 Мы честь свою геройски защищали, многие на Кубани костьми легли, и кровь невинная лилась со всех сторон.
Эти воспоминания написаны в телеграфном стиле, так как лишь вспомнишь их - волосы дыбом становятся, мороз по коже пойдет, да и журнал не является сценарием для киносъемок, а читатель может себе представить все жертвы и ужасы белой борьбы против красных.
В ненастную декабрьскую погоду 1919 года мой муж, двое маленьких детей и я на бронепоезде "Мстислав Удалой" отступали от Харькова, с многочисленными остановками, починками разобранного пути, с боями и перестрелками с красными. На столбах, на семафорах раскачивались повешенные Чья это была расправа и кто болтался на веревках - имена их Господу известны...
Наших спутников беспощадно косил сыпняк, и "Мстислав Удалой" был больше похож на полевой лазарет, чем на бронепоезд. Наконец, докатились мы до ст.Тихорецкой, освободились от мертвецов и сдали в госпиталь больных.
24-го декабря днем мы были в Екатеринодаре. Приютил нас в маленькой комнатке, на Базарной улице, гостеприимный грек (Петр Евстафиевич Путандифилидис). Мой муж саблей срубил в парке елочку, украсил ее орденами (их было у него много: две бриллиантовые персидские звезды Льва и Солнца, золотая от Эмира Бухарского, Белый Орел, Владимир 2-й степени с мечами и много, много медалей и младших наград; Георгиевский же крест он всегда носил на себе). Нашлась свечка у соседей (беженцев из Курска - Толмачевых и Цеккерт). И так в последний раз мы отпраздновали Рождество на нашей Године.
В начале февраля 1920 года Красная армия подходила к Екатеринодару. Дул ледяной норд-ост. Добровольческая армия спешно отступала на Новороссийск. Беженцы и армейские части грузились на открытые платформы, других составов на жел.дороге не было. Дети были тяжко больны, немыслимо было их, в жару, везти в таких условиях, и пришлось моему мужу нас оставить и ехать одному.
Доброжелательные греки раздобыли мне греческий паспорт на имя Деспины Карванидис, с уверенностью, что спасут меня от красных. По пятам Добровольческой армии, с гиком, по улицам Екатеринодара мчалась красная кавалерия; к хвостам лошадей были привязаны офицерские погоны марковцев. Это был жуткий набег дикой орды...
Недолго мне удалось быть гречанкой: то ли прислуга, то ли соседи проболтались, и греки мои предупредили, что ночью будет облава, обыски, вылавливание и аресты белых, что лучше поскорее бежать в горы. Закопав ценности и бумаги глубоко в подвале (наверное, они до сих пор там лежат!), на мажаре с детьми и прислугой я уехала из Екатеринодара.
Первая остановка была в Царском Даре, оттуда переехала в Горячий Ключ, где уже встретила казаков и воинские части Добр.Армии, скрывающиеся от красных. С сожалением покинула этот чудесный уголок земного шара. Я узнала, что сосед - армянин Учунжьянц - является секретным сотрудником Особого Отдела в Екатеринодаре и послан в Горячий Ключ вылавливать "белых".
Никогда не забыть мне Горячего Ключа с его щедрыми горячими источниками, богатейшими минералами; узкую, высокую, таинственную, полутемную, мистическую "Дантову лестницу" между высочайшими скалами; глубокую реку Пшик, протекающую у скал, где справа и слева впадают в реку ручьи. Одни дымятся - серные, другие голубые - нефтяные, третьи ржавые - красные и... ртутные: окунешь медную монету, и она становится, как серебряная. Это прекрасная страна, с ее изумительными природными красотами, безветреным кристально-прозрачным воздухом, с обворожительной панорамой гор, покрытых смешанным лессм, на фоне яркого синего неба. Какая благодать!... А повсюду жуткое, тревожное время...
Пришлось опять ночью уходить по направлению к ст.Кубанской с остановкой на табачном хуторе грека Паписа. Мать его, старая гречанка Хаджи-Мана, говорящая только по-турецки, была очень гостеприимна. И не только я с детьми, но и разъезды кубанцев отдыхали в табачных сушилках (сараях).
Здесь и началась моя партизанская эпопея. Беседы с осколками донских и кубанских частей убедили меня в полной их растерянности и отсутствии какой-либо организации и цели. Не было ответов на вопросы: Что дальше? Куда бежать? Ведь пощады не будет!
Получив с детства спортивную подготовку (стрельба, рубка, верховая езда) и в раннем замужестве некоторое военное образование*), я стала объяснять окружающим меня действия партизанских отрядов, вспоминая когда-то прочитанную книгу ген.К. "Тактика партизанской войны". На хутор все прибывали новые люди. С воодушевлением я ободряла, прося дружно сплотиться. Я была молода, энергична, сильна волей и здоровьем, а моя джигитовка импонировала сильному полу.
Полетела по Кубани молва обо мне. Казаки стали приезжать в этот маленький хутор, что было небезопасно для наших гостеприимных греков, и я просила, чтобы они удалились в горы. Каково было мое удивление, когда делегация от казаков явилась ко мне и объявила, что они избрали меня атаманом нового партизанского отряда для борьбы против красных. У меня не было другого выхода, и я дала мое согласие.
В эту же ночь мы выступили в числе 200 всадников, решив держать путь на Тиберду, двигаясь в Майкопском отделе; ночью поход, а днем, по обочинам шляхя - тихо в засаде. Красные части боялись лесных дорог; их боевые части, снаряжение и обозы шли по шляху (шоссе). Сколько раз приходилось сдерживать нетерпеливых наших стрелков, чтобы не бить и не нападать в голову колонны, а ждать, когда она дойдет до середины. Тогда передняя часть красных, отрезав постромки от тачанок, бросалась скакать вперед, а задняя пускалась "наутёк", оставляя нам тачанки с пулеметами, патронами, оружием, снаряжением и продовольствием. Население станиц Майкопского отдела испытывало лишения в самом необходимом, и наш отряд снабжал провиантом семьи станичников.
Отступающие части Добровольческой армии оставили за собой много трупов - и людей, и лошадей. Белкам и шакалам было раздолье, развелось их множество. Падаль привлекала мух и насекомых. И в это лето был страшный бич: не было человека, ни ребенка, который не болел бы страшными нарывами после укусов злющих мух. Были у нас и раненые и больные, но не было ни медикаментов, ни хирургических инструментов. Случайно в сумке нашлись маленькие ножницы, маникюрные принадлежности, а у казаков - острые ножи. Ракия (крепкая кукурузная водка), которая была у нас в большом количестве, служила дезинфекцией импровизированных инструментов и ран. Я удачно вскрывала нарывы, извлекала пули, лечила раны. Ракия употреблялась внутрь, как анестезия, и снаружи, как дезинфекционное средство. Чудесно все раненые и больные выздоравливали.
В лесу, на бивуаке, обыкновенно между дубами протягивали веревки, покрывали коврами, получался шатер; против него на дубу вешали икону Божией Матери. Во время короткого привала был ужин (мед, сало, хлеб или лепешки, что нам пекли казачки) и разбор маневров. Иногда чинили и суд. Казаки сильно оборвались и нуждались в обмундировке; и большею частью надо было рядить суд за неправильное распределение трофеев между казаками, доходившее иногда до крупных ссор, и решать судьбу попавших к нам в плен красных из карательных отрядов. Об этих моментах страшно вспоминать...
Я была тогда одна молодая женщина (25 лет). Меня окружало обожание, послушание и уважение. Я спала спокойно в моем шатре, зная, что мой сон охраняют несколько сот людей, которые сами не спят... Когда проезжали через станицы, меня окружали казачки, подносили ко мне детей, целовали руки и ноги в стременах. Это время было какое-то необъяснимое, массовое, стихийное чувство борьбы, обожание вождя, отождествление его с чем-то легендарным, мистическим, чудотворным...
При отступлении хозяин Екатеринодарского цирка бросил на произвол судьбы своих лошадей. Одна из них, очень спокойная кобыла, удобная для больших переходов, досталась мне. Можно было отдать ей поводья и спокойно ночами дремать в седле. Моих детей я перевозила через горы, по ночам, привязав каждого обмотками к седлу, и оставляла их в станицах.
С тех пор прошло уже 52 года, и трудно вспомнить, в скольких перестрелках и боях участвовал наш партизанский отряд в продолжении одиннадцати месяцев. Летом не ощущались лишения: в лесу было много сладкого, сочного кизиля, на полях - кукуруза, подсолнухи, такие высокие, что конного казака не видно было. На бакшах - кавуны, дыни. Ночи теплые, снежные вершины Кавказского хребта были алыми при восходе солнца.
Осенью в горах стало холодно. На утро бурки, которыми накрывались, становились ледяными, тугими от мороза. Выли волки, сидя в круг, глядя на луну. Огонь разводили только тогда, когда разведка доносила, что враг далеко. Искали хоть бы изредка какого-либо укрытия.
И вот за станицей Пшеховской, на табачном хуторе, в сушилке улеглись казаки на отдых, а я с детьми поместилась в маленькой каморке. Ночью вспыхнул пожар, мгновенно весь сарай был в огне. Я выбросила детей через окно, но оно было так мало, что я не пролезала. Пришлось закутаться в бурку и сквозь пламя бежать через всю сушилку. Скот, застигнутый пожаром, метался, а разъяренный бык норовил каждого посадить на рога.
В высохшем русле ручья, под корнями старого дерева я спрятала детей, а сама с вооруженными казаками залегла в выгодной позиции. Красные долго стреляли. Потом утихли, но спозаранку стал трещать их пулемет, на нас падали сломанные ветки деревьев. Мы решили молчать. Красные побоялись войти в чащу леса и, не имея ответа на свою стрельбу, удалились. Это было одним из кошмарных эпизодов в истории нашего отряда.
Он все уплотнялся новыми силами. Меня это тревожило, так как я отлично сознавала, что численностью партизаны себя губят, оставляя после привала следы, по которым красные нас будут беспощадно преследовать. Узнали мы в это время, что и хутор грека Паписа сожжен и все жители расстреляны.
Нам пришлось принять жестокий бой. Позиция наша была невыгодной: мы были в балке, противник был на высоте. Я была ранена пулеметной пулей в грудь навылет, упала с лошади и пришла в сознание, лежа на красноармейской тачанке, которая увозила меня в Екатеринодар. Без всякой медицинской помощи сбросили меня в глубокий, темный подвал Особого Отдела (бывшее помещение "Треугольника", № 33 по Садовой улице). Крысы отнеслись ко мне благосклонно. Я их кормила обедом - советской "шрапнелью", то есть супом из перловой крупы. Они стали совсем ручными. Были бесконечные допросы по ночам. Пытками и истязаниями добивались от меня выдачи моих соратников. Я молчала.
Наконец, военный трибунал 9-й Конной армии приговорил меня к высшей мере наказания. Шесть недель я провела в камере смертников. А 1-го мая, по амнистии, получила пожизненный лагерь в Соловках. После трех лет заключения по разным тюрьмам и лагерям мне удалось бежать на свободу и найти детей.
Один немецкий военный, побывавший во время 2-й Мировой зойны на Кавказе, слышал в станицах балладу о героине Нине, замученной и павшей за Белую Идею. Рассказали ему, что это была жена русского царского генерала Бурова, у которого пра-прадед Иван Сусанин тоже погиб за идею и воспет в опере "Низнь за Царя".
К сожалению, дословно этой песни-баллады я не знаю, дошла она до меня уже через два перевода - на немецкий, а потом на английский язык, - и начиналась словами:
Have you heard of Nina Who rode through the land With a hundred Cossacks Vowing battle till end?
"Первопоходник" № 12 Апрель 1973 г. |
