом перед ними освобождать себя от долга высшего – долгом перед Богом, перед отцами и дедами, перед своей страной и народом, как ни пафосно это звучит. К тому же хоронячество ещё никогда не доводило до добра, а наоборот. Раньше или позже придут и за хороняками, и их дома заполыхают также… И напрасен будет вопрос «нас-то за шо»? Именно за это… За рабье сознание, за непротивление злу… Большую часть своей сознательной жизни я живу в стране, где нет ни чести, ни правды, ни закона… Что есть? Безудержное воровство и такая же безудержная ложь, продажность всего и вся и полное отсутствия перспективы у тех, кто не научился выгодно продаваться – у большинства. Я живу в стране, где ум, талант, совесть ничто в сравнении с шуршащей бумажкой, где всё чистое и высокое попирается и вытаптывается, где вся система настроена на то, чтобы раздавить достоинство загнанного в нищету и лишённого прав человека, где нет надежды… И от этого безнадежья люди уезжают. Я хочу, чтобы ты, Сашка, твои дети жили в другой стране. В стране, где совесть, справедливость и свобода – не пустой звук, а основа жизни, где никакая власть не стоит выше закона, где идти вперёд и вверх помогает только талант и ум, а не деньги и протекция… Вот, за такую страну я сражаюсь и, может быть, погибну здесь. Кто-то скажет, что смерть эта напрасна. Неправда! Потому что в отличие от тех тысяч лишённых надежд теней, умирающих от алкоголя, наркотиков и Бог знает чего ещё, я знаю, за что умру. И для чего живу знаю также. Однажды на Страшном Суде нам всем зададут вопрос: где мы были, когда изверги убивали наших братьев и сестёр? И что ответим мы? Сидели в офисе, спали в тёплой постели, стояли за прилавками… Пасли своих свиней! Что может быть позорнее этих ответов? Нет, я не хочу и не могу быть в числе «пасших свиней». Но среди того меньшинства, которое сможет с чистой совестью ответить – мы до последней капли крови защищали тех, кто нуждался в нашей защите, до последнего вздоха сражались с теми, кто превращал нашу землю в ад, попирая человеческие и Божьи законы. Нет выше той любви, нежели кто положит душу свою за други своя…
Агния слушала, как завороженная, никак не ожидая от простого с виду мужика такой высокой проповеди. Писать под диктовку она не стала – времени было в обрез. Выручила камера мобильного телефона.
- Оно так и лучше. Лучше, чем письмо. Пусть у них мой голос, я сам останусь, если что-то случится…
- Вы верующий?
- Я три года чтецом в нашей церкви был.
Чтецом… Тогда уже понятнее. С таким-то даром слова можно и священником становиться – и глаголом сердца людей с амвона жечь.
- Если выживу, может, и стану. Право проповедовать нужно заслужить… Жизнью.
Если бы все так рассуждали…
Уже на крыльце больницы Агнии приветственно кивнул врач-волонтёр Пааво, приехавший в Город из Эстонии, спросил с печальной улыбкой, растягивая слова:
- Что, не на одну статью трагедий записали?
- Да тут трагедий на тома… Я бы… не смогла, наверное…
- Что?
- Работать в больнице, среди этого ада.
- Это только так кажется. Ко всему привыкаешь. Прежде в лазаретах работали знатные дамы.
- Царица и царевны… Это правда, что у вас лишь девять медсестёр?
- И четыре хирурга, не считая меня, которые сутками не смыкают глаз. Остальные… - Пааво повёл рукой.
- Уехали…
- Уехали.
- Осуждаете их?
- Я никого не осуждаю. Моя профессия – лечить, а не осуждать.
- Но они бежали, бросив своих больных, а вы наоборот – приехали им помогать. Пааво, вы ведь эстонец, эта война… Она формально не ваша. А вы приехали. Зачем?
- Мне нет дела до войны. Формально. Но есть люди, которые умирают, и которым нужна помощь. Я могу им помочь, поэтому я приехал. Всё остальное меня не касается. И, кстати, не пишите в своей статье о разговоре с эстонским хирургом…
- Боитесь санкций? – усмехнулась Агния.
- Нет. Просто не хочу известности. Моё дело – лечить людей. Остальное меня не интересует.
- Вы замечательный человек, Пааво!
Хирург махнул рукой и, бросив в урну докуренную сигарету, возвратился в больницу.
По оставленному Олегом адресу Агния отправилась лишь утром. Дом Мирославы и её семьи располагался в частном секторе, и она без труда нашла его, благодаря чудесному цветнику, который не мог не радовать женского глаза даже среди ужасов войны. Невольно залюбовавшись красотой разнообразных лилий, колокольчиков, роз, Агния некоторое время стояла у калитки, вспоминая собственный давно покинутый сад, затем, опомнившись, постучала.
На стук из дома осторожно вышла пожилая женщина в больших очках, окликнула насторожённо:
- Кто здесь?
- Анна Матвеевна, я от Олега Тарусевича. Я лекарства привезла для вашей дочери.
- От Олега? – в голосе женщины послышалась радость. – Сейчас-сейчас я вам открою! Подождите…
Опираясь на палку, и явно боясь оступиться, полуслепая женщина засеменила по тропинке, дойдя до калитки, дрожащими руками нащупала и отодвинула засов:
- Заходите, милая, заходите! Сейчас я вас чаем напою!
- Спасибо, не стоит…
- Нет-нет, не отказывайтесь, пожалуйста! Вы для нас такое доброе дело делаете, а я вас и чаем не напою? Чай у нас хороший… Мята, мелисса… Всё своё…
По тону Анны Матвеевны Агния поняла, что отказ её глубоко огорчит, и покорно прошла в дом. Здесь, в просторной комнате у стола неподвижно сидела маленькая женщина с руками-палочками и испуганным лицом.
- Не бойся, Галочка, - ласково заговорила с ней мать, - к нам гости пришли. От Олега!
При упоминании Олега напряжённое лицо Галинки разгладилось. Это имя явно означало для неё, что бояться нечего.
- Сейчас будем чай пить… - захлопотала Анна Матвеевна. Дома она ориентировалась значительно легче.
В комнате было весьма уютно. На стенах висели репродукции картин известных художников, на столе возвышался букет свежих цветов. Также здесь был большой телевизор и стопка дисков с красивыми, добрыми фильмами, преимущественно, семейными, а также балетными постановками, музыкой. А ещё мягкие игрушки… Видимо, всё в этом доме делалось для того, чтобы доставить хоть какую-то радость Галинке.
На колени Агнии запрыгнул пушистый дымчатый кот, заурчал, требуя ласки. Анна Матвеевна проворно расставила на столе чашки, блюдца, варенье и, наконец, самовар…
- Если вы волонтёр, милая, то вам ещё нужно обязательно съездить к Павленкам и Хлыстовым… А ещё, дайте подумать… К Мякшиным, обязательно…
- А что им нужно?
- У них тоже больные дети. ДЦП, сердечники. Им не меньше Галинки лекарства нужны. Вы обязательно им должны помочь. Ведь вы сможете, правда? – в голосе Анны Матвеевны звучала надежда.
- Я постараюсь, - отозвалась Агния, пытаясь вспомнить, сколько ещё и каких лекарств осталось на её «складе». – Напишите или продиктуйте мне их адреса, а я сегодня же их навещу.
- Сейчас! – пожилая женщина метнулась к серванту и, достав из него записную книжку, протянула Агнии. – Посмотрите, пожалуйста, сами, а то я почти не вижу… - сказала виновато.
Добросовестно выписав нужные адреса и, хорошенько почесав кота, Агния сделала глоток ароматного чая, оказавшегося, действительно, весьма необычным на вкус. Анна же Матвеевна задумчиво помешивала ложечкой сахар, качала головой, делясь:
- Знаете, милая, последнее время мне всё чаще приходит в голову мысль, что, может быть, мы сделали ошибку тогда, в мае?
- Вы имеете ввиду референдум?
- Может, лучше было смириться? Учить мову и не поднимать головы… По крайней мере, люди – столько людей – были бы живы! Я стара и больна, и смерти не боюсь. Но другие? Мирочки почти не бывает дома, она занята в больнице. И я каждый день боюсь за неё. Каждый час, каждую минуту… Олег на передовой всякий миг рискует собой, и за него у меня тоже болит душа. А сколькие уже погибли! Это же так страшно!
- Вы всего лишь хотели, чтобы вас услышали.
- Да, - кивнула Анна Матвеевна. – Но не Украина! Мы хотели, чтобы нас услышала Россия… В итоге нас не услышал никто, не захотел услышать. Одни решили, что проще уничтожить нас, чем слушать, другие – что проще принести нас в жертву… И, вот, мы гибнем. Нет, вы только не подумайте! Мы с Мирочкой голосовали на референдуме! Мы ни мгновение не сомневались в своём выборе. Но… если всё было правильно, то почему всё так страшно и безысходно? В чём мы ошиблись?
Слезящиеся глаза пожилой женщины напряжённо всматривались в лицо Агнии, стараясь различить его выражение. А та не знала, что отвечать и отводила взгляд.
- Вы ведь не местная, правда?
- Правда.
- Вы приехали из России?
- Из Италии…
- Из Италии! – удивлённо протянула Анна Матвеевна. – Вы там всегда жили?
- Нет, только последние десять с лишним лет.
- И чем вы там занимались?
- Работала на киностудии.
- На киностудии… И приехали сюда?
- Приехала…
Анна Матвеевна задумчиво помолчала, не спросила, как иные, «зачем приехали», а сразу, этот риторический вопрос перешагнув:
- И вы уверены в своей правоте?
- Я не в своей правоте уверена, а в правоте дела, за которое мы сражаемся. Хотя… Пожалуй, и в своей. Я лишь два раза в жизни была совершенно уверена в своей правоте: когда выходила замуж за любимого человека и когда ехала сюда.
- Может быть, вы и правы, - вздохнула Анна Матвеевна. – За достижение больших целей нужно платить большую цену. Но, знаете ли, чего боюсь я? – по её морщинистому лицу пробежала тень. – Я боюсь, что цена окажется много выше, чем то, что будет достигнуто. Я понимаю, что дороги назад нет, но если мои слепнущие глаза ещё, по крайней мере, различают свет, то глаза внутренние света уже не видят. Когда вокруг нас падают бомбы, мы с Галочкой сидим, обнявшись, на этом диване, - она кивнула на стоящий у стены диван, - и ждём своей участи. Мы не можем уйти в подвал… Мы можем только молиться. За нашу Мирочку… Потому что страшно не то, что накроет нас двоих, но то, что она однажды может не вернуться домой. И пусть это малодушие с моей стороны, но, если бы можно было всё вернуть назад, я бы предпочла покорность страху. Вы не осуждаете меня за это?
- Нет, - покачала головой Агния. – Я понимаю вас…
Что ещё можно было сказать этой измученной, живущей в страхе женщине? Да и другим тоже? В который раз Агния чувствовала себя виноватой. Ведь она была – из России, а, значит, отвечала за Россию перед всеми и каждым. Пусть и не могла отвечать ни с какой стороны, пусть и сами люди вовсе не винили её ни в чём, а, наоборот, благодарили за помощь, но чувство вины при всяком разговоре о России не оставляло её. Прожив четырнадцать лет в Италии, она осталась русской до мозга костей, и оттого всё, что касалось России, так и не научилась отделять от себя. Когда в марте-месяце Крым был принят в состав России, Агния поймала себя на мысли, что впервые за долгие годы, за десятилетия ей не стыдно за свою страну. Теперь то и дело скребло не душе: уж не в последний ли?..
- Мой муж всегда мечтал, что Россия снова станет единой, что мы вернёмся. Мы же русские и не виноваты, что двадцать три года назад нас отдали другому государству, не принимая в расчёт нашего желания… Витя очень надеялся, что это предательство будет однажды исправлено. После Крыма я плакала, что он до того дня не дожил. А теперь думаю: слава Богу, что не дожил до нынешнего кошмара, не видит всего этого, - пожилая женщина взглянула на висящую над сервантом фотографию. На ней была запечатлена счастливая семья: молодая Анна Матвеевна, бывшая, оказывается, очень красивой, её муж, рослый, улыбчивый усач, ещё здоровая Галинка, миловидная девочка с не по летам серьёзными глазами, маленькая Мирослава…
- Если бы Витя увидел всё это, его бы мгновенно хватил удар.
Агнии очень хотелось сказать что-то утешительное, но язык предательски прилип к гортани. Что можно сказать утешительного, когда любое утешение-обещание прозвучит до жути фальшиво?
- Я к вам непременно заеду ещё. Если вам что-то нужно, скажите – я постараюсь привезти.
- Спасибо, милая. Кроме лекарств, ничего… Мы пока справляемся. Вам понравился чай?
- Чудесный, спасибо!
- Приезжайте. Мы с Галочкой вам всегда будем рады, - в лице и голосе Анны Матвеевны было столько сердечности и искренней ласки, что у Агнии болезненно сжалось сердце. Откуда столько тепла и света в этой женщине, чья жизнь была так тяжела, и которая теперь вынуждена существовать в таком ужасе? А она ещё помнит обо всех, кому нужна помощь и, провожая гостью до калитки, напоминает, кому и что необходимо отвезти… Прощаясь, всхлипывает:
- Спасибо вам!
Агния несколько мгновений смотрела, как хрупкая, согбенная фигурка полуощупью идёт к дому. На полпути Анна Матвеевна обернулась, помахала рукой. Агния ответила тем же и поспешила по указанным ею адресам.
«Гуманитарная миссия» заняла у неё большую часть дня, а к вечеру она отправилась в Предместье вместе с Курамшиным, спешившим к Сапёру, о котором упорно ничего не рассказывал.
- Почему бы тебе не остаться в Городе? – спросил Валерий. – На переднем крае сейчас с каждым днём всё горячее.
- В Городе тоже не холодно.
- Но не до такой пока ещё степени.
- Мне казалось, мы вместе работаем, или я что-то путаю?
- Разумеется. Только очень тебя прошу, не юри вперёд батьки в пекло. Вместе – значит, вместе. Никакой партизанщины. Сама видишь, укры к прессе почтения не испытывают. Хуже талибов.
- Хм… Что ж, ты и к Сапёру меня возьмёшь побеседовать, коли вместе?
- Пока я буду беседовать с Сапёром и снимать его, ты съездишь к своему подопечному семейству, отвезёшь им гумпомощь и вернёшься в комендатуру. Я, вероятно, уже освобожусь, и поедем обратно.
- И это называется «вместе»! – саркастически усмехнулась Агния.
- Прости, но я дал Сапёру слово. Поэтому и хотел, чтобы ты осталась в городе.
- А моё подопечное семейство?
- Сам бы навестил.
- Ну уж нет, свою часть работы и риска я не уступлю никому.
Курамшин лишь покачал головой.
До Предместья они добрались быстро и без происшествий. Солнце ещё только начинало садиться, а потому было довольно светло. Оставив Валерия в комендатуре, Агния отправилась к своим подопечным, подавив желание наведаться на передовую – проведать ребят и Сергея. Когда до цели осталось несколько минут пути, Агния услышала знакомый свист – начинался обстрел! Взрыв, другой, третий… Яркие вспышки на небе, словно гроздья салюта, опадают на землю. Фосфор?.. Остановив машину, Агния принялась снимать «материал для будущего уголовного дела». Грохот, между тем, становился всё ближе, и она вновь пустилась в путь – нужно поскорее добраться до дома Луговых, а там укрыться вместе с ними в их глубоком подвале. Глядишь, пронесёт!
Однако, положение, которое она застала на месте, поставило жирный крест на этом разумном плане. В отсветах пламени, которым был объят соседний дом, по улице метались Марина и Катя…
- Катя, уходи в подвал! Уходи сейчас же!
- Иди сама! А мы Сашку искать пойдём!
Агния выскочила из машины:
- Что? Что случилось? Почему вы не в укрытии?
- Сашка пропал! – сквозь слёзы истерично выкрикнула Марина.
- Мама, успокойся, ничего с ним не случится! – Катя всхлипнула, повисла на рукаве у матери. – Идём в подвал! Там мелкие одни! Идём!
- Идите обе! А я пойду сына искать! – оборвал Володя.
Очередной грохот заглушил спор. Снова озарилось небо жутковатым «салютом».
- Марина! – крикнула Агния. – Уходите все немедленно в укрытие к детям! Я найду вашего Сашку и привезу! Я знаю, где искать!
- Я с вами поеду! – сказал Володя, устремившись к машине.
- Нет! – отрезала Агния. – Я поеду одна! А вы уходите скорее! Марина, вы хотите, чтобы ваши дети остались сиротами? Володя, уведите их обеих, пока не поздно!
Не дожидаясь ответа, она уехала, надеясь, что несчастные родители всё-таки последуют голосу разума. Конечно же, она не могла знать точно, где искать Сашку. Ясно было лишь одно: мальчик мог отправиться только в одном направлении – к передовой. Туда и отправилась Агния медленным ходом, чтобы успевать смотреть по сторонам в поисках мальчика. Обстрел, между тем, не думал кончаться, и одна из мин разорвалась аккурат позади машины, так что ту подбросило. Скакал, скакал старый газик по изрытой воронками дороге, вихляя, чтобы не попасть под очередной «подарок с неба». Наконец, на пустыре, возле давно разбомбленного маленького завода в сгущающихся сумерках различил острый глаз Агнии яркую Сашкину футболку.
Выскочив из машины, позвала его:
- Саша! Быстро иди сюда! Там мама с папой тебя ищут!
Но мальчик не двигался, словно оцепенев, сидел на земле, обняв себя за плечи.
Не выключая зажигания, Агния побежала к нему, увязая в разбухшей от недавних дождей земле, чертыхаясь и падая. Вот, несколько метров осталось до мальчика, и снова протяжный свист где-то совсем рядом… В долю секунды прыжком достигла Агния Сашки и, схватив его в охапку, скатилась в канаву на удачу приключившуюся совсем рядом. И в тот же миг раздался взрыв такой силы, что оглушённая Агния на несколько мгновений лишилась чувств.
Придя в себя, она ощутила дикую боль в ноге и с опаской взглянула на неё. Слава Богу, не оторвана, лишь посекло осколками, и кровища хлещет – перетянуть бы… Сашка лежал рядом невредимый, но всё такой же неподвижный, точно неживой. Не иначе как шок у мальчонки… Эх, сидел бы дома герой… Как теперь вытаскивать тебя с ногой перебитой?
Агния с усилием приподнялась и увидела, что мина, от которой спасалась она, угодила ровно в то место, где несколько минут назад сидел Сашка.
- Ну, парень, в рубашке ты родился… Да и я тоже… - произнесла Агния и тут поняла, что слышит только одним ухом. Тронула другое – из него текла по шее липкая кровь. – Ну, почти…
До машины оставалось порядочное расстояние, и Агния страдальчески посмотрела на Сашку:
- Значит так, малец, сейчас будем выбираться. Иначе, пожалуй, следующая мина прилетит на наши с тобой бестолковые головы…
Закусив губу от боли, она вытянула своё тело из импровизированного окопа, а затем вытащила оттуда Сашку. Тот снова сел на землю и уставился на неё расширенными от страха глазами.
- Вот, ядрён-батон… - ругнулась Агния. – Что, от страха не только язык, но и ноги отнялись? И как мне тебя тащить до машины? Лучше бы я батю твоего с собой взяла…
Взглянув на изрезанную ниже колена ногу, она глубоко вздохнула:
- Ладно, где наша не пропадала…
Взвалив мальчика себе на спину и велев ему крепко держаться за её плечи, Агния, едва не потеряв сознание от боли, встала на четвереньки и поползла вперёд, время от времени останавливаясь и вновь ложась на землю…
Страшно бывает не только от страха… Больно бывает не только от боли… Да что это? Привязалась эта дурацкая Земфира… Она, кажись, того – супротив Крыма была? К чёрту Земфиру! Надо что-нибудь массовое петь… Сколько мы там проползли? Вот, уже немного осталось… Ещё немного, ещё чуть-чуть, последний бой – он трудный самый…
Холодный пот градом струился по лицу, заливая глаза. Где-то вдали снова грохотало и стрекотало. Это уже наши посылали «ответный привет» противнику, заставляя на время умолкнуть его гаубицы.
Ещё немного, ещё чуть-чуть… Жалко, мобильник улетел куда-то в слякоть, а то можно было бы Курамшину позвонить, и он бы приехал… Ещё немного… Нет, всё не то. Живый в помощи Вышнего… Псалом-бронежилет… Так-то лучше.
Перед глазами всё плыло и переливалось разными цветами. Она уже не понимала, громыхает ли ещё бой, идёт ли обстрел, ибо в единственном слышащем ухе царил нескончаемый гул. Внезапно сквозь этот гул прорезался родной голос:
- Дура! Ненормальная! Я говорил тебе, чтобы ты не лезла на передовую?! Чтобы уезжала отсюда?!
- Серёжа?..
- Олег, возьмите мальчика и отвезите его родителям! Или лучше в наш лазарет сперва!
- Есть, товарищ капитан!
И, вот, уже сильные руки отрывают распластанное тело от земли, возносят…
- Я чуть с ума не сошёл, когда тебя увидел!
- Стоило получить «производственную травму», чтобы такое услышать… Жаль, у меня круги перед глазами, и я не могу увидеть…
- Ну, раз шутишь, значит, жить будешь.
- А куда ж я денусь, Серёж?
В машине было тепло, но от этого легче Агнии не стало. Её колотило всё сильнее. Всё-таки спросила, напрягая остатки сил:
- Ты откуда здесь взялся?
- Курамшин, когда ты не вернулась к комендатуре, стал тебе звонить. Не дозвонившись, набрал Марине. Она ему всё рассказала, и он позвонил Олегу. А Олег этого малолетнего «героя» уже раз пять родителям возвращал. В позапрошлый раз на этом же пустыре его и нашёл. Наша позиция тут как раз недалеко. Так что петлять в поисках нам не пришлось. Сейчас тебя осмотрит наш врач, а потом Курамшин отвезёт тебя в больницу…
Последние слова Агния уже едва расслышала: странно растягиваясь, они сливались в неразборчивый гул, какой рождает обычно бракованная плёнка… Уронив голову на плечо Сергея, она, наконец, провалилась в забытьё, давшее забвение от пронзительной боли. |
