Весна 1921 года.

Занятия в "школе" прекратились. Прекратила свое существование к наша гимназия, которая стала называться почему-то "Совтрудшкола". Не стало "Шкрабов" (школьных работников), сиречь учителей.

Почти два года проучился я с девочками, эти годы оставили свой отпечаток на характере и поведении. Еще до определения меня в женскую гимназию я был приучен сначала в семье, потом в гимназии Цесаревича к аккуратности, личной дисциплине, гигиене, вежливости и просто элементарным правилам приличия. Находясь в силу сложивших­ся обстоятельств среди девочек и девушек, повторяю, почти два го­да, я выработал в себе особую выдержанность, предупредительность, подтянутость и даже некоторое рыцарство, проявлявшееся иногда в защите девочек от хулиганов, а то и просто от других озорниц.

В задушевных беседах в свободное от занятий время девушки ча­сто и откровенно говорили, что им нравится в мальчиках и что не нравится, о своих сокровенных желаниях, мечтах, в которых часто было много фантазии, причем очень красивой фантазии (не в пример нынешним).

Откровенен был с ними и я, сходились вкусы, мнения, оформля­лись дружеские отношения до того, что я бывал во многих домах сво­их соучениц, как "подруга-товарищ", - и только. Ибо в сердце моем место было занято Лилей, дочерью первопоходника, и это знали все.

Были и некоторые неудобства. Например, часто бывало, что вдруг мне говорили: "повернись и не оборачивайся" или: "закрой глаза", а то и просто бесцеремонно даже и Лиля подходила сзади и пальцами обеих рук закрывала мне глаза и уши, приговаривая: "тебе этого слышать и видеть нельзя". Если я возражал, настаивал на ра­венстве, то мне говорили: "все-таки ты мужчина". И я успокаивался и был доволен этим признанием.

Самые милые беседы происходили в доме осиротевших девочек. Часто вечерами, на их тахте, они наперебой рассказывали многое, что помнили о своих маме и папе, о том, как они когда-то жили где-то далеко на Кавказе. Об этом всегда со счастливой улыбкой вспоми­нала Лиля, кое-что помнила и Женя, все вместе с горячей детской любовью вспоминали о многом милом, проведенном вместе с папой, ко­гда он был ранен, о том, как мама читала им письма папы и расска­зывала им много интересного о нем и о себе и о бабушке и о дедуш­ке, которого дети не помнили, но о котором много знали. Лиля всег­да с гордостью говорила, что он, дедушка, был тоже офицер, такой, как папа и даже старше. Забравшись с ногами на тахту, уютно устро­ившись, она говорила, сестренки с сугубым вниманием смотрели ей в рот, иногда что-то дополняя или спрашивая. В эти милые досуги я был весь внимание и был всегда хорошим слушателем. Я понимал их, особенно Лилю, я знал, что у нее было много подруг, но не было ни одной особенно близкой. В том положении, когда не было родителей, и особенно матери, она переживала какое-то одиночество, одиночест­во без особо близкой души, с кем можно было бы поделиться. Бабушка была старенькая, сестры были молоденькие. Я это чувствовал, знал, понимал и стал - вернее, делал все возможное, чтобы стать - "под­ругой-товарищем", а вернее личным другом. Лиля это видела и цени­ла.

- о -

И ВОТ СВЕРШИЛОСЬ...

Свершилось то, чего мы часто и не ожидаем. Нелепо и безжалост­но было смято все. Нежные лепестки трогательной, чистой и распус­тившейся любви были оборваны и брошены... по моей оплошности.

Была осень 1921 года.

Так же улетали в теплые страны журавли, по ночам был слышен гогот гусиных косяков, опадали пожелтевшие листья, мрачнело море, и вокруг всего этого - полная разруха всего и везде. Начинался го­лод, безработица, бесправие всех перед грубой нерусской силой.

Совершенно случайно, в доме одной из моих соучениц, отец ее, который был инженер-механиком и в настоящее время работал старшим механиком на парусно-моторной шхуне, узнав, что я ищу работу, пред­ложил мне службу на этой же шхуне в машинном отделении, вместе с ним. Обязанности несложные - быть судовым юнгой, главным образом, помогать ему, а там видно будет. Условия заманчивые: одежда, пита­ние, деньги, на берегу в морском магазине по мореходной книжке соotветствующий паек.

Согласие дал, конечно, с радостью. Во-первых, в семье чувст­вовался некоторый недостаток, во-вторых в глазах замелькал мир приключений, чужие неведомые берега, страшные бури и тому подобное, что помещается в голове пятнадцатилетнего юноши.

Шхуна уходит в рейс послезавтра в десять часов утра. К вось­ми надо быть уже на пристани, готовым к работе на ней. В этот же день Василий Иванович, как звали отца моей соученицы, в управлении военного порта все и оформил, так как ему было дано капитаном суд­на право найти себе в машинное отделение смазчика и юнгу для раз­ных работ.

Родители, видя решимость, с какой я стал собираться, отпусти­ли меня. Кроме того, была неожиданная возможность побывать во мно­гих портах Черного моря, где я мог повидать многих знакомых и уз­нать о судьбе родных и близких, которые ушли с конницей по берегу во время оставления Белой армией Черноморского побережья.

Лиля лежала в больнице, заболела сыпным тифом. Женя и Олечка тоже были больны, и бабушка не позволяла их навещать, все же на другой день я и еще несколько девочек и мальчиков пошли в больни­цу. В середину нас не пустили. Я взобрался по стене к окну, кото­рое мне указала сестра. На кровати у стенки я увидел ее стриженую голову и до неузнаваемости похудевшее лицо. Помахал ей рукой с воздушными поцелуями, на ее лице было какое-то подобие улыбки.

А через двадцать четыре часа я был уже в море, знакомился и осваивался со своими новыми обязанностями. Наука смазывания частей и заливки масла в подшипники нефтяного двигателя "Болиндер", а также надраивания его медных и стальных частей - была несложная, как и другие обязанности юнги, вроде чистки днем лами ходовых ог­ней, заливки в них керосина, заправки фитилей, а с заходом солнца - зажигание их и укрепление в положенных местах всего судна, убор­ка машинного отделения и многое другое.

Надо сказать, что я был немало смущен, когда в первый день, вступив с Василием Ивановичем на борт шхуны, увидал матросов в по­лосатых тельняшках, в форменках, бушлатах военного флота, с беско­зырками на головах, на которых по георгиевским лептам было отштам­повано: "Свободная Россия", "Кагул", "Бесстрашный", "Буревестник", "Три Святителя" и другие; было несколько черных лент с надписями "Слава", "Свобода", "Гвардейский экипаж" и еще что-то.

Через несколько дней, в Сухуме уже, боцман выдал мне полный комплект белья и такого же, как и у всех, обмундирования по моему росту. Была выдана и бескозырка с георгиевскими лентами, на кото­рой было "Двенадцать апостолов", а потом заменили на "Черноморский флот". Любопытно знать, что в то время весь "Черноморский флот" новой власти состоял из нашей шхуны и еще двух таких же однотипных.

Так я стал матросом.

Плавание между портами Черного моря требует особого описания. Откровенно говоря, мир, в котором я очутился и пробыл сравнительно долгое время, затмил понятие, бывшее дотоле о мире приключений. Были бури, были дни полного штиля, было холодно, было жарко, было голодно, было всласть, было не приведи Господи как страшно, когда отпетые "краса и гордость революции" очутизшись не у дел, под буш­латами крестились, а кое-кто, вроде в шутку, Николу-покровителя на помощь призывал, когда шхуну с носа накрывал весь в пене от злобы очередной шквал с свистящим ветром, гнавший не брызги, а це­лые каскады воды по всей палубе до самой кормы, а все крепление жалобно скрипело и стонало, готовое дать гибельное расхождение "по всем швам* - тогда беда.

Но Бог миловал этих "озорников", а вместе с ними и меня.

Старый боцман, попивая чаек в носовом кубрике, усмехаясь го­ворил:

- Не дрейфь, братишки! Посудина при царе строена, выдержит!

Реплик не было.

За год почти плавания я повидал много людей на берегах, мно­гое узнал от них о тех, от которых родные и близкие ждали хоть ка­кой-нибудь весточки. И это плавание лично мне принесло несчастье.

Долго я не был дома. И когда наша шхуна подходила к нашей га­вани, на берегу было начало ранней весны 1922 года, наливались почки на деревьях, зеленела травка на горах, появлялись первые подснежники, в кустах щебетали стаи птиц, все так же светило и со­гревало солнце рождающуюся весну, но была угрюмость на лицах людей. Новые, неведомые дотоле времена вступали в свои права.

Заработанные тяжелым трудом деньги, паек и кое-что, привезен­ное из "дальних краев", помогли семье скрасить "новые времена", а привезенные, залитые в разных местах бушлата "весточки" доставили радость нескольким семьям, в том числе и нашей семье, и сделали еще более радостным приближающееся Светлое Воскресенье.

С радостным чувством исполнения чего-то хорошего я пошел к Эменовым.

Был ранний вечер. Поднялся по ступенькам на всегда открытую веранду с еще большим, вспыхнувшим чувством радости от предстоя­щей встречи после многих дней и ночей - пережитых, передуманных и наконец понятых. Обо всем я горел желанием поскорей рассказать Лиле и моим маленьким сестренкам, как я уже про себя называл Женю и Олечку.

Им всем я принес большую коробку, содержание которой тогда было "на вес золота" - были там и сладости, и красивые вещи из Грузии и Аджарии.

Первую я увидел сидящую за столиком Олечку. Поставив коробку на пол, к ней я протянул руки... Девочка повернула головку и, как бы не узнавая меня, страшно закричала, соскочила со стула и бросилась к двери в гостиную, из которой выбежала Лиля. Я только успел рассмотреть несколько отросшие волосы на ее голове, "как у мальчика", худенькое лицо... Она успела на пороге подхватить чуть не упавшую, кричащую Олечку. Сделав еще один шаг, я прирос к полу веранды от всего того, что вдруг случилось...

Я никогда не забуду посветлевшего лица Лили, готового к улыбке и даже радости (об этом я узнал много позже), но вдруг все сбежало с лица после того, как взор ее на несколько секунд остановился на мне. Ее лицо побледнело, глаза сделались огромными, как-то дернулся ее маленький рот, еще крепче ее маленькие руки прижали к себе Олечку, она стала пятиться к двери, и вдруг из ее груди вы­рвался не крик, а стон, похожий на вопль страшной боли.

- Мамочка, мама, матросы, папа, бабушка... - и бросилась вглубь квартиры. Уже в дверях я увидал, как маленькая Олечка об­хватила ручками шею сестры и что-то тоже закричала, кажется, не­что похожее на "метлосы"...

Я буквально остолбенел... и вдруг вспомнил глубокую осень 1919 года, берег, нашу гавань, в ней крейсер "Генерал Корнилов" и такой же страшный истеричный крик "Матросы!...", и так же стояв­ших в недоумении двух корабельных гардемарин, патрульных комен­дантского надзора.

Из дверей кухни выбежала Женя. При виде меня она, очевидно, сразу же поняла причину крика Лили и Оли и тоже опешила и дрожащими губами, с испуганным лицом, только и сказала: "Уходи из нашего дома..." - и исчезла за дверьми.

Я был просто уничтожен. Оглядев себя, я вдруг понял свою страшную оплошность - ведь я пришел в ненавистной этой семье мат­росской одежде, в одежде убийц отца этих трех детей-сирот.

Тогда никто, кроме моих родителей и самых близких, не знал, что так надо было, это была ведь совершенно случайно подвернувшаяся возможность найти, узнать что-либо о пропавших без вести. Уз­нать о судьбе многих, о ком душой болели близкие им люди. Тогда об этом откровенно говорить, даже в среде своего круга людей, бы­ло уже нельзя, ибо это было бы смерти подобно для многих. И все же Лиле я бы рассказал, но она тогда была больна, потом я ее не видал, а сейчас, когда я к ней пришел, я рассказал бы все от начала до сегодняшнего дня, но... не только слушать, но и видеть меня она не хотела, не могла. Перед нею был матрос. Все это стало так понятно мне. И было поздно.

Вышла бабушка. Посмотрела на меня, на мое растерянное лицо и только сказала:

- Идите себе с Богом и не пугайте детей.

Я ушел, поняв, что сейчас не время для объяснений. Да и, при­знаться, я сам был близок к истерике или готов был расплакаться самым горьким образом.

- о -

Недоразумение выяснилось лишь только через год. Тогда, когда Лиля стала невестой...

В то время мы уже жили далеко за городом, ведя трудную жизнь в борьбе за бытие и существование, полное невзгод и частых непри­ятностей.

Как-то случайно встретились, и Лиля сама мне рассказала, как "девочки в тот вечер, успокоившись около бабушки, решили, что пусть он эту одежду снимет, оденется, как раньше, и пусть прихо­дит".

Вернувшись домой, одежду я снял, оделся, как раньше, но не пошел. Все переживал случившееся, думал... на другой день была страшная гроза с ураганным ветром, сильным ливнем. Никто из домов не выходил.

А еще день спустя, при стихшей погоде наша шхуна ушла в но­вый рейс. Так разошлись наши пути, и разными дорогами пошли маль­чик-гимназист и девочка, дочь первопоходника.

Нелепо? А разве мало нелепостей лежит на наших путях? Ох, как много!

- о -

Через много лет наши пути случайно скрестились. Взрослые лю­ди дружески встретились и встрече были рады. О многом друг другу поведали... И Лиля вкратце рассказала.

"Смерть папы в восемнадцатом году, которого мы так любили, была для нас большим горем. Смерть мамы была для нас троих и ба­бушки еще большим горем, и если бы не участие и помощь окружающих нас тогда людей, нам было бы очень тяжело... Наконец, мальчик-гим­назист, который был нам очень близок, которого Женя и Олечка со­всем уж считали своим братом... вдруг стал... матросоы. Что скры­вать? Для нас это было тоже очередным горем, а для меня особенно.

Ведь эта форма, вид приводили нас в неописуемый ужас - они ведь папу убили, а потому и наша мама так рано умерла.

А потом "матросик" уплыл и больше никогда не вернулся к нам. В конце 1923 года к нам опять приехал тот офицер, который в 1919 году на Пасху привез страшную весть о смерти нашего папы. С ним был его сын, бывший юнкер инженерного училища. Работал техником на каком-то заводе, хорошо воспитанный, милый молодой человек. Стал у нас часто бывать, мы к нему привыкли. Его отец вынужден был уехать, он остался одинок в нашем городе. Через несколько ме­сяцев я стала его женой.

Горе настигло меня опять. Через несколько лет не стало мужа. Однажды в обычное время он не пришел домой. В те времена такие, как он, часто домой не приходили и исчезали навсегда.

Остался сын, надо его растить, хорошо учится. Я работаю в конторе управления порта. Леня замужем. Олечка живет у нее, кончает школу среднего образования. Напишу им о нашей встрече, будут рады, тебя ведь часто вспоминали."

Многое вспомнили. На прощанье пожали друг другу руки, пожела­ли благополучия и расстались навсегда.

Жизнь ее, дочери первопоходника, сложилась трагично и печаль­но"...

- о -

Бывший гимназист Цесаревича умолк. Поднялся и только сказал:

- Пожалуйста, не задавайте мне никаких вопросов, я страшно устал. Если хотите, опишите, пусть это будет моим маленьким вен­ком на могилы тех, кого уже нет в живых."

Как мог, как умел, как запомнил - я все записал. А написав, прочел "Реквием" Анны Ахматовой и подумал: "Какое ужасное испыта­ние легло на плечи беззащитного, ни в чем не виновного поколения русских людей!"

За что?

"Первопоходник" № 9 Октябрь 1972 г.