Елена Семёнова. Честь - никому! Пётр Тягаев. Начало марта 1918 года. Петроград. Ч.1.

Гости должны были собраться к восьми часам. К этому времени Лиза и Ирина Лавровна приготовили скромный ужин. Жена старательно уложила красивые волосы, надела тёмно-серое платье, очень идущее ей, и словно помолодела, оживилась. Подойдя к Пётру Сергеевичу, она чуть улыбнулась, и что-то похожее на нежность мелькнуло в её глазах.
- Почему ты так смотришь на меня? – спросил он, целуя ей руку.
- Мне вдруг показалось, что ты - совсем прежний. Красивый мужчина, блестящий офицер, мечта любой женщины…
- Полно тебе, Лиза. Калека не мечта женщины.
- Ты плохо знаешь женщин, друг мой. Раненый рыцарь всегда более любим, чем рыцарь без единой царапины. Раненый рыцарь, кроме восхищения, внушает ещё и участие. Женщины наделены большим воображением. Раненый рыцарь для них непременно будет окружён ореолом мученичества, подвига.
- Откуда ты только всё знаешь? – попытался шутить Тягаев, краем глаза взглянув на себя в висевшее на стене зеркало. Как будто бы ничего особенного. Разве что тёмная черкеска красит, подчёркивая фигуру и оттеняя бледность лица.
- Я всё знаю, мой дорогой, - устало ответила Елизавета. – Ты сам говорил, что у меня неженский ум. Можешь мне поверить, ты сейчас более чем когда-либо можешь покорить женское сердце.
- Уж не ревнуешь ли ты? По-моему, вблизи нас нет ни одной женщины!
- Я этому рада. Нет, я не ревную… Просто смотрю на тебя и понимаю, насколько безжалостны годы ко мне. Право, я могла бы стареть медленнее и красивее.
- Я не помню, кто это сказал, но время никогда не безобразит, а только безвременье. А ты красива. Особенно сегодня. И это платье идёт тебе необычайно. По-моему, я прежде не видел его.
- Мой дорогой, это платье куплено ещё до войны, и я не раз надевала его. Ты просто не замечал.
- Прости.
- Тебе не за что извиняться, мой раненный рыцарь.
Тягаев почувствовал прилив нежности к жене. Удивительно родной увиделась она ему в эту минуту. Он хотел обнять её, но в дверь позвонили, и из прихожей раздался радостный голос Ирины Лавровны:
- Миша пришёл!
Миша был квартирантом в доме Тягаевых. Ирина Лавровна не могла отказать в комнате племяннику своей старой подруги. К тому же она очень привязалась к Мише, обожала его, как сына, и считала едва ли не ангелом. Справедливости ради, сойти за ангела Мише было довольно легко. Тонкий, изящный молодой человек с ясным, немного застенчивым выражением лица, он был чрезвычайно скромен и молчалив, а к тому же обладал дивным хрустальным голосом. Собственно, именно голосом и зарабатывал он на жизнь, концертируя по разным городам.
Войдя в комнату, Миша поприветствовал Лизу и Петра Сергеевича, перед которым несколько робел, и подошёл к камину. Следом появилась Ирина Лавровна, увещевая сокрушённо:
- Мишенька, голубчик, как же это можно, право? Без шапки! И в таком худом пальто! У вас на волосах иней! Ведь вы простудитесь! Ведь у вас куртка была? На меху. Куда вы подевали?
- Продал, Ирина Лавровна! – Миша робко улыбнулся. – Весна уже, перемогусь. А к следующей зиме что-нибудь справлю.
- Вы с ума сошли! – Ирина Лавровна приложила руки к груди. – Зачем вы это сделали?! Ещё только начало марта! Так холодно!
- Да, - кивнул Тягаев. – Вы погорячились, по-моему. Я бы, конечно, одолжил вам мою шинель, да она офицерская, как бы неприятностей вам не вышло.
- О, я бы никогда не принял, Пётр Сергеевич! И не стоит беспокоиться. Скоро уже совсем станет тепло. А сегодня просто мне долго пешком идти пришлось, вот и замёрз. Трамвай остановился посреди пути, и ни с места… Ирина Лавровна, у меня там в мешке консервы. Возьмите, пожалуйста. Мясные.
- Боже мой, голубчик, откуда?
- В концерте сегодня пел. Вместе ещё с несколькими артистами. Криницына была и другие. Вот, нам за это паёк выдали. Там консервы и сухари, кажется.
Ирина Лавровна исчезла в прихожей, оттуда раздался её радостный голос:
- Да ведь это настоящее богатство, Мишенька!
- Вы половину про запас отложите, а остальное сегодня на ужин. Всё-таки праздник, так давно их не было!
- Спасибо вам, милый, - сказала Ирина Лавровна, возвращаясь и целуя Мишу в голову. – Вы очень славный. Грейтесь, голубчик, грейтесь. И приходите на кухню за кипятком!
Следом за Мишей явился ротмистр Гребенников, служивший долгое время под началом Тягаева. Ещё молодой человек, невысокий, необычайно живой и подвижный, шумный, он обладал лёгким и уживчивым характером, был смешлив и остроумен, лицо его невозможно было назвать сколь-либо красивым, но в нём было что-то забавное, озорное, почти детское и вызывающее симпатию. Володя Гребенников возвратился с фронта ещё осенью, тотчас примкнул к офицерской организации, остатки которой сохранялись в Петрограде, хотя не вели никакой значимой работы, сменил мундир на цивильное платье, устроился работать в какую-то контору и под этим прикрытием конспирировал, выуживал всевозможные сведения, вертелся, как белка в колесе, не теряя обычной весёлости.
Он даже не вошёл в квартиру, а ворвался, влетел в неё, на ходу сбрасывая засаленный тулуп, извлекая из карманов водку, вино и чай, гомоня и пританцовывая.
- Где вы раздобыли? – осведомлялась Ирина Лавровна, расставляя на столе принесённый алкоголь.
- Где раздобыл, там больше нет! – беззаботно откликнулся Володя. – Я ведь знаю, что никто, кроме меня, не принесёт! А какой праздник без водчонки? Ведь это же несерьёзно, позвольте заметить!
- Что, есть какие-нибудь известия? – спросил Пётр Сергеевич.
- Известия… - Володя поморщился. – Господин полковник, вы же знаете, какое наказание теперь с известиями. Еле доходят, да и те не проверишь. Организация наша приказала долго жить. Конспирируют, ждут какого-то похода на Петроград… Нет, позвольте вам заметить, дела здесь делать нельзя. Славно, что барон Врангель теперь не здесь. Решительно.
- Ты уверен, что это так славно? Откуда ты знаешь, что теперь с генералом?
- По последним данным, он в Крыму.
- И большевики – в Крыму. Говорят, там массовые расправы над офицерами.
- Даже если и так, то генерал из этой передряги выйдет невредим! Решительно!
- Почему ты так уверен?
- Да крепко его ангел его бережёт, позвольте заметить! Нет, Пётр Сергеевич, не может такой человек погибнуть бездарно от рук какой-то мрази. Никак не может! Вы бы видели его, когда мы в Галиции сражались! Ночь, немцы по нам стреляют. Мы на полянке в лесу сидим, чай пьём. Вся бригада наша тут же, лошади. Вдруг – бах! Снаряд разорвался! Прямо рядом с нами. Нескольких человек и лошадей покалечило. Солдаты всполошились, иные уже в лес стреканули. А генерал невозмутимо за стол сел и чаю потребовал. Ещё один снаряд совсем рядом с ним ударил, осколок возле него упал. Так он подобрал его и солдатам кинул: «Бери, ребята, горяченький, к чаю на закуску!» Грохнули все, успокоились разом, и уж никакой паники! Да что говорить! Я бы вам случаев таких столько привести мог! С генералом ничего не случится, я уверен. Решительно. А в Петрограде совсем делать нечего, позвольте заметить.
- Что же ты предлагаешь? – осведомился Тягаев.
- А я ещё ничего не предлагал, - лукаво улыбнулся Гребенников. – Кстати, у нас в конторе место освободилось. Не желаете ли занять? Какой-никакой паёк. Лишним не будет.
- Всё возможно. Только ты мне зубы не заговаривай. Сам-то что надумал?
- Пётр Сергеевич, мне думать зело легко, позвольте заметить! Я ж, что перст, один. В поступках своих волен, что птица. Правда и подстреленной и изжаренной птицей до срока стать не хочу. Я, господин полковник, еду-еду, не спешу! Вот, пока тихо-мирно в конторе покручусь ещё. Пока снег не сойдёт, по крайности. А так ведь не всё сумрак, и солнышко проглянет. А проглянет солнышко, так уж и тикать можно. Только бы оказии дождаться подходящей – и айда!
- И куда же?
- Вестимо, на Дон, господин полковник. На Дону наша рать сбирается. Да и барон, раз он в Крыму, чует моё сердце, туда подастся. Не останется в стороне.
- Стало быть, на Дон?
- А то куда же? Лишь бы оказия представилась. А не то поспешишь – и прямиком к Духонину в штаб. Я запрягать долго буду, а уж поскачу затем скорее ветра. А вы как, господин полковник? Не хотите в том же направлении отправиться?
- Когда оказия представится, тогда и видно будет, - уклончиво отозвался Тягаев, смутно чувствуя, что ротмистр темнит.
- Оказия представится.
- Решительно?
- Решительно. А вы пока насчёт конторы подумайте, Пётр Сергеевич.
- Я тебя понял, Володя, - кивнул Тягаев. – Я подумаю.
Гребенников повеселел и, покосившись на накрытый стол, спросил:
- А где же, чёрт побери, наш морской волк? Военному человеку непозволительно опаздывать и заставлять ждать себя голодных товарищей!
- В самом деле, запаздывает Борис Васильевич, - заметил полковник, взглянув на часы. – Но мало ли что. Вот, Михаилу пришлось сегодня несколько кварталов пешком пройти, трамвай остановился. Может, и Кромину не повезло.
Капитан первого ранга Кромин был частым гостем в доме Тягаевых. Дружба их завязалась двенадцать лет назад. Тогда Тягаевы обосновались на новой квартире, и, по счастливому совпадению, молодой моряк оказался их соседом. Так же, как и Пётр Сергеевич, он лишь недавно возвратился с Японской войны, и боль поражения, потеря флота с не меньшей силой жгла ему сердце. Они подружились сразу и крепко. Часами велись жаркие разговоры о положении дел в армии и во флоте, ругали нерешительность и бездарность военного руководства, продумывали необходимые реформы, обращались к примерам прошлого. Вскоре судьба развела их. Кромин увлёкся наукой и скоро отправился в продолжительную экспедицию, Тягаев, уже довольно помотавшийся по разным гарнизонам, решил поступать в Академию. Женившись, Борис Васильевич переехал на другую квартиру, а затем и вовсе получил назначение на Черноморский флот, где и прослужил всю войну. Правда, дружба Тягаева и Кромина не ослабла, они часто писали друг другу, и Кромин, бывая в Петербурге, всегда наведывался к Тягаевым, хотя застать дома Петра Сергеевича у него получалось редко. И, вот, теперь Борис Васильевич приехал в столицу. Приехал, чтобы забрать младшего брата жены, юного гардемарина, и переправить его в Гельсингфорс к живущим там родным. По прибытии Кромин сразу дал знать о себе, и Тягаев ожидал его с нетерпением: как-никак не виделись дольше трёх лет! Да и многое мог порассказать Борис Васильевич о положении дел во флоте, в Севастополе…
Кромин опоздал почти на полчаса. Вошёл, отряхиваясь от снега, подтолкнул вперёд себя разрумянившегося с холода парнишку-гардемарина:
- Вот-с, господа, рекомендую вам будущую гордость флота российского! Евгений Ромуальдович Викланд, брат супруги моей.
- Здравия желаю! – бодро отдал честь гардемарин.
- И вам, голубчик, не хворать, - улыбнулась Ирина Лавровна. – Проходите к огню, грейтесь.
- Покорнейше благодарю!
Кромин поклонился хозяйке, поцеловал руку:
- Великодушно извините нас, Лизонька, за опоздание! Бог знает, что в городе творится! Транспорта никакого, единственный извозчик, который нам встретился, заломил такую цену, что я просто из принсипу пешком предпочёл идти!
- Что поделаешь, друг мой, анархия! – усмехнулся Тягаев. – Чертовски рад видеть тебя, ей-богу!
- Я не простил бы себе, если б уехал, не повидавшись!
Обнялись крепко.
- Ну, что ж мы в прихожей? Пройдём в комнату!
Борис Васильевич разгладил густые усы, завитые на концах, и прошёл следом за хозяином своей тяжеловатой походкой. Невысокий, кряжистый, похожий на простого русского землепашца, Кромин не чужд был при этом некоторой барственности. Одет каперанг был в мундир, но погон на нём не было.
- Пришлось-таки спороть, как видишь, - словно извиняясь, сказал он Тягаеву. – Сам понимаешь, за офицерские погоны можно и штыком в брюхо схлопотать. А мне ещё мальчонку вывезти надо. Чёрт знает, что творится! Эмилия, должно быть, сходит с ума. В Севастополе получил от неё последнее письмо. Умоляла вызволить брата и ехать немедленно к ней. Бедняжка, после падения Риги ей пришлось перебраться в Гельсингфорс. Счастье ещё, что это случилось уже после всех кровавых событий, которые были там.
- Почему она не поехала с тобой в Севастополь?
- Я сам этого не захотел. Эмилия женщина нервная, болезненная. Она привыкла жить в семье, с матерью и сестрой. К тому же у нас двое детей. Ей было бы трудно приспособиться к жизни в Севастополе. Нам обоим так спокойнее было.
- Стало быть, вы теперь едете в Гельсингфорс? – спросила Лиза.
- Точно так-с, Елизавета Кирилловна. Уже и документы выправил.
- И что же, насовсем? – осторожно поинтересовался Тягаев.
- Как судьба распорядится, - пожал плечами Кромин. – Разве можно сейчас с уверенностью говорить о чём-то? Хотя не буду врать, к тихой гавани я покуда не готов. К большевикам на службу идти не могу, в наёмники как-то не хочется… В общем, ничего не знаю пока. Вот, отвезу Женьку к родным, переведу дух, успокою Эмилию, осмотрюсь, а там буду путь искать.
- Господа! – раздался звонкий голос Гребенникова. – Это просто возмутительно, наконец! Борис Васильевич, мы вас уже и так заждались! – подойдя, он протянул каперангу руку. - Здравствуйте! Господа, вы тут секретничаете, а всё, между прочим, простывает!
- Господа, прошу к столу! – позвала Ирина Лавровна.
- Что происходит в Севастополе? – спросил Пётр Сергеевич за ужином.
- То же, что и везде, - ответил Кромин. – С той поры, как Колчак вынужден был оставить пост, на флоте совершенная анархия началась. Он ещё как-то сдерживал её, а без него… - Борис Васильевич махнул рукой. – Мы, старшие офицеры, пытались уговорить его остаться, но он был непреклонен. Неподчинения он не мог вынести. Уехал… Впрочем, навряд ли он сумел бы остановить эту волну, разве что замедлить немного. Быть может, он и верно сделал, что не стал дожидаться конца. Только, вот, где он теперь? В Америке? Или шут знает где ещё? Сколько лет стоял наш флот у берегов Севастополя! Сколько побед одержал! Как гордо реял флаг Андреевский! А теперь – что? Корабли не выходят в море, матросы делают, что хотят, командиры боятся сделать замечание им! Правда, среди матросов есть и те, которые понимают всё, которым смута не по нутру. Я говорил с такими, они осуждали своих ошалевших сотоварищей. Но только антер ну ! Как только доходило дело до какой-нибудь забастовки, и они принимали сторону бастующих, боясь, чтобы их не заподозрили в сочувствие «офицерью» и контрреволюции! Вообразите, всякий нормальный, трезвый человек вынужден стал подчиняться негодяям и безумцам «страха ради иудейска»! И тот матрос, который с глазу на глаз со мной возмущался разрухой, назавтра, чтобы не отстать от своих, вынес бы мне смертный приговор! Но самое любопытное, что многие из этих людей сами не понимают, что с ними творится, будто скрутила их болезнь неведомая! Иду я однажды по палубе и едва не споткнулся о спящего часового. Стою, смотрю на него. Наконец, просыпается. И, видать, ещё не до конца очнувшись, перепугался, вскочил, вытянулся, дрожит, потом обливается: «Не понимаю, как это случилось, ваше превосходительство! Я всегда был исполнительным, честным матросом, ваше превосходительство! Это случилось со мной в первый раз! Сжальтесь, ваше превосходительство! У меня жена, дети…» И вдруг осёкся! Очнулся, понимаете ли, и вспомнил, что теперь офицер – ничто, что теперь он сам – хозяин. И сразу распустился, и совсем другим тоном уже заговорил: «Что вы на меня уставились, командир? Я просто на минуту расслабился! Что здесь плохого!» Сукин сын! – Кромин выпил рюмку водки, поморщился. – А один как-то сказал мне, что сам себя боится…
- Эти люди, действительно, больны, - промолвила Лиза. – Их поразили трихины…
- Что, простите? – вскинул голову Гребенников, уже порядком стреляющий глазом.
- Это из Достоевского. Разве вы не помните?
- Простите, Елизавета Кирилловна, я не книгочей.
- Напрасно! Вот, постойте-ка, я вам прочту сейчас! – Лиза быстро встала и, подойдя к книжному шкафу, извлекла из него пухлый, зачитанный том Достоевского, открыла одну из заложенных страниц. – Слушайте! «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей.  Но  эти существа были духи, одаренные умом и  волей.  Люди,  принявшие  их  в  себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда,  никогда  люди не  считали  себя  так  умными  и  непоколебимыми  в  истине,  как   считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений  и  верований.  Целые  селения,  целые города и народы заражались и  сумасшествовали.  Все  были  в  тревоге  и  не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и  ломал  себе  руки.  Не знали, кого и как судить,  не  могли  согласиться,  что  считать  злом,  что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга  целыми  армиями,  но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды  расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для  чего  зовет, никто не знал того, а  все  были  в  тревоге.  Оставили  самые  обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и  не  могли согласиться;  остановилось  земледелие.  Кое-где  люди  сбегались  в   кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, -  но  тотчас  же начинали что-нибудь совершенно другое,  чем  сейчас  же  сами  предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались  пожары,  начался голод. Все и все  погибало.  Язва  росла  и  подвигалась  дальше  и  дальше. Спастись во всем мире могли только несколько  человек,  это  были  чистые  и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить  и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей,  никто  не  слыхал  их слова и голоса…»
- Да… - протянул Гребенников. – Иногда невредно почитать книги. Смотри-ка как, а! Точно всё про нас! Решительно! Хорошо бы оказаться в числе этих нескольких избранных, однако!
- Успокойтесь, ротмистр, нам это не выгорит, - сказал Тягаев. – Мы с вами люди не чистые!
- Что правда, то правда, - легко согласился Володя. – Водчонки не желаете?
- Не откажусь!
- Керенский, мерзавец, - раздражённо заговорил Кромин, - впустил в страну всю эту сволочь! Большевиков-с! Ленина с Троцким! Меня исключительно занимает один вопрос, этот негодяй сотворил всё это сознательно или он совсем идиот?!
- Вскрытие покажет, как говаривал один доктор, меня штопавший, - невозмутимо откликнулся Володя.              
- Он не только запустил их!  - горячо поддержал Кромина Пётр Сергеевич. – Он же раздал рабочим оружие «для обороны столицы от Корнилова»!
- Мерзавец!
- И с этим-то оружием они и вышли в октябре! О, попался бы мне в руки, этот господин первый министр! Я бы его повесил, я бы… Раздавил, как гадину! – Тягаев сжал кулак.
- Господин полковник, а не составить ли нам список, кого первоочерёдно надо повесить? – пошутил Гребенников. – Я предлагаю Троцкого!
- Ленина! – вскрикнул гардемарин.
- Молодец, юноша! – одобрил Володя. – А что, Евгений, видали вы Ленина?
- Так точно! Мы с товарищами ещё шутку выкинули тогда, нас чуть под орех не разделали!
- Ну-ка? – нахмурился Кромин. – Рассказывай, братец, что ты накуролесил. Слава Богу, сестра твоя тебя не слышит.
- Да ничего такого… - гардемарин слегка смутился, но тотчас оживился вновь и принялся рассказывать. – Мы тогда у дома Кшесинской были! А на балкон Ленин со своими приспешниками вышел. Как пошли кривляться да кричать! Толпа собралась на них поглазеть. Дядька какой-то головой качал: «Ишь, его разбирает, сердечного! Точно кликуша на церковной паперти!»
Гребенников расхохотался:
- Браво! Так и есть! Продолжайте, юноша!
- Там спор ещё завязался! Старуха спрашивает, из каких они будут, не из итальянцев ли? Кто-то сказал, что французы…
- Жиды, - весомо заявил Володя.
- А господин какой-то шутами их обозвал. А мы с Николашей развеселились и пошутковать решили. Как начал Ленин кулаками по балюстраде шарахать, так мы давай Бог орать: «Браво, Кшесинская!»
- Ай да молодцы! – покатился ротмистр со смеху.
- Уши бы тебе надрать за такие шутки, - буркнул Кромин. – Что, не побили вас?
- Собирались, - признался гардемарин. – Но милиция арестовать успела!
- Ещё не легче! Как же вас отпустили?
- Да очень просто… Они суд открытый учинили. Зашумели там, что мы контрреволюционеры. А мы, не сморгнув, объяснили, что в столице впервые, что указали нам дом знаменитой балерины, что стояли далече и, увидав в темноте танцующую фигуру, искренне подумали, что то и есть Кшесинская. Ну, они только руками развели и отпустили.
- Ай да гардемарин! – Гребенников уже корчился от хохота, и остальные присутствующие не могли сдержать улыбок. Женя же был страшно доволен и чувствовал себя почти героем.
- А всё-таки, господа, что же будет теперь, как вы полагаете? – спросил Кромин, когда всеобщее веселье прекратилось. – С Россией?
- Болящий до смерти на выздоровление надеется, - отозвался Тягаев. – Но можно быть уверенными, что времена ждут нас очень тяжёлые. России, которую мы знали и любили, больше не существует. Нам предстоит ещё многое перенести, многое сделать. Боюсь, правда, что в итоге большая часть наших усилий пропадёт зря. Может быть, когда-то всё и образуется, но увидим ли мы это счастливое время?
- Да, - вздохнул Гребенников. – И наша правда будет, да нас тогда не будет…
- Во всяком случае, всем нам потребуется всё наше терпение и мужество, - заключил Тягаев.
- За терпение и мужество! – Гребенников поднял рюмку.
- Ты бы не частил так, Володя. Развезёт, - заметил Пётр Сергеевич. Он поднялся из-за стола и прошёл по комнате. Ему страстно хотелось говорить обо всём и сразу, им владело нервное возбуждение, а голова уже была немного затуманена выпитым спиртным. Понемногу раздражаясь, Тягаев заговорил: - Мы ни к чему оказались не готовы! Сначала не готовы оказались к Японской войне, затем не успели достаточно подготовиться к Германской… К революции мы тоже оказались не готовы! А почему? Почему нас всё и всегда застаёт врасплох?! Потому что мы не умеем слушать мудрецов, которые прозирали это загодя, потому что не знаем себя! Сунь Цзы дал прекрасную заповедь победы: «Знай своего врага, знай самого себя, и победа твоя станет неизбежной!» А что же мы? Своих врагов мы знаем лишь в общих чертах. Поверхностно. А чаще лишь в карикатурном виде, хотя они совсем не карикатурны! Над большевиками смеялись! Шуты! Покуролесят да канут в небытие! А они не были шутами! Скорее шутами были мы все! Белыми клоунами, трагическими, нелепыми, невольными… Нас сделали клоунами! Мы стали клоунами, потому что вся Россия обратилась в балаган! Все эти заговорщики, пламенные трибуны, певуны, лучшие умы России – они были шутами! И даже не замечали этого! Не замечали, что они – смешны! А потешались над теми, кто совсем-таки не был смешон, но кто, в результате, посмеётся последним… Над большевиками… Шуты, говорите? Эти шуты истребят всё и вся, не остановятся ни перед чем. Они шуты, быть может, но лишь в той мере, в которой шутом считается дьявол… А мы! Как смешны мы были в своих надеждах! У меня, впрочем, не было их, но и я, должно быть, смешон… Нет, мы не знаем своего врага. Но больше того, мы самих себя не знаем! Не знаем своего народа, своей души… Мы слепцы, тычемся по углам, а поводыри наши оказались столь же слепы, и повели нас в пропасть…
- Полноте, господин полковник, - возразил Гребенников. – Можно подумать, что большевики знают народ!
- Они знают худшие черты его, его бездну. И к ней взывают не без успеха!
- Достоевский предсказывал, что толпа пойдёт за тем, кто провозгласит право на бесчестье, - подтвердила Лиза. – В каждом человеке живёт зло. Его нужно лишь разбудить и вооружить идейным оправданием, и оно утвердится. Ты прав, если ты грабишь, потому что грабишь награбленное, ты прав, если ты убиваешь, потому что ты убиваешь врагов, своих поработителей и так далее. Это и есть революционная мораль. Право на бесчестье величайший соблазн. В душе народной разбудили беса, и вот результат.
- Ах, Елизавета Кирилловна, я, по чести сказать, не люблю чертовщины и лишней философии. Бесы, бездны… По мне, так просто бить надо всю эту сволочь, не рассуждая и не рассусоливая и все дела. Решительно!
- Верно! – воскликнул гардемарин.
- А, по-моему, - неожиданно подал голос Миша, - совершенно бесполезно бороться со стихией. Её нужно просто переждать, перетерпеть, пережить… Революция, большевизм – это именно стихия! Блок очень точно показал её в «Двенадцати». Весь этот ветер, вьюга, безумие…
- Ересь это! – жёстко заявил Кромин.
- Нет, позвольте не согласиться с вами! Наш народ – правдоискатель. Он ищет правду. Единую для всех, как едино солнце! Которая бы разом согревала всех! Уже в самом этом искании зарыто зерно великого соблазна!
- В ваших словах есть доля правды, Мишенька, - согласилась Елизавета. – Большевики очень тонко играют на этой черте. Они и сулят как раз всеобщую правду на земле! И сулят вдохновенно!
- А мы и посулить не можем! – нервно вскрикнул Тягаев. – И вдохновения у нас нет! Слов обжигающих нет! А кому нужна правда без красивой оболочки?!
- Помилуйте, что такого особенного обещает эта сволочь? Врут изрядно и что же? – недоумевал Володя.
- Они зовут к себе всех трудящихся и обременённых, провозглашают равенство всех рас, объявляют мир хижинам и войну дворцам, обещают, что последние станут первыми. Рай на земле! Не будет ни богатого, ни бедного, все блага делятся поровну, насытятся алчущие и жаждущие, и не надо будет добывать хлеб в поте лица своего, потому что явятся машины.
- Елизавета Кирилловна, да ведь это – чушь!
- Хуже, Володя, это – плагиат. Плагиат из Священного Писания. Подмена последнего! Чушь? Да! Но какой великий соблазн! И народ – верит! Верит! Народу обещают сытость и равенство. А заплатить за это надо всего лишь одним – отречься от воли своей, стать рабом! Потому что единственный возможный рай на земле – рай рабов! Единственное возможное равенство – равенство посредственностей и нищих! Это опять – Достоевский! Великий Инквизитор! Нет у свободного человека заботы непрерывней и главнее, нежели найти перед кем пасть на колени! Выбор между сытым рабством и голодной волей!
- Всё так, Елизавета Кириллвна, - сказал Кромин. – Только большевистское рабство в отличие от инквизиторского голодным будет! Оно началось уже!
- Но народ они соблазняют именно сытостью! – Лиза разгорячилась, покраснела, и в страстности своей похорошела, как бывало обычно, когда дело доходило до таких споров.
- Самое великое искушение, которым дьявол искушал в пустыне Христа: обрати камни в хлеб, поклонись мне, и дам Тебе власть над всеми царствами мира… - тихо заговорил Миша. – Христос отверг искушение, а Россия не устояла. Пошла за призраком всемирной правды, за призраком Христа…
- За антихристом! – констатировал Кромин.
- Так идут державным шагом,
Позади – голодный пёс,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от поли невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной поступью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос…
- Оставьте, чёрт побери, ересь эту!
- У Матфея сказано: придут под именем Моим и будут говорить «Я Христос» и многих прельстят. Ведь это именно об этом стихе!
- А, по-моему, это как раз и есть прельщение! Прельщение человеком, впавшим в прелесть, - заявил Тягаев. – Уверен, он ещё раскается в этих строчках.
- Думается, Александр Александрович, сам точно не знал, что хотел сказать, когда писал эту поэму, - вздохнула Ирина Лавровна. – Ему это так свойственно! Простите, господа, я устала и оставлю вас.
- Доброй ночи, мама, - кивнула Елизавета, остальные присутствующие поднялись, провожая пожилую даму.
Когда Ирина Лавровна ушла, спор продолжился.
- Я верю и верю всем своим существом: наступит день, и Россия в горести и стенании отвернётся от своих обольстителей, - говорил Миша. – Быть может, к этому часу она будет вся истерзанной, поруганной. Но это будет великий день воскресения духа! Россию охватит страшная скорбь и раскаяние. И все жертвы, приносимые теперь, станут для неё светлым лучом, за которым она потянется к вечному солнцу, к Источнику жизни и радости. И это произойдёт тем быстрее, чем явственнее зло будет лишь с одной стороны! Мы не должны умножать его! Не должны уподобляться врагам! Не должны мстить! Но принимать бич Божий со смирением… И молиться, чтобы Богородица заступилась за Россию! И она заступится!
- Нет! – воскликнул Тягаев, чувствуя как клокочет всё внутри, как дрожит голос, как слёзы подкатывают к глазам. – Нет! Это всё иллюзии! Прекраснодушные надежды, которыми приятно себя тешить, с которыми легче жить! Богородица не заступится за нас! Потому что мы не заслужили Её заступничества! Не заслужили! Мы позволили врагам Бога и России бесчестить наши святыни! Мы оказались безвольны и растерянны, маловерны и, наконец, трусливы! Нам не хватило мужества защитить свою страну! И своего Царя! Мы позволили лишить себя всего! Чести! Родины! Государя! Мы сами отдали всё на поругание! И за это мы прокляты! – Пётр Сергеевич уже кричал, не слыша своего крика, не владея собой. – Прокляты! Оглашены! Бог отвернулся от нас! И молитв наших не слышит! И поделом! Наше место теперь в притворе, наше дело теперь отмаливать иудин грех, каяться и смывать позор кровью, своей и вражеской… Вы призываете к непротивлению? Ложь! Именно за него и достойны мы проклятия! За равнодушие! За расслабленность! И не отказом от борьбы мы можем и обязаны заслужить заступничество Богородицы! А борьбой! В смертельной схватке искупить грехи перед Богом и Отечеством! А иначе - конец! Конец! Не достойны мы ни жизни на этом свете, ни спасения на том! А достойны только презрения и анафемы! – полковник глухо застонал и закрыл лицо рукой.
На некоторое время повисло молчание. Тягаев немного успокоился, вернулся к столу, выпил полбокала вина и глубоко вздохнул.
- Я, в общем и целом, согласен с тобой, Пётр, - задумчиво протянул Кромин, постукивая пальцами по столу. – Наша вина велика. Перед Родиной, перед Богом… Но вины перед отрекшимся Государем я не чувствую.
- Вот как?
- Прости, но я полагаю, что отречение было предательством со стороны Императора. Во всяком случае, актом малодушия, которое непростительно для государственного мужа. Я всю жизнь служил Царю верой и правдой, но сейчас я сомневаюсь в том, что в России должна быть, во что бы то ни стало, возрождена монархия.
- Что ты говоришь! – возмутился Тягаев.
- Я говорю, что последние годы самодержавия ярко показали его упадок. Все эти Распутины, Вырубовы, Штюрмеры, Протопоповы и прочая дрянь довели Россию до революции! Великая трагедия в том состоит, что в столь тяжёлые для России годы, во главе её оказались неуравновешенная несчастная женщина, доведённая до нервного расстройства болезнью своего единственного сына, но при том наделённая сильной волей, и добрый, но слабый мужчина, подчинивший свою волю её.
- Я просил бы тебя, Боря, быть более корректным в выборе выражений. Я присягал Государю, а после не присягал никому, а потому не позволю отзываться о нём непочтительно, - холодно сказал Тягаев.
- Я сказал правду, Пётр. Верноподданнические чувства святы и прекрасны, но нельзя на реальность закрывать глаза. Вся эта министерская чехарда! Этот кружок Императрицы! Этот гнусный «старец»! Пётр, ты не можешь отрицать, что всё это нанесло колоссальный урон монархии. Больший, нежели все революционеры. Государь не умел выбирать себе окружения. Именно поэтому в критический момент с ним никого не оказалось рядом, все предали его и оставили. Это личное несчастье Императора, но главное, что это несчастье России. А этот гуманизм! Мягкость! Если бы он подавил всю эту шушеру твёрдой рукой, а не цацкался с ней!
- О, да! Я согласен! Слишком добр был Государь! Нужно было больше вешать! А он жалел своих подданных!
- Своих подданных лучше было пожалеть, когда их, как пушечное мясо бросали в атаки в обе войны, посылали на убой только потому, что Государю было неудобно сменить штабную, теплохладную заваль на более молодых, умелых и талантливых людей! Сколько жизней сгубили зазря? А ведь это система была! Везде! Множили бездарность повсеместно! Если и отправляли в отставку кого, так тотчас находили ему другое тёплое место! И всё это как ком росло! И доросло, наконец! А у Государя не хватало воли, чтобы разогнать всю эту камарилью и заменить её людьми грамотными и дельными. А ведь они были! Пусть и не так много, как хотелось бы, а были! Скажешь, что я неправ?
Тягаев нервно покусывал губу:
- Я не утверждаю, что всё было прекрасно и идеально. Были ошибки. И даже непростительные… Но Государь желал только блага своей стране и народу. И потом, Боря, как офицер и монархист, я не считаю допустимым обсуждение личности Императора, во-первых. Во-вторых, считаю величайшей подлостью то, как повели себя отдельные старшие начальники и деятели в истории с отречением. В-третьих, учитывая нынешнее положение Августейшей Семьи, опасность, которая ей угрожает, по нашему общему допущению, я считаю, что мы не имеем право судить Императора. У нас грехов больше… Наконец, дело не в личности Монарха, а в самой монархии. Никакого иного строя в России быть не может.
- Монархия не может существовать без личности. Я не против монархии, но я не вижу фигуры, которую можно было бы возвести на престол. Великий Князь Михаил отрёкся. Николай Николаевич тоже не проявил достаточного мужества, подчинился Временному правительству. Так кому же прикажешь присягнуть? Великому Князю Кириллу, щеголявшему красным бантом и предавшему своего Царя? Покажите мне личность, и я с готовностью присягну ей и буду служить, как пёс! А коль нет её, так все разговоры о монархии – это пока что лишь прекрасная мечта, идеал, к которому, быть может, стоит стремиться, но который реальности не должен заслонять. А реальность такова, что монархия пала! И я не считаю, что падение её есть и конец России! Россия больше монархии!
- Больше. Но, тем не менее, я никогда не отрекусь от своего Государя и останусь верным своей присяге. И я боюсь, что падение монархии есть событие, гораздо более страшное и гибельное для России, чем ты себе это представляешь…
Гардемарин нетрезво икнул, и продекламировал слегка заплетающимся языком:
- Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мёртвых тел
Начнёт бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек…
Лиза хлопнула в ладоши:
- Всё, господа, довольно! Не хватало ещё нам здесь перессориться! Вот, господин ротмистр уже устал от наших разговоров, - кивнула она на Гребенникова, мирно дремавшего, положив голову на стол.
- А я ведь предупреждал, что развезёт, - покачал головой Тягаев, поправляя съехавшее на бок пенсне. – И всё-таки…
- Прошу тебя, Петруша, оставим этот разговор. Уже очень поздно, и мы, может быть, в последний раз собрались сегодня вместе. Не будем портить этой встречи.
- Ты права, Лиза. Мы слишком распалились… Не стоило…
- Давайте лучше попросим Мишеньку спеть нам что-нибудь. Миша, мы просим вас!
- Ваша воля для меня закон, Елизавета Кирилловна, - чуть улыбнулся Миша и, немедленно сев за фортепиано, скользнул тонкими пальцами по клавишам и затянул своим удивительно красивым, редким по тембру и чистоте голосом:
- Замело тебя снегом, Россия…
Закружило седой пеленой,
И слепая, жестокая сила
Панихиду поёт над тобой…
За окном свистела вьюга, тихо потрескивал камин в полухолодной, сумрачной комнате, из обстановки которой часть мебели уже была обменена на скудную снедь, за скромным столом, быть может, в последний раз, сидели три русских офицера, юноша-гардемарин и строгая, отчего-то торжественная в эту минуту женщина с усталым взором, и звучала, щемящая сердце, песня… От этой песни у Тягаева ком подкатил к горлу, и по щекам потекли слёзы, коих ничуть не было стыдно ему в это высокое, светло-скорбное, удивительное мгновение.