Как человек Император Александр II был добрый, мягкий и чувствительный — чувствительный сердцем и чувствительный умом; легко восприимчивый к мыслям и впечатлениям, он в то же время легко схватывал вопросы, с которыми знакомился, но не любил над ними призадумываться и в них углубляться. Любивший и ценивший с молодости общество умных людей, Император Александр II еще Цесаревичем многое знал в области общего, так сказать, образования и вступил на престол весьма образованным человеком. Некоторые уверяли, что Наследник Николая I находился до самой кончины отца в его опеке и был ограничен в свободе своего духовного развития. Это, безусловно, неверно. Николай I давал полную свободу духовному миру своего Наследника и основывал ее на полноте к нему своего доверия. Цесаревич Александр Николаевич думал о государственных вопросах как хотел и даже мог дозволять себе прямое противодействие министрам своего отца, нисколько не возбуждая ни подозрения, ни недоверия своего отца-Государя. Когда я был близок ко двору Александра II, я ясно видел, что Он менее доверчив к духовному миру своего наследника, чем к нему был доверчив Николай I. Когда жив был покойный Цесаревич Николай Александрович, мы все замечали в последние два года его жизни, что Государь, его Родитель, не раз отдавал себя под власть впечатлений, похожих на оттенки подозрительности. Когда Наследником сделался его брат Александр Александрович, считавшийся любимым сыном своего отца, эта особенная привязанность к нему не помешала Александру II тоже быть по отношению к нему в известных случаях подозрительным. Цесаревич Александр это чувствовал. И отношения Государя к Наследнику оттого иногда бывали щекотливы и усложнены… Совсем противоположное было в отношениях Николая I к своему Наследнику. Я помню, например, курьезное проявление этой полной самостоятельности Наследника Николая I в том виде, в каком его передавал моим родственникам Д. Г. Бибиков, бывший при Николае I его последним министром внутренних дел. Николай I поручил Бибикову составить применительно к им сделанной работе инвентарей по Юго-Западному краю, когда он был в Киеве генерал-губернатором, общий для всей России проект инвентарей как главную подготовительную работу для освобождения крестьян от крепостной зависимости. Наследник, прямо и откровенна противодействовавший Бибикову при введении инвентарей в Юго-Западном крае, еще более прямо и решительно стал в оппозицию Бибикову, как министру внутренних дел, для этой общей работы и, будучи тогда председателем Государственного совета, объявил категорично Бибикову, что он все сделает от него зависящее, чтобы помешать его проекту инвентарей пройти в Государственном совете… И он сдержал слово. Не то что такой факт, но десятая часть такого личного проявления самостоятельности была бы и во сне даже немыслима при Александре II в его Наследнике, но при Николае I, основанная на его безграничном доверии к Наследнику, она была естественным явлением.
Благодаря этой самостоятельности Александр II вступил на Престол, не был ни минуты застигнут врасплох новизною своего положения: он давно был, так сказать, освящен доверием к нему своего Отца, давно был в курсе всех дел, давно посвящен во все мельчайшие тайны Самодержавия самым убежденным его представителем. К тому же до самого конца своей жизни Император Николай свою семейную жизнь не отделял никакою стеною от государственной. При жене и при детях он говорил о государственных делах всегда. Следовательно, не только кабинет, но семья Государя были государственною школою для его наследника. Но, невзирая на, то, в двух важных областях Александр II оказался в день своего вступления на престол малосведущим: это внутренняя жизнь Русского государства со всеми ее историческими, бытовыми и политическими деталями, а вторая область была весь почти западноевропейский мир либеральных доктрин, на который, немедленно после смерти Николая I, все почти умные люди той эпохи накинулись не только как на Америку для России, но как на якорь ее спасения и источник ее врачевания от тех многих недругов, которые тогда все приписывали замкнутому будто бы и личному Самодержавию Николая I и которыми легкомысленно объясняли наш тогдашние военные неудачи в Крыму.
Это малое знание внутренней русской жизни объясняло то странное упорство, с которым Цесаревич Александр Николаевич пошел против гениальной мысли инвентарей, порученной Николаем I осуществлению Бибикова, и это же самое незнание русской жизни объяснило впоследствии ту легкость, с которою тот же Александр, но уже Император, отдался влиянию зачинщиков крестьянской реформы без малейшей критики их смелых замыслов с точки зрения потребностей внутреннего государственного строя.
Усвоивши себе, можно сказать, бессознательно всю твердыню Самодержавия в такой школе, как царствование Николая I, он, Александр II, ни на мгновение не сомневался в праве и в силе сделать все, что он захочет, но в то же время это бессознательное усвоение себе Николаевского Самодержавия и это незнание русской жизни произвели то, что он не мог проверить пристрастные и лживые обвинения, взводимые либералами на царствование своего Отца, не отличавшие случайности и мелочи от тех устоев, учреждений и начал, которые составляли не только силу Его державы, но были потребностями Его народа; и эти-то основы русского строя он не умел отстаивать, как неприкосновенные, в ту минуту, когда либералы захотели все царствование Николая и весь внутренний строй государства сделать ответственными за разные случайные недуги русской жизни…
Оттого с самого начала почти царствования Александра II случилось роковое qui pro quo (недоразумение), которое решило судьбу всего царствования и привело его ко всем печальным событиям расплаты за беспочвенный либерализм: Александр II отдал свое Самодержавие в руки тех, которые им воспользовались как единственным средством это Самодержавие поколебать и обессилить… Александр II не понимал, что, принимая на себя инициативу в либеральном походе против великого царствования своего отца, он в то же время, не зная, как я сказал, ни внутренней жизни России, ни органических твердынь этого царствования, давал ломы тем, которые под предлогом устранения злоупотреблений, ломали весь фундамент русской государственной крепости.
Знай он внутреннюю жизнь России, знай он внутренний смысл царствования своего отца, Александр II, с своею восприимчивостью ко всему прекрасному, с своим здравым смыслом и способностью быстро усваивать себе предмет, явился бы хозяином своего реформаторского дела, умел бы отличать устои и принципы от деталей и злоупотреблений, умел бы в массе заграничного либерального реформаторского хлама разобраться, отстраняясь от негодного для России, и из царствования своего отца создал бы твердый фундамент для обновления русла старинной русской жизни. Тогда бы ему не пришлось отдавать Самодержавие напрокат тем, которые из него сделали лом против старой самодержавной России под предлогом, что это была николаевщина, а, наоборот, он подчинил бы всех своих сотрудников по реформам дисциплине николаевского самодержавия, и все реформы могли бы совершиться так же просто и хорошо, как построена была Николаем I Николаевская железная дорога.
И вот началась эра реформ на третьем году александровского царствования. Чтобы ее повести разом и успешно, некоторыми из реформаторов той первоначальной эпохи был задуман своего рода психический план, на действие которого был рассчитан гладкий путь для всей реформаторской работы.
Психический этот план заключался в том, что Государю представили, в самом начале его царствования, всю тогдашнюю дворянскую Россию, которая составляла, в сущности, 9/10 всего русского образованного общества, какою-то скрытою против него оппозиционною силою.
План этот имел важную практическую цель. До своего вступления на престол Александр II, как Цесаревич, не только не находился в либеральной среде, а тем паче под ее влиянием, но, напротив, как я тому приводил доказательство в резком антагонизме Цесаревича с Д. Г. Бибиковым по вопросу об инвентарях, скорее принадлежал к среде если не консервативной, то во всяком случае высшей аристократической, где либеральным веяниям доступа было весьма мало.
Только по вступлении на престол Императору Александру II поневоле пришлось прислушиваться к либеральным голосам, так как, принявши Россию в самый острый период Крымской войны и раздавленный, так сказать, ее бременем, он стал слышать с одной стороны объяснение наших военных неудач политическим режимом своего отца, а с другой стороны, указание исхода из этого положения только в либеральных внутренних реформах…
Но так как по привычкам, по вкусам, по убеждениям Александр II пребывал в общении, как я сказал, с высшим дворянским обществом и так как в начале своего царствования, по примеру его отца, его домашняя жизнь сливалась с государственною в том смысле, что Государь был весьма общителен, по вечерам приглашал своих близких, давал обеды и прислушивался к разным мнениям и к разным голосам, то либералы не имели под ногами почвы, на которой они могли бы действовать, и могли всегда опасаться, что их влиянию будет противодействовать та антилиберальная среда, в которой по привычке и по вкусам Александр II был в постоянном общении… Из этой среды мог раздаться голос, предупреждающий Государя о замысле подчинить его влиянию либералов, а так как Государь был в этом отношении очень самолюбив и вряд ли желал показать себя под чьим-либо влиянием, то, разумеется, либералы имели полное основание опасаться той среды высшего общества, где Государь был у себя дома по вкусам.
И тогда они прибегли к тому, чего вправе были опасаться от своих политических противников против себя: они понемногу, исподволь начали говорить о том, что антилиберальная дворянская или аристократическая партия рассчитывает своим влиянием на Государя удерживать его от либеральных реформ, столь нужных для блага России и для славы его царствования, и что это влияние для них тем более доступно, что в ближайшей притворной среде эта дворянская партия имеет своих влиятельных представителей…
Этот план стал удаваться, и, как всегда у нас это бывает, осуществлению его помогли своим покорным и безгласным поведением всего более те, против которых была направлена интрига: ни атома борьбы не проявилось с самого начала между вступающими на поле деятельности либералами и между смирившимися и смолкавшими перед возбуждавшимися против них подозрением консерваторами, и в один прекрасный день Государь Александр II оказался всецело под влиянием либералов — не по убеждению, не по симпатиям к ним, но в сознании необходимости показать свою волю против какой-то дворянской оппозиции, никогда не существовавшей, но нарисованной его воображению ловкими либералами…
Эта политика либералов длилась все время и увенчалась полным успехом. До вступления на престол Александр II был антипатично настроен даже к идее сервитутов. На второй год своего царствования он стал уже говорить о необходимости начать крестьянскую реформу сверху, чтобы предупредить ее снизу, но при этом он еще не допускал мысли об освобождении крестьян с землею. Два года спустя, когда либералы ему представили, что дворянская партия будто бы не допускает даже мысли освободить крестьян с землею — чего на самом деле не было, — Государь решил, что освобождение будет сделано с землею, и на одном совещании, ударив по столу рукою, сказал, что освобождение будет с землею, потому что такова его воля, а другой воли он не признает. Очевидно, эта энергичная решимость была направлена все против той же не существовавшей дворянской оппозиции, по заказу либералов ставшей на горизонте каким-то угрожающим фантомом. Я помню, как в начале царствования даже такая скромная и такая глубоко преданная Государю гостиная, как моих родителей, где царили карамзинские предания, была им заподозрена в фрондерском и в оппозиционном характере только потому, что в ней говорилось открыто об опасностях, угрожающих Государю и государству от всемогущества либералов.
Но всего выразительнее и печальнее была та перемена, которая произошла в самой домашней жизни Государя и которая заключалась в том, что однажды принятая традиция Николая I, сливавшего свою гостиную и своих близких с кабинетом и с государственными людьми, вдруг прекратилась, и государство, перестав быть предметом разговора в гостиной Государя, изолировалось только в его кабинете и в разговорах с министрами и государственными людьми.
Отчего же это могло произойти?
Тут объяснение кроется в тех душевных тайнах, которыми сопровождалось развитие в Государе его личности реформатора, и в борьбе, которая в нем одном сосредоточилась между его личными взглядами, вкусами и принципами и между внушенными ему подозрениями против всего тогдашнего дворянского общества. Так что уже в начале его царствования было много драматичного в этом духовном мире Александра II, по натуре вовсе не готовившегося и не созданного для такой сложной духовной борьбы. Государь чувствовал себя во власти глухого раздражения против попыток, как я сказал, сочиненной либералами дворянской оппозиции; в то же время аристократической и сентиментально-утонченной натуре Государя были антипатичны демократические приемы и инстинкты призванных им к политической деятельности либералов, и, наконец, в-третьих, его прельщала до известной степени роль великого реформатора, все шире и славнее развертывавшаяся на сцене не только русской, но и всемирной жизни.
И вот под влиянием этих трех одинаково сильных, но совсем различных двигателей Александр II дошел, совершенно понятно, до минуты, когда гостиная речь о государственных делах для него стала прямо неприятною, подвергая его необходимости или услыхать какое-нибудь обвинение по адресу руководителей тогдашней политики либералов, или пробудить в нем упрек самому себе при затрагивании симпатичных, но обреченных на безмолвие струн, или же опасение вызвать в нем в каком-либо вопросе борьбу его личных мыслей с теми, которым он покорно подчинялся, или же, наконец, пробудить в нем чувство противоречия с самим собою. Несомненно, все это вместе повлияло на решение Государя изолировать государственное дело в тайниках своего кабинета и резко делить свою жизнь на две никогда не сходившиеся половины — жизнь Государя с министрами и жизнь частного человека с семьею и со всеми, в разговорах обо всем, кроме государства. Никогда не забуду навсегда врезавшиеся во мне впечатления еще с юных дней, когда при малейшем слове, сказанном кем-либо в гостиной Государя о государственном вопросе, вдруг на лбу Государя показывались складки и лицо его принимало недовольное, даже раздраженное выражение…
Десять лет спустя после начала царствования к этим двигателям его души, создавшим для него тяжелую жизнь, присоединилась четвертая глубокая черта, еще тяжелее других: это сознание неблагодарности людей и неискренности воспеваемых в его честь похвал.
Тогда уже в нем, несомненно, явилось разочарование к роли реформатора и какое- то неверие во все те акты, которые он подписывал будто бы ко благу России.
Обманутый, недоверчивый, разочарованный, Государь вошел в такую эру своей жизни, где отдавал уже себя под власть не столько людей, сколько какого-то рока, и тогда стал понятен тот полный шекспировского драматизма исторический момент, про который я рассказывал со слов покойного шефа жандармов, генерала Потапова, когда он обратился к нему со словами: «Я, кажется, ему не сделал ничего доброго, за что же он против меня?..»
Таков был человек в этом Государе, и таково было влияние этого человеческого в нем за все его царствование…
Добрый, нежный, чувствительный, восприимчивый ко всем оттенкам деликатности, переполненный самых благих намерений, как мог бы он насладиться своим царствованием, если бы к нему приобщены были все влияния серьезные вместо одного лживого влияния либералов, потребовавших от него, кроме беспочвенных реформ, насилия над его прекрасною и деликатною душою и сделавших его узником своих собственных страданий.
Оттого тяжелая ответственность перед историею своего народа за царствование Александра II и за его конец ложится на наших либералов. Они — и только они — сделали из Александра II мученика, страдавшего и царившего в мире, где ни он не понимал народ и где народ его не понимал.