Первое, что произвело на меня сильное впечатление в институте - это интеллигентность среды, в которую я попал. Я отвык видеть такое общество. Около 10 лет жизни сначала во время революции, потом при большевиках в России, потом среди солдат в Добровольческой армии, потом в самой гуще беженства, приучили меня видеть людей не в гостиной, а в убогой обстановке страданий, грубости, хамства и крайней нищеты. Я привык видеть вокруг себя людей опустившихся, плохо одетых, потерявших манеры и лоск воспитания. Вспоминая студенческую среду в Загребе, в грязных общежитиях, еще одетых во «френчи», в поношенные и заплатанные пиджаки, в фуражках с почерневшими кокардами, в смазных сапогах или в грубых и грязных солдатских ботинках «танки», я любовался хорошо одетыми детьми в институтской форме с белыми передниками.
Класс Кукуран Елены с преподавателями и Неклюдовой в центре в шляпе.
Все одинаково одетые, приличные, чистенькие, а это вырабатывает и манеры. Идут по парам с классной дамой. Нет распущенности. Нет и чванства. «Здравствуйте Дмитрий Васильевич», - приветствуют дети как меня, так и своих преподавателей. А в одиночку они делают по-старинному реверанс. Перед старшими дети встают и умеют почтительно разговаривать. За столом сидят чинно. Умеют встать и сесть. Не кладут локти на стол и не едят с ножа. Очевидно, традиции старой институтской жизни сохранились и здесь на чужбине.
Обложка журнала «Черные пелеринки» 1923 г.
И это придает воспитанию девочек особый красивый колорит и изящество. И это, говорят, бросается в глаза не только в Харьковском институте, но и в Кикинде и Донском институте.
Воспитанность русской девушки, которая отличалась всегда даже иностранцами, продолжает господствовать в сохранившихся за рубежом наших учебных заведениях. Хорошие манеры, умение держать себя, аккуратность, сдержанность и знание меры - эти качества, присущие только воспитанным с детства людям, и здесь это на лицо, составляя красоту нашей русской жизни, нарушенной революцией и победой хама. Воспитанная девушка, а затем она уже мать и руководительница общественной жизнью - это есть культура; и чем воспитаннее женщина, тем культурнее должно быть государство. Вот почему меня искренно радовала эта черта жизни института, и я был счастлив, что, наконец, и я очутился в воспитанном обществе. Поскольку эта внешняя сторона жизни, этот лоск воспитания соответствовали внутреннему содержанию, об этом мы будем говорить впереди.
Хорошее впечатление на меня произвел и педагогический персонал института. Естественно, что обезпеченная служба в учебном заведении, умственная и идейная работа дала им смысл в беженской жизни и подтянули их в этой интеллигентной среде. Прилично одетые, спокойные, положительные, любящие свое дело, они были педагогами еще в России. Я встретил здесь знакомого по России преподавателя истории и латинского языка Г.Б. Юницкого и случайно узнал, что с преподавателем русского языка А.Н. Кокоревым мы служили вместе в войсках. Он был в Алексеевскому полку унтер-офицером, и мы с ним участвовали в десантной операции на Кубани (станица Ахтарская).
Мое знакомство с воспитанницами института, с их жизнью и направлением, началось с первого дня моих занятий с ними. Сначала я принял в свой класс 22 ученицы, как полагалось по условию, но постепенно, уступая просьбам начальницы института, родителей и самих воспитанниц, я довел состав музыкального класса до 36, а потом до 47 учениц. Эти сверхкомплектные ученицы были приняты мною безплатно, по доброй моей воле, с тем, чтобы плата за них шла в фонд на покупку для института еще одного фортепиано.
Свободного времени у меня было много. Частные уроки мне надоели. И вот я охотно отдал свои силы подрастающему поколению. Я видел, с какою радостью и воодушевлением дети, подростки и взрослые барышни бросились к роялю, желая учиться музыке. Я чувствовал, что здесь я буду не ремесленником, отбывающим свои часы, а идейным работником, что составляло мою давнишнюю мечту.
Новый Бечей, Югославия, 1922г. Харьковский институт императрицы Марии Федоровны. Ген. Врангель с "приготовишками" и первым классом. Правее ген. Врангеля начальница института М.А. Неклюдова.
Громадное большинство были начинающие и потому, конечно, вначале мне было очень трудно, но сознание того, что я иду навстречу общему желанию, давало мне бодрость и силы. В особенности мне было приятно заниматься с маленькими. Я отлично понимал, что на них я увижу результаты своей работы. Теперь они еще не достают ногами педали, но скоро они вырастут и будут отлично играть.
Как сейчас помню 20 марта. Я начал давать уроки музыки. Фортепиано стояло на эстраде в столовой. Я видел, что после утреннего чая среди воспитанниц старших классов происходит какое-то замешательство, во время которого группа воспитанниц VIII кл. подошла к начальнице и что-то с ней говорила. Улыбаясь и приветливо кивая мне головой, М.А. Неклюдова передала мне просьбу воспитанниц сыграть им что-нибудь на рояле. Завтрак кончился раньше минут на 15, которые можно сейчас использовать.
После этого концертного выступления, когда столовая опустела, я подошел к роялю, и увидел, что в столовую вошла на урок музыки небольшая, стриженная под машинку девочка лет 12-ти, напомнившую мне приютскую девочку. Это была Вера Лазарева ІІ класса. По расписанию она первая в этот день пришла на урок. Я записал ее в журнале, пометив первый ее урок 20-м марта. Очень скромная и застенчивая, Варя в полголоса отвечала на мои расспросы и заявила мне, что она очень хочет учиться музыке. Мы разговорились и я потом пожалел, что был неосторожен: «где Ваши родители», спросил я ее. «Мама здесь, а папу расстреляли», - просто ответила она, и я видел, как кровь бросилась ей в лицо.
Потом, говорят, Варя очень плакала. Варя Лазарева недавно прибыла из Шанхая (Китай) с Хабаровским кадетским корпусом. Ее отец, священник, был умучен, а потом расстрелян большевиками чуть ли ни на глазах детей. Варя вечно плачет и, как передавала мне начальница, беспокойно проводит ночи. То она встает с постели и сидит часами задумавшись, то молится, стоя на коленях, потом опять приляжет. В Китае, куда они бежали из Хабаровска, они страшно бедствовали. У Вари есть сестра Милитина в приготовительном классе и два брата, которые приняты в кадетский корпус. Варе обязательно надо дать в жизни что-нибудь, чтобы скрасить ее тяжелые годы детства, сказала мне начальница. И вот, я думаю, что занятия музыкой для нее будет такой компенсацией.
В тот же день вечером я давал урок уже взрослой воспитаннице VII кл. М. Жолткевич, которая уже прилично играла на рояле. И здесь я попал впросак, спросив ее о ее родителях. Отец ее киевский адвокат расстрелян большевиками. Марина уже свыклась с этой мыслью и спокойно рассказала мне трагедию своего детства.
Русские дети в лагере для беженцев
Я пришел вечером домой в угнетенном настроении. Впечатление мое было вполне определенное. Воскресло в памяти все, что было пережито. Я упустил из вида, что это те дети, которые катастрофически, как и мы, были вывезены из России. Они пережили не меньше нашего. У этих девочек, у каждой была уже своя драма.
Дети охотно рассказывали мне свои истории, и я понял, что русская катастрофа уже забывается. Эмигрантская жизнь вошла в колею. О прошлом как-то не говорят. Я приехал в Бечей на службу, как в нормальное время, и никто не сказал мне, что здесь кроется страшная драма, пережитая русскими детьми. Я стал прислушиваться. Оказалось, что из числа моих учениц не было ни одной, которая бы не знала жизнь с самой отрицательной ее стороны.
Сначала я узнал об этом только от своих учениц, а потом постепенно я стал узнавать это вообще от учащихся. Я жалею, что не записывал своевременно то, что мне говорили дети. Я позабывал даже фамилии некоторых, которые рассказали мне просто невероятные происшествия. Конечно, дети могли преувеличить или просто перепутать в своей памяти события, но почти все их рассказы мне пришлось, как подтверждение, слышать потом от их родителей.
Так, например, она девочка (не могу припомнить ее фамилии) уже подросток (13-14 лет) говорила мне, что видела в детстве как расстреливали целую группу людей. Ей было тогда 6-7 лет, когда она, стоя у окна номера гостиницы в Одессе, видала этот расстрел. Расстреливали по очереди, стоявших в шеренгу. Только на одиннадцатом или двенадцатом убитом ее мать вбежала в номер и, схватив ее за руку, отвела от окна. «Тогда», говорила она мне, «на меня это не произвело такого впечатления, как теперь, когда я по памяти вижу это перед глазами».
Моя ученица В. Юхкаш ІІ кл., будучи четырехлетним ребенком уже стояла «у стенки». Отец ее офицер был убит на немецком фронте. Мать ее - сестра милосердия без вести пропала. Находясь на руках у бабушки, она попала вместе с бабушкой в тюрьму и вместе их повели на расстрел. Уже красноармейцы взялись за винтовки, как бабушка не выдержала и как подкошенная упала в обморок. Верочка, держась за юбку бабушки, тоже упала и начала кричать «бабушка, бабушка». Расстрел был приостановлен и бабушку с внучкой отнесли в лазарет. Бабушка после этого уже не вставала и потому ее решили освободить из тюрьмы и отправить домой. Возле ее дома красноармейцы сбросили бабушку с грузовика на мостовую, так что она головой ударилась о камень. С тех пор бабушка после продолжительной болезни потеряла слух.
Ира Георгиевская очень нервная и капризная девочка 12 лет в свое оправдание говорит мне: «если бы Вы пережили то, что я видала в своей жизни, то и Вы были бы такой нервный. Один голод чего стоит». Ее мать в голодные годы (1921-1922 годы) была у большевиков заведывающей детским приютом в Херсоне, где пребывала и ее дочь Ира. Дети пухли от голода и массами умирали, рассказывала мне А.С. Георгиевская. Сегодня опухнет - завтра умрет. Она все время беспокоилась за свою дочь и отдавала ей свой кусок хлеба. Не только люди, но и животные были голодные. Ирочка видела, как собака тащила за ногу по улице мертвого ребенка.
Она с ужасом рассказывает далее, как один старик, сидя во дворе на ступеньках лестницы ел окровавленными руками зарезанную им кошку. Весь подбородок его был в крови. «Мы ели конину»,- рассказывала мне А.С. Георгиевская. Ирочка не могла есть лошадиного мяса. Ее постоянно рвало от него. Ели они и собак, но Ирочке давали только один бульон. Иногда Ирочке удавалось съесть пирожки из мяса жеребенка. Ведь голод доходил до того, что люди умирали от голода на улице. Дело доходило до того, что матери ели своих детей. Ира видела, например, как солдаты вели обезумевшую женщину, зарезавшую своих детей, а сзади несли в мешке куски этих детей и оттуда капала кровь. На улице нельзя было нести хлеб. Его вырывали из рук. Ира хотя и была тогда маленькая, но отлично помнит все эти ужасы. Только когда прибыла в Херсон американская «Ара», тот ужасный голод прекратился.
Люди настолько привыкли ко всему, что не обращали внимание на трупы, лежавшие на улице. Ира как-то наткнулась в темноте на такого покойника и упала на него. Теперь она об этом вспоминает с ужасом, а тогда на нее это не произвело никакого впечатления. Попав в институт, Ира целый год не могла утолить свой голод. Ей все было мало. Она буквально вылизывала после еды всю тарелку.
Н. Майкровская, недавно прибывшая из Советской России, пережила тяжелую драму. Теперь она, тринадцатилетний подросток, больна ревматизмом в ногах. Очень часто за уроком я вижу, как она морщится от боли. Болят ноги. И эта старческая болезнь не пощадила ребенка. «Если бы Вы походили целую зиму босяком, то Вы поняли бы, почему у меня болят ноги», сказала она мне. Отец ее, офицер, ушел с остатками войск из России, а мать с тремя детьми, осталась в Одессе. Зимой мать заболела сыпным тифом и была отвезена в больницу. Дети остались одни голодные и в холоде. Обуви у них не было. Нила ходила босиком целую зиму, побираясь среди людей. И это напомнило мне историю с известным профессором Чижом, который умер на паперти, где он просил милостыню. Нила с братом были подобраны милицией и помещены в большевистский приют. Это был ужас, рассказывала мне Нила.
Теперь она моя лучшая ученица, и часто думаю о том, как после такой жизненной обстановки, эта девочка могла сохранить прекрасные манеры и быть такой воспитанной. Потом, когда я познакомился с ее родителями, я понял, какое значение в жизни ребенка имеет семья.
Л. Рябинина с матерью нелегально и с опасностью для жизни перешли ночью румынскую границу, но были возвращены румынским постом обратно на верный расстрел. Румын офицер пожалел девочку и наложил ей полный карман конфскт. Тем не менее, их посадили в лодку и скомандовали «гайда на русский берег». И только случайность спасла девочку и мать. Они не встретили на русском берегу патруля.
О. Ченчиковская, ІІ класса, была записана у меня в журнале круглой сиротой. Ее родители без вести пропали. Через два-три года родители ее нашлись.
И. Мелега, ІІ класса, отлично помнит, как по ночам у них происходили обыски, и как она спасла своего отца, сказав большевикам, что ее отец умер. И это она придумала сама, будучи пятилетним ребенком.
Н. Колюбакина, ІІ кл., молчит, но нам хорошо известно, что ее, маленькой девочкой, избили красноармейцы за то, что она была в церкви.
Л. Гладкая, VI класса, сидела с матерью в тюрьме (Г.П.У.) и у нее даже сохранился портрет матери, нарисованный кем-то в тюрьме.
Т. Ляшко с матерью переходили польскую границу в 1923 г. Переход этот был неудачным. Их прогнали с польской территории. Через год они опять совершили этот переход, и этот раз их обратно не отправили, так как у них была виза. Таня, ей было тогда 11 лет, отлично помнит, как было тогда страшно. Зимой, в сугробах, при сильном морозе им приходилось прятаться за деревья, чтобы их не увидали большевики. Ноги были мокрые. От холода тряслось все тело. Неприятно даже вспоминать это, говорит Таня.
Л. Супранович, VII класса, моя первая ученица, недавно прибывшая в Сербию из Китая с Хабаровским кадетским корпусом рассказывала мне очень много интересного о своих скитаниях. И ее отец стоял уже у «стенки» и чуть не погиб.
М. Бразоль, V класса. Тоже отличная моя ученица рассказывала мне о своих скитаниях, а начальница как-то сказала мне так: «И эти девочки (Маруся и сестра ее Злата) после роскошной жизни в своем имении в Харьковской губернии стирали в Египте англичанам белье».
И это все мои ученицы, но постепенно мне приходилось узнавать, что чуть ни все воспитанницы института пережили в детстве почти тоже самое.
В. Морозова, ІІІ кл. Отец расстрелян большевиками. Пятилетним ребенком она пережила новороссийскую эвакуацию, когда с матерью она села на пароход. Бедной девочке не повезло и в Сербии, куда они бежали. Ее мать умерла, так что Верочка теперь круглая сирота.
И таких в институте много. Я вспоминаю своих маленьких друзей, ныне институток Донского института Женю и Тусю Духониных, которые в возрасте 8-9 лет сидели в Польше в пограничной тюрьме целый месяц, а перед этим шли под страхом расстрела семь ночей к польской границе, скрываясь днем под листвой и кучами хвороста в сельской местности Юго-Западного края. Так дети переходили границы своей Родины, уходя от большевиков.
Я вспоминаю затем по Лобору больную девочку Нину Львову 11 лет, на глазах которой озверевшие солдаты сожгли в товарном вагоне ее отца - полковника. Теперь я увидел в институте ее сестру Люсю IV класса. Их мать умерла на острове Лемносе, и девочки остались круглыми сиротами.
И это еще не все. Я мог бы привести безконечное множество таких случаев, но ведь это не требует доказательств. Всем и без этого известно, что испытали русские люди в это безумное время. Голод - ужасающий голод испытали буквально все. Меньше других в этом отношении пережили те, кто так или иначе планомерно эвакуировались из России с институтом в 1920 г. Эти девочки тоже, конечно, видели кое-что, но они не прикасались с большевиками и нашими милыми союзниками, которым наши русские дети, как пленные стирали белье. Я видел в Загребе студенческую молодежь. Это была та молодежь, которая с оружием в руках отстаивала свою Родину - офицеры, студенты, кадеты, чиновники. Они сложили оружие и бросились в университеты, чтобы продолжать прерванное войной и революцией образование.
Русские дети-беженцы Константинополь, 1920 г.?
Теперь здесь в институте я впервые вижу детей, которым не было еще 10 лет, когда жизнь трепала их и вовлекла в атмосферу настоящего ада, созданного обезумевшим русским народом. Я упустил это из вида или вернее просто не знал этого и только теперь впервые убедился, что они пережили не меньше нашего.
Прожив девять месяцев среди большевиствующего русского народа и видя все ужасы, творимые им, я все-таки не видел, чтобы дети были вовлечены в гражданскую войну. При мне расстреляли только одну гимназистку за то, что в доме ее тетки скрывался офицер. Теперь передо мной раскрылась другая картина. Они - дети, видели рассвирепевший русский народ. И хотя им было тогда еще очень мало лет, но они отлично понимали все происходящее вокруг них. Обыски, грабежи, аресты, расстрелы, безобразия, голод и холод были поняты ими не потому, что они были подготовлены по своему развитию, а потому, что это шло в разрез с логикой и природой человека.
Если девочка 7 лет видела расстрел двенадцати, то, конечно, она понимала, что происходит нечто противное природе, но она не отошла от окна потому, что ей было тогда 7 лет. Ира Георгиевская 8 лет не могла примириться с тем, что собака тащила за ногу мертвого ребенка. В детском представлении логическая последовательность развита не меньше, чем у взрослых людей, но нет только знаний, которые приобретаются с годами.
Харьковский институт благородных девиц.
Теперь эти дети уже подростки и даже почти уже барышни. Жизнь в них берет свое. Воспоминания стушевываются перед требованиями жизни, и жизнь в них бьет ключем. И в этом, думается мне, состоит различие в переживаниях людей пожилых и юнцов. Мы, можно сказать, пришиблены и забиты и согнулись под тяжестью ударов судьбы. Молодость ищет все новых и новых впечатлений, считаясь с прошлым только постольку, поскольку оно отразилось на душевном ее состоянии. И вот у этих подростков, почти еще детей выработался такой опыт, такое зрелое мышление, такое преждевременное во всех отношениях развитие, которые делают их взрослыми людьми.
Дмитрий Краинский, Русская народная линия |
