Первенец великокняжеской семьи, Николая Павловича и Александры Федоровны, дочери прусского короля Фридриха-Вильгельма III, родился 17 апреля 1818 г. в Москве, в Кремле, был крещен в Чудовом монастыре. Особое расположение к первопрестольной столице и «добрым москвичам» в нем проявлялось на протяжении всей жизни. Подростком тринадцати лет, собираясь отправиться в Москву, он запишет в дневнике: «Я весьма рад быть с моими родителями в моей родине». Поэт В.А. Жуковский, близкий к императорской семье, приветствовал новорожденного возвышенно и пророчески:«…Да встретит он обильный честью век! Да славного участник славный будет! Да на чреде высокой не забудет святейшего из званий: человек!» Через несколько дней после появления на свет Александр назначен шефом лейб-гвардии гусарского полка, в семь лет пожалован чином корнета и далее в детском и отроческом возрасте чинами подпоручика, поручика, штабс-ротмистра, ротмистра. А при крещении был награжден высшим российским орденом Святого Апостола Андрея Первозванного.
Известный поэт и критик, профессор русской словесности с 1832 года, редактор и издатель «Современника» (1838– 1846), один из преподавателей великого князя Александра Николаевича, П.А. Плетнев в своих воспоминаниях о воспитании наследника утверждает, что никогда до императора Николая Павловича «воспитание и учение великих князей не совершали на тех простых и твердых началах», какие приняты были при нем.
Суровый и властный монарх считал, что наследник его «не должен рано отказываться от счастливого своего детского возраста», что будущий «государь тоже человек, как и все», что задача его обучения заключается «не в исключительных успехах по каким-нибудь наукам, а в общем развитии и образовании ума деятельного, светлого и многообъятного». Такой просвещенный взгляд монарха определил выбор воспитателя, наставника и всего штата учителей для наследника престола.
Придавая огромное значение нравственному становлению своего первенца, он избрал воспитателем «не знатного вельможу, не могущественного государственного человека – на что обращает внимание Плетнев, – но одного бедного офицера в капитанском чине, лично известного ему по примерной нравственности, по благородству и нежности сердца, по преданности к исполнению долга и к высоким христианским правилам». Это был Карл Карлович Мердер, в прошлом боевой офицер, награжденный за храбрость, проявленную при Аустерлице, неоднократно раненный, затем служивший в 1-м кадетском корпусе и Школе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, где «приобрел навык и умение обращаться с детьми». Современники единодушны в оценке Мердера как человека высоконравственного, доброго, умного, уравновешенного, волевого (что подтверждает и его дневник). Твердость и строгость характера сочетались в нем с гуманностью: в дневниковой записи 1831 г., отмечая в своем воспитаннике недостаток сострадания к бедным, он расценивал это как свое горе и ставил задачей достигнуть «того, что он будет считать единственным истинным наслаждением, – помогать несчастным». «Не избалованный счастьем в продолжение прежней своей жизни, – пишет Плетнев, – привыкнув равнодушно переносить разные лишения, соединенные с бедностью, Мердер и в новом своем положении умел сохранить во всем благородную простоту, прекрасную умеренность и трогательную предупредительность в отношении ко всем, кто бы к нему ни обращался. Он определял достоинство человека только по его внутренним качествам». В постоянном общении и безотлучном пребывании с таким воспитателем в течение десяти лет наследник «ежеминутно получал все высокие правила нравственности и жизни… С детского возраста трудная наука долга и обязанностей незаметно, постепенно развивалась и неизгладимо печаталась на сгибах молодого сердца», – уверенно заключал Плетнев.
В наставники по учебной части Николай I избрал для сына Василия Андреевича Жуковского, которого одно имя составляло «честь и славу России», считали современники. Выбор этот всех обрадовал. «Все заранее уверены были, что из этих уст не могут излиться наставления, как только служащие к благу и чести человечества». Достоинства Жуковского были хорошо известны царской семье. В 1817– 1820 гг. он преподавал Александре Федоровне, тогда еще великой княгине, русский язык по рекомендации императрицы-матери Марии Федоровны – вдовы Павла I, при которой состоял чтецом. В течение полугода Жуковский составил специальный «План учения», рассчитанный на двенадцать лет и одобренный Николаем I. Целью воспитания и обучения провозглашалось «образование для добродетели». Жуковский считал, что «его высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его со всем тем, что в его время необходимо для общего блага и в благе общем для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью».
Мердер и Жуковский, взаимно уважая друг друга, с одинаковой искренностью и преданностью отдались общему делу. Согласованность их действий никогда не нарушалась. Николай I этим выбором показал, отмечает Плетнев, «как высоко ценил он в человеке ум, нравственное достоинство и любовь к простоте жизни». Религиозное воспитание, порученное законоучителю Г.П. Павскому, также гармонично сочеталось с принципами, которых придерживались Жуковский и Мердер.
В результате наследник престола получил довольно разностороннее образование. Набор предметов обширен: русский язык, история, география, статистика, этнография, логика, философия, математика, физика, минералогия, геология и другие. С раннего детства изучались языки – французский, немецкий, английский, польский. Цель – владение разговорной речью и письмом. Дневник цесаревича (который он вел ежедневно с января 1826 г.) позволяет увидеть его за чтением истории Шотландии на английском, Литвы и Ливонского ордена на немецком, за переводом Карамзина на французский, за сочинением об открытии Колумбом Америки на английском, за переписыванием стихов на немецком и т. д. Тренировка в языках была ежедневной. Восьмилетний мальчик укоряет себя в том, что, «будучи у госпожи Ливен, стыдился говорить по-немецки» (стыдился, но уже мог, заметим в скобках). В отдельную группу выделялись занятия, направленные на развитие природных дарований: рисование, музыка, гимнастика, фехтование, плавание и многие другие виды спорта, танцы, ручная работа, чтение, декламация. Подарки в дни рождений или православных праздников родителям, братьям и сестрам, учителям он часто делает сам, обычно это рисунки, отцу – карты России. Он любит спорт, охоту, с детства имел собак и лошадей. Меньше его увлекают танцы, хотя он знает все, что положено светски воспитанному подростку, а будучи в Москве на бале с матерью в ноябре 1831 г., сокрушается: «Мне очень стыдно, я не умею танцевать вальс, не так, как Папа это желает». А еще наследник обучался токарному и слесарному делу, для чего были приобретены необходимые станки и приходили специальные мастера.
Большое место в процессе воспитания и в жизни ребенка и подростка занимали занятия с духовным наставником Павским, регулярное чтение Евангелия (как правило, ранним утром), постоянное посещение вместе с родителями церковных служб, молебнов, участие в ритуале главных православных праздников, ежегодное причастие и исповедь. Иногда Павский читал на своих занятиях «нравственные отрывки», а четырнадцатилетний Александр, стыдясь, констатировал, что не мог взяться за работу, «ибо тело преодолевало душу». Другая запись свидетельствует: «Жуковский читал нам законы, по которым мы должны вести себя».
Нельзя сказать, чтоб наследник любил читать, но ему постоянно читали учителя, репетиторы, воспитатели. Не достигнув десяти лет, он сам прочел «Робинзона Крузо», в десять лет со своими товарищами по учебе (Паткулем и Виельгорским) слушал «Илиаду», «Дон Кихота», «Недоросля» в исполнении Жуковского, также и сочинения Карамзина. Любопытно, что точно в том же возрасте его сверстники (а в период царствования и сотрудники), братья Николай и Дмитрий Милютины, сами прочли всего Карамзина. В одиннадцать лет ему читали трагедию «Дмитрий Донской», «Полтаву» Пушкина, «Гулливера», сам Крылов читал ему свои новые басни, а в сентябре 1830 года дарит издание своих сочинений. В двенадцать лет Жуковский знакомит его с «Борисом Годуновым», а один из учителей – с «Энеем» Вергилия, Плетнев – с русскими народными повестями. Сам Александр предпочитал читать о путешествиях, великих географических открытиях. С детства он приучался ходить в концерты, слушать музыку, итальянскую и русскую оперы, смотреть театральные постановки (один из видов наказаний было лишение театра), видел «на собрании у Мама актера Щепкина, который представлял разные сцены». И досуг был построен так, что продолжал процесс обучения. Находясь с родителями в Москве, он читает книгу по истории города, посещает с матерью достопримечательности: Донской монастырь, где «все любопытное осмотрели с Мама», Семеновский монастырь, выставку промышленных изделий, Дом труда и многое другое. Праздность в семье Николая I порицалась, бездарное времяпрепровождение даже в течение часа считалось недопустимым, хотя детей вовсе не лишали забав, игр, увеселений, общения с друзьями. Наследника не лишали детства и отрочества.
Мальчик рос впечатлительным, очень чувствительным и вместе с тем веселым, резвым. «Был вне себя от радости», «от радости прыгал» – часто мелькает в дневнике. Он бурно радуется возвращению домой из путешествия, жаворонку в небе, цветам в поле, прогулке в саду в 5–6 часов утра, целует сестру Ольгу «так крепко, что она заплакала», а известие о рождении еще одного брата, Михаила, приводит его в такой восторг, что он «не мог заснуть, движимый чувством необыкновенной радости». Он любит веселье («милая веселость, ему одному свойственная», по признанию Мердера) и осуждает в себе плохое настроение или скуку, что, впрочем, случалось редко, напротив, запись «день провел весело» обычна для дневника.
Но не менее обычна другая – он часто плачет и по разным поводам: «плакал, ибо не хотел держать пера, как должно», «озябли руки, плакал», «скакал на диване, разбил нос и плакал», «сердился и плакал», «зажег порох, обжег руку, не мог удержаться, плакал», «на занятиях плакал», «ленился и оттого плакал», «плакал потому, что был невнимателен», часто мелькает – «плачу без причины». 31 декабря 1827 г. он запишет: «Надеюсь, в будущем году не буду столько без причины плакать». Но не удержится, 24 мая 1828 г. признается: «К.К. (Карл Карлович Мердер. – Л. 3.) сказал мне, что я на каждую безделицу плачу», а спустя месяц: «Вел себя весьма неприлично. Плакал о том, что я должен был выучить урок». 25 апреля 1828 г. десятилетний Александр записал в дневнике: «Прощался с Папа. Он едет в Тульчин. Папа мне сказал, что когда мне захочется плакать, то вспомнить, что я солдат». С годами слезы в дневнике становятся не так обильны, но вспышки гнева настораживают и пугают наставников и учителей. Характерна запись 3 января 1828 г.: «Вечером, когда мы играли, Карл Карлович меня похвалил, ибо когда я кинул в Петю Мердера (сын воспитателя. – Л. 3.) мячик и попал прямо в лицо и когда потом он в меня также кинул, то я не рассердился и не кинулся как бешеная собака на него». В этом месте на полях помета рукой Жуковского: «Мне это было больно читать. Видно, что Вам часто случается сердиться на шутку, как Вы этот случай записали, как хорошее дело». Вспыльчивость и несдержанность были характерны для Александра Николаевича и, как правило, сменялись раскаянием. Он мог крикнуть на лакея, быть невежлив со старшим. Будучи десяти лет, он как-то на уроке отвлекся, глядя на кошку, учитель Юревич хотел ее прогнать, на что ученик ему сказал: «Лучше пойдите прочь, нежели взять кошку» – и тут же «сожалел о своей грубости». Эта неуравновешенность с годами не сгладилась. Уже императором он мог плюнуть в лицо незадачливому собеседнику, раскричаться, но тут же обнять, обласкать, просить прощения за свой необузданный порыв.
И все же его сердечность, любовь и доброжелательность к людям, привязанность к родителям, «бесценным» Мама и Папа (как он их называл), к сестрицам и братьям, к учителям и товарищам по учебе и играм, к друзьям, некоторые из которых прошли через всю его жизнь, как, например, Александр Адлерберг, были очевидны, несомненны для всех окружающих. «За сердце ваше мы все отвечаем смело», – говорил ему Жуковский. «Нежное чувство к родителям – одно из прекрасных качеств великого князя», – отмечал Мердер. И не ошибался, сам находясь в этой орбите любви. Когда Мердер уехал на лечение за границу, любящий ученик записал 12 марта 1833 г.: утром встал с ощущением, что «чего-то недостает» – «у меня нет моего второго отца». Когда позже пришла весть о его смерти, родители долго не решались сказать об этом сыну.
И вместе с тем все учителя встревожены явной склонностью своего питомца к лени, отсутствием воли, периодически наступавшим состоянием апатии. И сам Александр сознает свои недостатки как порок. Он поверяет дневнику свою тревогу и раскаяние: «за уроком был вял», «неохотно занимался» (это частая запись), «К.К. сказал, что когда я должен мои уроки делать, то я не знаю, какие тетради взять», «мною лень овладела, и я не мог ее переломить», «вел себя совсем неприлично, не знал заданного урока, был невнимателен и буфонил», «я слишком вял». 14 января 1830 г. он записал: «Дал слово К.К., что буду стараться с сегодняшнего дня превозмогать себя в моей лености», а 7 февраля: «Стараюсь каждый день приобрести твердую волю». Когда Николай I выразил свое неудовольствие успехами и поведением сына, тот записал 9 апреля 1830 г.: «Недостаток воли есть причина всех сих неудовольствий». Вскоре, 30 апреля, он сам себя стыдится, признавая: «предпочитаю праздность занятию». Подросток переживает, хочет превозмочь себя. 11 февраля 1831 г. он пишет: «Вечером мы с К.К. говорили, и я решил совсем перемениться». 16 февраля: «Проснулся сегодня с желанием исполнить все мои обязанности», но эти благие порывы быстро проходят, и лень снова овладевает им.
Неизменно доброжелательный, любящий, но взыскательный, Мердер дает такую характеристику десятилетнему мальчику: «Великий князь, от природы готовый на все хорошее, одаренный щедрою рукою природы всеми способностями необыкновенно здравого ума, борется теперь со склонностью, до сих пор его одолевавшею, которая при встрече малейшей трудности, малейшего препятствия приводит его в некоторый род усыпления и бездействия». Даже после удачно сданных экзаменов, зимой 1828 г., которыми остался доволен Николай I, в своем отчете он заключает, что это результат не столько собственного труда ученика, сколько усилий учителей и репетиторов, что великому князю недостает «постоянной деятельности», что слишком часто его приходится «понуждать» к вниманию и работе. О том же тревожится и Жуковский, увещевая своего воспитанника завоевать уважение учителей, для чего есть одно средство: «Владейте собою, любите труд, будьте деятельны». К.И. Арсеньев, известный ученый, статистик, прочитав сочинение своего ученика по истории России, «захотел плакать с досады», так как «начало было сделано хорошее, но остальное с величайшим нерадением». После этих замечаний наследник престола дает слово исправиться и на какое-то время становится прилежным, иногда же с отчаянием говорит Мердеру, что не хотел бы родиться великим князем, признается, что «ему случается весьма часто не на шутку сердиться на тех, которые напоминают ему его долг». В конце концов Мердер приходит к заключению, что «лень у Александра Николаевича есть главный недостаток, от которого проистекают все прочие»: самоуверенность, отсутствие сильных желаний, настойчивости и постоянства, недостаток воли. Стимулом для усердия и деятельности часто является не внутренняя потребность, а тщеславие, стремление угодить отцу, заслужить похвалу родителей и учителей, получить отметки не ниже своих товарищей по учебе (Иосифа Виельгорского и Александра Паткуля, с которыми воспитывался). И сам наследник сознавал свои недостатки. 2 февраля 1830 г. он делает характерную запись: «Не имею никакой охоты заниматься, мне начало быть только тогда весело, когда я кончил заниматься». А еще два года спустя пишет: «К.К. мне заметил, что я ни за что не могу приняться, не шутя».
И все– таки, несмотря на леность, отсутствие глубокого внутреннего интереса к учебе, кругозор наследника расширялся, знания накапливались, он взрослел, начинал задумываться над серьезными вопросами. 24 февраля 1832 г. в дневнике запись: «Я до сих пор еще ни к какой науке не показывал особенной страсти, постараюсь, чтоб она во мне открылась к истории, ибо я вижу, сколько сия наука впоследствии мне будет полезна». Такое заключение сделано, видимо, не без воздействия Жуковского, который считал, что «история из всех наук самая важнейшая, важнее философии, ибо в ней заключена лучшая философия, то есть практическая, следовательно, полезная», что «сокровищница просвещения царского есть история, наставляющая опытами прошедшего или объясняющая настоящее и предсказывающая будущее. Она знакомит государя с нуждами его страны и его века. Она должна быть главною наукою наследника престола». История преподавалась всеобщая и отечественная, с древнейших времен до современности, учителя часто прибегали к сравнительно-историческому методу, так что события российской истории рассматривались синхронно с происходящими в Европе и на Востоке, Жуковский учил составлять таблицы. Наследник вел свою «историческую тетрадь». Среди изучавшихся тем мелькают и такие, знание которых будет практически необходимо в предстоящей государственной деятельности, например, «История славянских народов и турок», «Распространение России» и т. д. В 1830 г. М.М. Сперанский подарил наследнику составленное под его руководством Полное собрание законов Российской империи в 44 томах. Николай I часто дарил сыну в день рождения, именин или в связи с каким-то другим поводом книги по истории. История в императорской семье была в почете.
Однако в значительно большей степени Николая I, в отличие от воспитателей и учителей, беспокоило обучение своего наследника военным наукам и военному делу. С удивительной прозорливостью Жуковский, только что приступив к обязанностям наставника, понял грозящую его целям и его питомцу опасность. Он излил свою тревогу и свое смятение в глубоко искреннем письме к императрице-матери. Он писал 2 (14) октября 1826 г. из Дрездена, только что завершив составление своего «Плана учения» наследника: «Я в газетах прочитал описание развода, на котором наш маленький великий князь явился верхом и пр. Эпизод, государыня, совершенно излишний в прекрасной поэме, над которой мы трудимся. Ради Бога, чтобы в будущем не было подобных сцен. Конечно, зрители должны были восхищаться появлением прелестного младенца; но какое же ощущение произвело подобное явление на его разум? Не понуждают ли его этим выдти преждевременно из круга детства? Не подвергается ли он опасности почитать себя уже человеком? Все равно если бы восьмилетнюю девочку стали обучать всем хитростям кокетства! К тому же эти воинственные игрушки не испортят ли в нем того, что должно быть первым его назначением. Должен ли он быть только военным, действовать в сжатом горизонте генерала? Когда будем смотреть с уважением на истинные нужды народа, на законы, просвещение, нравственность! Государыня, простите моим восклицаниям; но страсть к военному ремеслу стесняет его душу: он привыкнет видеть в народе только полк, в отечестве – казарму. Мы видели плоды этого: армии не составляют могущества государства. Если царь занят одним устройством войска, то оно годится только на то, чтобы произвести 14-е декабря. Не думайте, государыня, что я говорю лишнее, восставая с таким жаром против незначащего, по-видимому, события. Нет, государыня, не лишнее! Никакие правила, проповедуемые учителями в классах, не могут уравновеситься с впечатлениями ежедневной жизни». И в «Плане учения» Жуковский провозгласил: «Истинное могущество государства не в числе его воинов, а в благоденствии народа».
Спустя три года сам военный воспитатель Мердер подтвердит тревоги Жуковского. «Желал бы убедиться, – отметит он в своих „Записках“, – что частые появления его высочества на парадах, видя, что из парада делают государственное дело, не будут иметь на него дурных последствий: легко может придти ему мысль, что это действительно дело государственное и он может ему поверить». Но жизнь убеждала в другом.
Александр с детства полюбил бесконечные смотры, парады, военные праздники, военные игры со сверстниками, в которых часто принимал участие Николай I и его брат, великий князь Михаил Павлович (также другие члены императорской семьи), и пронес это увлечение через всю жизнь. И если Николай I иногда проявлял тревогу по поводу излишнего увлечения сына парадной стороной военного дела, то по совершенно иным мотивам, чем его воспитатели. В 1832 г. он выговаривал Мердеру: «Я заметил, что Александр показывает вообще мало усердия к военным наукам; я хочу, чтобы он знал, что я буду непреклонен, если замечу в нем нерадивость по этим предметам; он должен быть военным в душе (курсив мой. – Л. 3.), без чего он будет потерян в нашем веке; мне казалось, – продолжал государь, – что он любит только мелочные подробности военного дела».
Понятно поэтому, что попытка Жуковского с самого начала ограничить время занятий военным делом шестью неделями в году в летние месяцы не удалась. Невозможно было противостоять военному направлению могущественного российского самодержца и его двора. Из бойкого в военной игре подростка выходил молодцеватый, ловкий офицер. Еще восьмилетним мальчиком в церемониальном марше он мог лихо проскакать полфланга кавалерийской колонны, в 11 лет командовал ротой, в 14 – в первый раз командовал взводом за офицера во время учений 1-го кадетского корпуса. Он любил Марсово поле, с удовольствием красовался на парадах, вызывая восторг окружающих и неумолчные крики «ура». Его дневник пестрит свидетельствами душевного расположения ребенка и подростка к военным забавам, к всевозможной военной атрибутике, к военным делам взрослых. Он любил играть в солдатиков и выстраивать свою игрушечную армию, любил встречаться с кадетами и приглашать их в гости, любил наряжаться в различные военные мундиры, которых имел множество (и не только российской армии, но и иностранных держав).
Из всех государственных дел своего отца, которые он мог наблюдать или о которых слышал от взрослых, он фиксировал в своем дневнике почти исключительно только дела военные, победы русской армии, русского оружия. Первые такие записи появляются во время русско-турецкой и русско-персидской войн. 22 октября 1827 г.: «Вечером получили радостное известие от лорда Кадрингтона, что русские, англичане и французы побили весь турецкий флот»; 8 ноября: «Получили известие, что столичный город ихний Тавриз сдался»; через полгода, 14 марта 1828 г.: «Г(осподин) Грибоедов приехал из Персии и привез счастливое известие, что в Персии мир». А дальше регулярные известия от самого Николая I, отправившегося на юг страны, поближе к театру военных действий: сдача Бухареста, переход через Дунай, взятие Браилова, Анапы, Карса, Поти, Ахалкалаки, Варны, позже, после возвращения отца в 1829 г., – взятие Эрзерума и известие о мире, подчеркнутое несколькими штрихами. С особым почтением Александр упоминает не раз о герое этих событий – графе Паскевиче-Эриванском, ставшем в 1831 г. еще и князем Варшавским за победы над поляками. О событиях Польского восстания 1830–1831 гг. он записывал столь же подробно, как и о войнах, но с оттенком тревоги, сам провожает полки, уходящие в Польский поход, а потом радостно их встречает. Вообще усилия отца-самодержца дали свои плоды: формировался человек военный по своим вкусам, привычкам, мироощущению, по своему окружению.
Но и старания Жуковского не проходили бесследно. 5 августа 1831 г. наследник пишет: «Я начинаю чувствовать удовольствие в занятиях и понимаю теперь, что непременно нужно учиться, ибо без того я сам буду несчастлив и сам сделаю несчастье целых тысячей».
Конечно, затем следовали срывы и отклонения. Но вот 15 сентября появляется запись-размышление, которая, как моментальный снимок, фиксирует кадр в процессе формирования мировоззрения подростка: «Г(осподин) Липман (один из учителей истории. – Л. 3.) мне говорит, что он предпочитает государя, заботящегося об образовании народа своего, тому, который только думает о завоеваниях; мысль сия мне кажется весьма справедливой. Первая забота государя, по моему мнению, есть попечение о благоденствии своих подданных. Государь-завоеватель поступает вопреки сему правилу». А однажды появляется совсем удивительное и самостоятельное философское размышление о законах человеческого бытия. 14 апреля 1831 г., накануне своего четырнадцатилетия, наследник запишет: «Мы были на кладбище в Александро-Невской лавре. Смотря на памятники, я думал про себя о ничтожестве человека, ибо после смерти, как бы знатен и богат он на земле ни был, ему достаточен только маленький клочок земли, чтобы покоиться».
Если несомненным является факт, что Александр не обладал твердым характером, сильной волей и целеустремленностью, то также несомненно надо признать, что в нем не было узкой ограниченности, догматизма, тупой прямолинейности. При всех своих недостатках он сочетал в себе много способностей, широту восприятия жизни, любил людей, общение со сверстниками, имел отзывчивое и доброе сердце, был человечен. Проявление такого характера в зрелые годы, действие такой личности после занятия трона во многом могло зависеть от обстоятельств.
Как относился наследник престола к уготованной ему судьбой роли, что знал о ней, что слышал от родителей? Николай I рано стал говорить сыну о его предназначении, которое в беседах и в переписке называлось словом «обязанность». Восьмилетнему мальчику отец внушает, что «жить он должен для других». Накануне исполнения девяти лет, 16 апреля 1827 г., дарит портрет Петра Великого с пожеланием «быть ему подобным». 1 января 1828 г. наследник престола запишет в дневнике: «Г(осподин) Жуковский подарил мне картину, представляющую отрочество Александра Невского. Желал бы следовать его примеру». 23 января 1829 г. запись: «Папа мне сказал, что мне надо постоянно исполнять обязанность мою». Но это, по признанию самого Александра, получалось плохо. Запись в дневнике 6 февраля 1830 г.: «Зная, что я могу делать хорошо, я все делаю худо, что мне крайне прискорбно. Все еще не могу владеть собою. По примеру великих людей древности буду стараться подражать им». Но осуществить такие решения трудно. Дневник пестрит признаниями в нарушении «своей обязанности». 2 января 1832 г., устав от этой внутренней борьбы, он делает очередную запись: «Мысли не исполнять мою обязанность меня все мучают». По признанию Мердера, с ним периодически случались приступы отчаяния от сознания необходимости готовиться к предстоящей в будущем роли. Призвание к масштабной государственной деятельности, видимо, не было даровано природой Александру, как, к примеру, его великому предку Петру I, с детства устремленному к своему предназначению.
Но время шло, совершеннолетие приближалось, и наставления отца становились настойчивее. 6 апреля 1832 г., перед исповедью, за несколько дней до Светлого Воскресения, Николай I благословил сына и сказал: «Ты уже больше не дитя, ты должен готовиться заместить меня, ибо мы не знаем, что может случиться с нами. Старайся приобретать силу характера и твердость», а 24 июня того же года, после поздравления отца с «наканунием» дня рождения, сын записал: «Папа меня обнял, поцеловал и сказал, чтоб я готовился быть его подпорою в старости». Серьезный разговор состоялся 11 марта 1833 г., в день ежегодной панихиды по Павлу I. После службы возвращались пешком из Петропавловской крепости по Английской набережной, потом, как пишет Александр, «обедал один с моим бесценным родителем, и тут Папа мне рассказал, как императрица Екатерина заставила Петра III низложиться, как он был убит Орловыми в Ропше, как она взошла на престол, обходилась с Павлом и, наконец, о вступлении на престол Павла I и его умерщвлении, и не велел мне никому о сем говорить». Больше об этом он ничего не записал, но нетрудно представить, какое смятение в душе впечатлительного подростка мог оставить этот рассказ. Если раньше, семилетним ребенком, он стал свидетелем декабрьских событий 1825 г., о которых семейная традиция слушать молебен в церкви Аничкова дворца ежегодно 14 декабря не позволяла забыть («день, который я никогда не забуду», – писал наследник в дневнике), то теперь он узнал о кровавых делах, но не на площади, а во дворце, в самой императорской семье.
И все же эти тяжелые впечатления не определяли общую атмосферу доброжелательности, любви и взаимопонимания, в которой рос и формировался цесаревич. «Нельзя было без умиления смотреть на картину семейного счастья, какую представляли собой ежегодно эти соединения всех лиц императорской фамилии, всех участников в воспитании цесаревича и даже посторонних людей, которых государь не отделял от домашнего своего круга», – писал Плетнев о традиции проведения экзаменов. И сами эти необычные экзамены «походили на семейные свободные беседы, при которых и экзаменующиеся, и преподаватели, и слушатели непринужденно участвовали в одном общем разговоре, высказывали мнения свои не напоказ, не с чужих слов вытверженные, а приводя свою мысль…» Близость отца с сыном, о чем свидетельствует обильная переписка, прочные семейные традиции, потребность вместе проводить досуг (семья Николая I составляла даже оркестр, в котором у каждого был свой музыкальный инструмент) не позволяли надолго сосредоточиться на мрачных мыслях и в целом способствовали становлению личности искренней, жизнерадостной, человечной.
17 апреля 1834 г., в день совершеннолетия, великий князь Александр Николаевич произнес «клятвенное обещание в лице наследника престола» в большой церкви Зимнего дворца и в Георгиевском зале. К присяге по поручению Николая I его готовил М.М. Сперанский. Сообщая об этом важном дне Мердеру, уехавшему в Европу на лечение, любящий воспитанник помимо восторженного описания торжества и самого текста присяги не забыл перечислить в письме и полученные подарки: «От Папа коллекцию российских исторических медалей и две турецкие сабли, от Мама – большой надувающийся глобус… часы узнавать время на всей земле… Костя подарил мне разные охотничьи вещи, а сестрицы свои портреты, сделанные Брюлловым». День этот оказался отмечен неожиданным и памятным событием. Финский минералог Н. Норденшильд 17 апреля 1834 г. открыл на Урале неизвестный ранее ценный минерал и назвал его в честь совершеннолетия наследника александритом. Позднее некоторые мемуаристы увидели в этом факте опасное предзнаменование. Изменчивый цвет камня от синевато-зеленоватого при солнечной освещении до малиново-красноватого при искусственном ассоциировался со светлыми надеждами начала царствования и кровавым финалом его конца.
Спустя год после присяги 17-летний наследник престола был предупрежден отцом о возможности его неожиданного воцарения в случае внезапных трагических событий, связанных с поездкой императора в Польшу. История эта не нашла отражения в литературе, но в действительности произвела сильное впечатление на цесаревича. Летом 1835 г. Николай I собирался в длительное путешествие, главной задачей которого был смотр войск и маневры в Калише в присутствии прусского короля (тестя российского самодержца) Фридриха-Вильгельма III. Наследник оставался дома. О причинах такого решения родителей великий князь писал в своем дневнике 18 июля: «Он (Николай I. – Л. 3.) говорил, что поляки везде покушаются на его жизнь, что если мы вместе будем, то они верно нас обоих не пощадят, и что тогда с Россиею будет, останется один Костя (великий князь Константин Николаевич, второй по старшинству, восьмилетний сын Николая I. – Л. 3.), и что потому гораздо благоразумнее мне остаться…» А 30 июля запись дневника свидетельствует, что Николай I вручил сыну «конверт запечатанный», который он «должен вскрыть только после его кончины». 1 августа император с супругой, двумя детьми и свитой отбыл из Кронштадта, благословив сына. При прощании «все обливались слезами».
Вести от отца ожидались с тревогой. И уже 5 августа наследник записал в дневнике разговор со своим воспитателем князем Ливеном, который сказал, «что, к несчастью, он получает от всех сторон дурные вести об заговорах поляков на жизнь моего бесценного Папа, вся моя надежда на Бога». 11 августа в письме к отцу любящий сын искренне признается: «Не могу скрыть, что мысль, что я не еду в Калиш, меня мучает, но я считаю это первой жертвой в пользу Отечества (курсив мой. – Л. 3.), и эта мысль меня утешает, зная при том, что я исполняю волю, для меня священную, волю моего бесценного отца. Постараюсь сдержать мое слово и употребить столь драгоценное для меня время в пользу, дабы скорее быть готову на службу». А 25 августа высказывает надежду, чтобы «бесценный Папа выехал бы поскорее из этой негодной Польши». Степень опасения и тревог самого Николая I вполне передается его речью перед польской депутацией 4(16) октября в Лазенках. «Если вы, – заявил он грозно, – не перестанете питать преступные мечты о народности и независимой самостоятельности Польши, вы только навлечете на нее величайшие несчастья; я воздвиг Александровскую крепость и объявляю вам, что при малейшем смятении прикажу разрушить город, уничтожу Варшаву…» Однако ожидаемых эксцессов не произошло, пребывание императора в Польше завершилось благополучно. Долгожданное возвращение домой состоялось, и при первой же встрече, 30 октября, сын вернул нераспечатанный конверт. На следующий день император вновь вручил наследнику конверт, «теперь уже для сохранения», и «воротившись домой, – писал наследник в дневнике, – я прочел эту бумагу: слезы у меня невольно лились».
На случай «исполнения злых умыслов» поляков Николай I завещал сыну покориться воле Божией и «думать о России». Спустя 10 лет после восстания декабристов он допускал возможность повторения аналогичных событий. «Ежели, что Боже сохрани, случилось какое-либо движение или беспорядок, – решительно наставлял он, – садись сейчас на коня и смело явись там, где нужно будет, призвав, ежели потребно, войско, и усмиряй, буде можно, без пролития крови, но в случае упорства, мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасешь Россию».
Первые год или два после воцарения Николай I просил сына не изменять ничего, «ни лиц, ни порядок дел», и уже затем, ознакомившись с делами, царствовать. Среди забот своего юного преемника на первое место он ставил внимание к армии: «Будь к войску милостив, доверчив и береги их». Дальше следовало указание соблюдать строго «все, что нашей церковью предписывается». Эта надежда и внутренняя установка на армию (особенно гвардию) и Бога (религию, Церковь) – глубоко укоренившееся убеждение Николая I. В многочисленных письмах неоднократно, в разных вариантах, он внушал свое миропонимание сыну. Усилия эти не были бесплодны, складывался определенный менталитет российских самодержцев.
Отец– самодержец призывал сына «вести себя так, чтобы мог служить живым образцом». Перечень вполне конкретных предстоящих обязанностей начинается со «священной» -долга сына перед матерью: «утешать, беречь, чтить и слушать ее советов». Далее следует забота о братьях, которым придется «служить отцом», «смотри, чтоб были Русские, это значит все, что долг их составит», – строго наставлял он сына. По отношению к сестрам просил нежно любить их, «соблюдая, елико можно, счастие с пользами государства, которого они собственность».
Очертив круг семейных обязанностей, Николай I вполне определенно наметил и государственные. Их фактически названо две, и обе касаются международных отношений и имперской политики. «С иностранными державами, – писал он, – сохраняй доброе согласие, защищай всегда правое дело, не заводи ссор из-за вздору, но поддерживай всегда достоинство России в истинных ее пользах. Не в новых завоеваниях, но в устройстве ее областей отныне должна быть вся твоя забота (завет, заметим от себя в скобках, оставшийся, к сожалению, в забвении. – Л. 3.). Не давай никогда воли полякам, упрочь начатое и старайся довершить трудное дело обрусевания сего края, отнюдь не ослабевая в принятых мерах». О проблемах внутренней политики, которыми именно в это время сам он был озабочен, и особенно о крестьянском вопросе, не сказано ни слова. Эта «короткая словина» заканчивалась предупреждением пренебрегать ругательствами и пасквилями, но «бояться своей совести» и возлагать всю свою надежду на всемилостивого и великого Бога русского.
Нетрудно представить силу воздействия этого документа на впечатлительного и очень эмоционального наследника. На переживания семилетнего ребенка, ставшего свидетелем декабрьских событий воцарения отца, на потрясение подростка, узнавшего о придворных заговорах, жертвами которых пали Петр III и Павел I (родной и почитаемый в семье дедушка), наложились новые и не менее острые (к тому же более осознанные) опасения польской угрозы императорской семье. Насколько глубоко они запали в душу, скажется три десятилетия спустя, когда свершится первое покушение на Александра II Д. Каракозова. Царь-освободитель будет уверен, что стрелял поляк. Трудно, мучительно постижимым окажется не само признание террористического акта, а тот факт, что исполнителем его был русский.
Источник |
