НАЧАЛО

И вот - новый ночлег. Станица Журавская: темень, холод… Грязный пол какого-то сарая, под головой - ранец… Хлеб с салом по-братски разделили с Адей, а голод всё равно не утихал. Только во сне и не чувствовался… Этой ночью Саше снилась мама. Ещё молодая, весёлая, с блестящими зелёными глазами, копной пшеничных волос и певучим голосом… Милая мама, прости, что обидел тебя, что причинил такую боль, пойми…

- Подъём! - прорезала ночь боевая команда.

Саша с трудом разомкнул глаза. Уже пора… Выдвигаться к Выселкам… Кажется, сегодня, наконец, ждёт кадета Рассольникова серьёзное дело. Сейчас он полежит ещё минуточку и встанет… Только минуточку… Когда-то в детстве Саша умолял будившую его маму: «Ну, пожалуйста, ещё полчасика… Ну, хоть десять минуточек…» Только минуточку… И сон снова заволок едва забрезжившее сознание. Внезапно кто-то грубо толкнул его в бок.

- Поднимайся ты, сонная тетеря! – сердитый Адин голос над самым ухом. - Эх ты, воин! Первый свой бой проспал!

Саша резко сел, ошалело посмотрел на друга:

- Как проспал?!

- Проснулся, наконец! – усмехнулся тот. – А я уж думал холодной водой тебя окатить! Дрыхнешь тут, как сурок, а наши уже из станицы уходят! Шевелись живее!

Саша молниеносно вскочил, подтянул ремень и, подгоняемый Адей, выбежал из сарая. Сонные, зевающие Партизаны вяло тянулись по дороге, поёживаясь от холода.

- Насилу добудились всех, - говорил Адя, бодрый, словно ему ничего не стоил этот мучительно ранний подъём. – Командир уже почти отчаялся! Будят этих сонь, а они обратно храпеть! Сонное царство! Насилу их офицеры на ноги поставили! А я гляжу: тебя нет! Ну, думаю, точно: смотрит наш пиит свои грёзы – кинулся тебя расталкивать.

- Спасибо, - искренне поблагодарил Саша, с ужасом представив, какой был бы стыд, если бы полк ушёл без него и сражался, пока он мирно спал в сарае.

По мере пути не выспавшиеся бойцы приходили в себя, бодрились.

- Веселей! Веселей! – подбадривал идущих рядом товарищей Адя. – Что вы как осенние мухи? Этак вас красные голыми руками перехлопают! Эх, всё хорошо, - заметил он, обращаясь к Саше, - вот только дурно, что без завтрака! Брюхо подвело, чёрт… У тебя сала вчерашнего не осталось?

- Нет, мы вчера всё умяли, - виновато ответил Саша.

- Погорячились мы с тобой… Надо было хоть горбушку про запас оставить…

Но не о еде были теперь мысли кадета Рассольникова. Он волновался перед грядущим боем, первым настоящим боем в его жизни. Для Ади это было не в диковинку. Чернецовский партизан, он уже успел поднатореть в военном деле. А Саше предстояло держать самый серьёзный в жизни экзамен. Экзамен на мужество. И он боялся не выдержать его, перепутать что-нибудь, замешкаться, ударить в грязь лицом…

Дорога до Выселок заняла три часа. К станции подошли уже засветло, хотя генерал Богаевский рассчитывал атаковать станицу ещё в темноте, чтобы избежать лишних жертв среди своих подчинённых. Тишина утра не нарушалась ничем, кроме скрипа колёс орудий батареи. Партизаны развернулись редкими цепями и без звука двинулись к кажущимся погружёнными в сон Выселкам. Артиллерия заняла позицию и выпустила первый залп по станице. В тот же миг всё ожило, и с длинного гребня холмов, примыкавших к селу, обрушился свинцовый дождь из пулемётов и ружей. Стреляли из крайних построек, окопов, из зданий паровой мельницы и цементного завода.

- Ура! – грянули Партизаны и ринулись в атаку, но тотчас стали падать, сражённые свинцом.

- Ура! – кричал Саша и бежал под огнём вперёд, стараясь не отстать от Ади и лишь краем глаза замечая падающих рядом товарищей.

 В довершение неудачи над горизонтом взошло солнце, ударившее в глаза артиллерийской батарее. На ровном и широком поле редеющие цепи Партизан были для противника, как на ладони. Их расстреливали на выбор, без всякого труда. И всё-таки неслись вперёд отважные Чернецовцы под командованием бравого есаула Власова.

- Ура! – кричал Адя, и вторили ему другие голоса.

Внезапно командир остановился, как вкопанный, и рухнул замертво на землю. Большевистская пуля сразила его наповал.

- Командира убили! – послышалось кругом.

- Вперёд! – чей-то уверенный голос.

- Вперёд! – воскликнул и Адя, рванувшись к селению, подавая пример другим. Ах, как блестели в этот миг его глаза! Сколько воли и отваги было на мужественном лице! Саша не отставал от друга ни на шаг, и вдвоём они ворвались в станицу, а за ними ещё несколько человек.

- Ура-а-а!

Но слишком малы были силы Чернецовцев. Цепи Партизан не выдержали сплошного огня, откатились назад, поредевшие, и залегли в лощину. Чернецовцев обстреливали со всех сторон.

- Отступаем!

Отступаем?.. Разбиты?.. Побеждены?.. Не может быть! Ведь вот, уже пробились в станицу! И теперь отдать?.. И отчаянно вскрикнул Саша, бросившись навстречу огню, надеясь выбить с позиций засевших там красных:

- Вперёд!

И вдруг острая боль пронзила плечо, а вслед затем ударило, обожгло живот. Саша охнул и повалился навзничь.

- Сашка! – заорал Адя, бросаясь к нему. – Дружище, ты что? Ты не умирай! Мы же поклялись всегда быть вместе… Сашка!

- Отступаем!

Спешно уходили из станицы Чернецовцы, не в силах противостоять врагу столь малым количеством. Сыпались пули вокруг.

- Ты погоди… Я тебя вытащу… - говорил Адя, глотая слёзы.

- Брось меня, - тихо сказал Саша. – Уходи… Уходи, Адя! А то и тебя…

- Дурак! – зло закричал Адя, взваливая его на плечи. – Вместе - так до конца!

От резкой боли Саша потерял сознание. Он пришёл в себя уже в лощине, увидел рядом с собой перепачканное лицо друга и с облегчением подумал, что тот жив. Слышались ружейные залпы, пулемётное стрекотание и ухание орудий. Сыпались, словно град, пули, взрывая землю, а подчас задевая кого-то из лежавших рядом. А над всем этим простиралось безучастно ясное небо, высокое, синее… Саше мгновенно вспомнил Андрея Болконского под Аустерлицем. Князь успел совершить подвиг, а он, кадет Рассольников так и не успел, и не скажут о нём: «Какая прекрасная смерть!» И противник не великий Бонапарт, а банда мерзавцев, у которых нет никаких правил, кроме озверелой жестокости… Саша впервые почувствовал такое острое омерзение к большевикам. И так нестерпимо жалко было мучительно умирать теперь от раны в животе, практически ничего не успев в этой жизни…

- Напророчил я себе, - прошептал раненый поэт. – Видать, не стать мне Гумилёвым…

- Замолчи ты, - раздражённо бросил Адя. – Я тебя ещё на ноги поставлю! Смотри у меня!

- Что… наши?

- Туго… Сыплют сволочи красные по нам без продыху. Краснянского убили… На левом фланге пулемёт поливает. Часть наших с ним перестрелку ведут. Да он с прикрытием! А нам укрыться негде! И лопат нет, чтобы окопаться. Лежим здесь мишенью, как дураки последние… А до них доберись! Они укрытые!

- Не переживай, Адя… Корнилов помощь пришлёт… - тихо откликнулся Саша, закрыл глаза и снова потерял сознание.

А помощь уже шла. Едва узнав о тяжёлом положении Партизан, Верховный отправил им на выручку своих Корниловцев, только накануне занимавших несчастную станцию, и Офицерский полк во главе с Марковым, и выехал к месту сражения сам.

И, вот, уже стройные цепи Марковцев двинулись прямо на станицу. Широко расставив ноги и не выпуская трубки изо рта, спокойно стоял под огнём и наблюдал за действиями полка, загораживаясь ладонью от солнца, полковник Тимановский, время от времени отдавая краткие распоряжения:

- Капитану Сидорову – взводом двигаться во второй линии, параллельно первой на дистанции двести шагов!

С востока, в тыл большевикам неожиданно и стремительно ударили Корниловцы. Красные дрогнули. Шедший им на выручку бронепоезд был остановлен метким огнём батареи Миончинского. В это же время у залегших цепей Партизан появился Верховный с конвоем и знаменем. Его присутствие вдохновило изрядно побитых воинов. Все взоры мгновенно обратились к нему. Заметив обходной манёвр Корниловского полка, Лавр Георгиевич сказал:

- Ну, слава Богу, наконец-то Неженцев догадался! Теперь будет немного полегче нашему левому флангу…

Спешившись, Верховный быстро пошёл вдоль цепей. Свистящие вокруг пули он не замечал. Он твёрдо знал, что тучи пуль не опасны, а опасна одна единственная, от которой, когда придёт срок, ничто не спасёт. Знал генерал и то, как важен для бойцов личный пример командира, его присутствие рядом, и что иногда одно его появление, несколько ободряющих слов способны поднять дух и вдохновить на победу. Всё это знал Корнилов, а потому так часто прибегал именно к этому методу воздействия на своих воинов. Потому и теперь шёл он вдоль линии фронта, не скупясь на ободряющие слова для Партизан, смотревших на него с такой верой и преданностью. Каждый, к кому подходил он, пытался встать и отдать честь, но Верховный не терпящим возражения тоном приказывал:

- Лежите, лежите, господа! – а от внимательных его глаз не ускользало ни малейшей детали. У одного из бойцов заметил генерал не поставленный прицел: - Почему не поставлен прицел? И вы жарите без прицеливания? Вот тебе и стрелок! То-то большевики все убегают от нас… Поставьте, господа, на восемьсот!  

Казалось, будто бы электрический ток мгновенно прошёл по цепям, и вот, ожившие, вновь поднялись Партизаны и ринулись вперёд, и опять в авангарде рвался на приступ несгибаемый Чернецовский отряд, понесший этим роковым утром самые тяжёлые и невосполнимые потери. Через несколько минут находившийся в резерве отряд есаула Романа Лазарева уже ворвался в Выселки, а следом за ним потекли в село и остальные части. Сам Лазарев, уже раненый, зычным голосом отдавал приказы и сыпал отборной бранью.

Наиболее упорно сопротивлялся цементный завод. Ни на мгновение не стихал ведущийся оттуда огонь. Около часу дня войска пошли на него в атаку. Вместе с ними бросился туда по железнодорожной насыпи и Верховный. Вокруг падали убитые и раненые, вперемешку лежали на земле сражённые Добровольцы и большевики. Наконец, завод был взят. Красные бежали, бросив винтовки и раненых…

Корнилов в сопровождении адъютанта-текинца подошёл к заводу. Навстречу ему вывели рослого, мрачного человека с опущенной головой.

- Кто он? – спросил Верховный.

- Немчура поганая, - сквозь зубы процедил наполовину седой офицер-марковец. – Пулемётчиком был у «товарищей», сволочь…

- Вы кто такой? – по-немецки обратился Лавр Георгиевич к пленному.

- Я – баварец! – вскинул голову тот.

- Зачем же вы вмешиваетесь в наши дела?

- Меня заставили большевики, - невозмутимо отозвался немец, вертя в руках трубку.

- Заставить вас они никак не могли, если бы этого не хотели вы! Расстрелять! – вспыхнув, крикнул Верховный.

- Ваше Высокопревосходительство! Разрешите мне расстрелять его! – послышался звонкий, почти детский голос.

Корнилов окинул взглядом подошедшего кадета Чернецовского отряда. Ему было на вид лет шестнадцать, но война уже загрубила мягкие, нежные черты румяного лица, ожесточила взор светлых глаз… Лавр Георгиевич нахмурился:

- Как ваше имя, господин кадет?

- Митрофанов, Аркадий, - представился партизан, отдавая честь, и повторил: - Разрешите, Ваше Высокопревосходительство! Эта сволочь стольких моих друзей сегодня положила…

- Хорошо! Но только не тратить много патронов! – отрывисто приказал Корнилов и поднялся на завод.

На втором этаже обнаружилось логово немца. Из бочек цемента он устроил непреступную крепость. Горы гильз, выпущенных во время боя, лежали на полу. Указывая на место, где стоял пулемёт, офицер сказал:

- Посмотрите, Ваше Высокопревосходительство, что наделал один немец сегодня!

Осмотрев всё, Лавр Георгиевич вздохнул:

- Да, да, я заметил это сразу, потому и направил сюда всю силу. Надо быть немцем, чтобы выбрать такую великолепную позицию. «Товарищи» бы сами не сообразили!

По дороге на станцию к Верховному подвели ещё двух немцев.

- Расстрелять! – коротко приказал генерал.

- Что делать с ранеными, Ваше Высокопревосходительство?

- С ранеными мы не воюем. Послать им пищу, и пусть врачи, если у них будет время, перевяжут их, - ответил Корнилов. Расправы с ранеными он считал делом позорным, равно как и мародёрство, и жестоко преследовал подобные стихийные проявления. Совсем недавно двое мародёров, очернивших своим поведением образ армии, были расстреляны в назидание другим.

На станции были обнаружены два вагона со страшным грузом. В них красные сложили, как дрова, своих убитых, намереваясь, видимо, переправить куда-то, но при поспешном бегстве бросили их.

- Ваше Высокопревосходительство, посмотрите, сколько успела армия накрошить сегодня «товарищей»! – с удовлетворением заметил марковец, постукивая длинными пальцами по крышке серебряного портсигара, который он крутил в руке.

- Да, основательно… - согласился Лавр Георгиевич. Никакого удовлетворения от созерцания этой картины он не испытывал. Да, никаких цацканий с большевистскими бандами быть не может, и борьба должна вестись до полного их уничтожения, но не мог забыть Верховный, что по ту сторону не немцы и не иные пришлые захватчики, но свои, русские, обезумевшие в эту страшную годину, не мог забыть, что русская кровь льётся теперь с обеих сторон, и тяжел груз этой пролитой крови. Ещё раз взглянув на вагоны с трупами, генерал грустно произнёс: - А ведь лучший материал с обеих сторон уничтожается! Как это жаль…

После осмотра завода Корнилов верхом въехал в станицу. Там Верховного нагнала жидкая цепь Партизан.

- Зачем генерал срамит нас? – ворчал раненый в ногу начальник штаба полка ротмистр Чайковский, ковыляя по полю и глядя вслед летящим крупной рысью Главнокомандующему и его конвою. – Он-то ведь конный, а мы пешие – поди угонись!

Последние отряды красных были окончательно вытеснены из станицы, Добровольцы преследовали их несколько вёрст. В самом селении время от времени слышался треск выстрелов: расстреливали не успевших сбежать большевиков…

Верховный поблагодарил всех за одержанную победу и уехал назад в Журавскую, следом потянулись построившиеся в колонны войска.

Адя Митрофанов шагал по пыльной дороге, слегка припадая на оцарапанную пулей и наскоро перевязанную собственноручно ногу. Кто-то предложил ему сесть на край санитарной подводы, но он отказался. Ему не нужен был отдых. Ему хотелось снова и снова идти в бой, крошить большевиков и быть, наконец, убитым самому. Но прежде нужно было разыскать Сашу, узнать, как он… Если бы только выжил! Господи, Всемогущий, сотвори это чудо! Возьми мою жизнь, но сохрани его! – рвался отчаянный вопль из груди Ади. Ему казалось, что в несчастный этот день раскололась, разделилась надвое его жизнь, что-то надломилось в нём… Когда? Тогда ли, когда увидел мертвенно бледное лицо любимого друга, и взвыл от боли оттого, что не сам он оказался сражён вражеской пулей?

До чего же странная штука судьба… Сколько раз был Адя на волосок от смерти! С самого детства он любил риск, ничего и никогда не боялся. Сильный и выносливый, мальчик во всём старался походить на отца. Вместе они охотились в степи, вместе объезжали лошадей, которых Адя полюбил самой нежной любовью. Верность глаза и твёрдость руки с ранних лет отличала мальчика. Отец считал его прирождённым воином. Правда, однажды случилось несчастье: не в меру ретивый конь чего-то испугался и сбросил Адю на землю. Мальчик сильно расшибся, был повреждён позвоночник, и несколько месяцев он провёл прикованным к постели. Врачи не предрекали ничего хорошего, но они не знали характера Ади. Решив что-то, он никогда не сворачивал с пути, не пасовал ни перед какими трудностями. Медленно, но верно он восстанавливал былую силу и ловкость, разрабатывал повреждённые члены, и, вопреки протестам матери, вновь сел в седло. И как упоительно было после стольких месяцев неподвижности снова ощущать радость владения своим телом, мчаться на резвом скакуне по просторам донской степи, вдыхая аромат трав, слушая свист ветра в ушах! А рядом мчался отец, молодой и красивый, и что-то кричал зычным голосом. Отца Адя обожал, с ним проводил всё время, когда тот не был в отъезде, о нём тосковал, его похвалой дорожил. Мать огорчённо вздыхала:

- Батькин сын… Эх, когда б нам ещё дочурочку…

Но Господь, благословив Митрофановых хорошим сыном, оставался глух к мольбам матери и других детей ей не подарил. Дарья Пантелеевна чувствовала себя одинокой, видя, как сын всё более и более отдаляется от неё, мужая до срока. Скуп был Адя на ласку: чмокнет мать, как подобает, в сухую щёку, скажет что-нибудь невнятно и исчезнет – в степях, на реке, у друзей, в ночном с отцом…

Гибель отца на фронте стала первой тяжёлой утратой для юного кадета. Прежде смерть была где-то далеко. Она приходила в чужие дома, о ней говорилось в книжках, но это было совсем другое. Адя был уверен, что отец погиб, как герой, но боль от этого не становилась слабее. Горько было думать, что отец никогда не увидит, каким молодцом стал сын, не потреплет по голове, не похвалит, улыбаясь в усы. А Адя так мечтал, чтобы он гордился им!

С той поры многое довелось увидеть и пережить Аде. И самым ярким из пережитого было время, проведённое в отряде есаула Чернецова. То был настоящий казак, краса и гордость Дона. Бывший командир партизанского отряда Четвёртой Донской казачьей дивизии, он покрыл себя неувядаемой славой рядом блестящих дел в войну и умножил её отчаянными вылазками против красных на родном Дону. Благодаря личной храбрости, большому опыту в партизанской войне и блестящему составу рядовых отряда, Чернецов легко побеждал большевиков, в то время  не  любивших отрываться далеко от железных дорог. Об его манёвренных действиях  говорили и свои, и советские сводки, вокруг его имени создавались легенды, его окружала  любовь партизан, переходящая в обожание и глубокую веру в его безошибочность. Он стал душою донского партизанства, примером для других отрядов, сформированных позднее. С  открытыми  флангами, без обеспеченного тыла, он каким-то чудом неизменно громил  встречные эшелоны  красных, разгонял их отряды, брал в  плен  их  командиров и комиссаров.

Однажды на станции Дебальцево большевики задержали поезд партизан, состоявший из паровоза и пяти вагонов. Василий Михайлович с невозмутимым видом вышел на платформу. К нему тотчас подскочил член военно-революционного комитета:

- Есаул Чернецов?

- Да, а ты кто? – небрежно осведомился командир.

- Я – член военно-революционного комитета, прошу на меня не тыкать!

- Солдат?

- Да.

- Руки по швам! Смирно, когда говоришь с есаулом! – грозно рявкнул Василий Михайлович.

Член военно-революционного комитета мгновенно вытянул руки по швам и, вытянувшись по стойке «смирно», испуганно посмотрел на Чернецова. Два его спутника – понурые серые фигуры – потянулись назад.

- Ты задержал мой поезд?

- Я…

- Чтобы через четверть часа поезд пошел дальше! – приказал Василий Михайлович, поднимаясь в вагон.

- Слушаюсь!

Не через четверть часа, а через пять минут поезд отошел от станции в направлении Макеевки. Там, на митинге в «Макеевской Советской Республике» шахтеры решили арестовать Чернецова. Враждебная толпа тесным кольцом окружила его автомобиль.  Василий Михайлович спокойно вынул часы и заявил:

- Через десять минут здесь будет моя сотня. Задерживать меня не советую...

Рудокопы хорошо знали, что такое сотня Чернецова. Многие из них были искренно убеждены, что Чернецов, если захочет, зайдет со своей сотней с краю и загонит в Азовское море население всех рудников...

Путь партизан-чернецовцев был овеян всевозможными легендами, но каким кратким был этот славный и беспримерный путь! Во время боя под станицей Глубокой Адя Митрофанов находился рядом с командиром. Василий Михайлович был ранен. Спасти его юные партизаны не могли, но не смели и покинуть в этот грозный момент. Они сражались отчаянно и были захвачены в плен вместе с Чернецовым. Тогда Адя второй раз оказался в большевистском плену. Ни малейшего страха он не чувствовал, отчего-то будучи уверенным, что, сбежав один раз, сбежит и в другой, и уж непременно сумеет вызволить своего командира. На удивление так и вышло. Воспользовавшись удобным моментом, Чернецов и часть его отряда сумели бежать. Дабы не подвергаться лишнему риску, решили временно распылиться, выбраться из опасной местности, а после воссоединиться. Очень тревожно было Аде оставлять своего командира, но приказ есть приказ… Кадет Митрофанов и двое его товарищей стали пробираться к Новочеркасску. Василий Михайлович отправился в родную станицу. Позже Адя узнал, что там Чернецов был предательски выдан большевикам и изрублен их главарём Подтёлковым… Так закончил свой героический путь донской Иван-Царевич. Это был тяжёлый удар для всех Добровольцев и для большой части казачества. Для Ади же эта утрата была сравнима лишь с потерей отца. Теперь он мечтал отыскать негодяя Подтёлкова и убить его в бою, отомстив за смерть Василия Михайловича.

Участие в партизанском отряде закалило юного кадета, окончательно выплавила из него сильного, отважного и подчас беспощадного воина. Теперь Адя очень хорошо знал, что такое смерть. Он не раз сам чудом ускользал от неё, он закрывал глаза своим убитым друзьям, он сам не раз убивал в бою… Встретившись после всего пережитого, с лучшим другом Сашей Рассольниковым, он немного взгрустнул об утерянных грёзах, которые ещё так живы были в чистом и невинном сердце Саши, сердце мечтателя и поэта, восторженном, сострадающем… Он обрушил на Адю целый водопад вопросов, умоляя подробно рассказать обо всём. И Адя рассказывал, временами начиная раздуваться от гордости, вдохновенно, а то вдруг сникал и умолкал, вспомнив лица убитых друзей… Саша ещё не ведал изнаночной стороны войны, её горя и грязи. Ему война всё ещё казалась захватывающим приключением в духе его любимых романов, а сам себя он представлял не то юным и благородным шотландцем Квентином Дорвардом, не то Бог ещё знает кем, а на деле больше всего походил на Николеньку Ростова, такого же наивного и чистого мальчика, готового всем услужить, со всеми поделиться последним, всех жалеющего и прощающего, и мечтающего о подвиге… Саша слушал друга, широко распахнув свои серые глаза, в которых читалось искреннее восхищение, от которого Аде делалось порой даже неловко. Тогда он впервые подумал, что, пожалуй, не стоило бы Саше заниматься военным ремеслом, что это не его стезя. Если крепкий, сильный Адя выглядел года на два старше своих лет, то хрупкий, болезненный Саша, младший его на год, казался совсем ребёнком.

Во время похода кадет Митрофанов всячески опекал своего друга, старался всегда быть рядом с ним, чтобы защитить в случае нужды. Он всё время чувствовал, будто Саше грозит какая-то опасность, а тот словно и не замечал этого. «Очарованный партизан» - прозвали его в полку.

- Вот, закончится наша одиссея, - любил мечтать Саша, - и когда-нибудь мы будем рассказывать внукам об этих славных делах, показывать им места нашей боевой славы. Я напишу большую поэму и расскажу в ней обо всех боях и героях… Пройдут годы, и новые кадеты выберут военную стезю, вдохновлённые нашими подвигами. Ах, как это будет хорошо!

Бледное, худое лицо его с острым подбородком оживлялось и светилось, а из груди, между тем, рвался с трудом сдерживаемый кашель. Саша простыл ещё в самом начале похода и с той поры кашель не покидал его, и Адя беспокоился, как бы он не перерос в чахотку, которая некогда уже угрожала другу. А сам Саша и тут не проявлял ни малейшего волнения, никогда ни на что не жаловался. Даже война не заставила его спуститься с облаков, он и её видел сквозь призму своих грёз.  

Сколько раз смотрел Адя в лицо смерти, а она не трогала его. Но протянула свою беспощадную руку в первом же бою – к Саше – и потянула за собой… И рядом был Адя, и ничего не смог поделать… Когда тащил раненого друга на себе через всё простреливаемое со всех сторон поле, думал, что уж тут несдобровать, не вывернуться – ан и тут ни одна пуля не царапнула. Уже позже в лощине шрапнелью едва задело ногу… А сколько ещё жизней забрал сегодняшний бой! И каких жизней! Есаула Власова, полковника Краснянского, батальонного командира Марковцев Курочкина… А сколько рядовых Партизан! Сколько ставших родными ещё при жизни Василия Михайловича Чернецовцев, с которыми столько вёрст бок о бок пройдено! Не умещалось в голове! А сколько ещё раненых… Тех, которые не выживут в условиях похода, тех, что останутся калеками…

А ещё вдруг всплыло перед глазами лицо расстрелянного немца. Плоское, гладко выбритое, бульдожье… Аде приходилось убивать в бою, но убийство в бою – это и не убийство никакое. В тебя стреляют, ты стреляешь, ты рубишь, и тебя рубят. Поединок, жар схватки, и даже лица противника не видишь… А здесь совсем не то. Адя хотел убить этого немца, лишившего жизни стольких его друзей. И убил. Убил впервые в жизни. Они стояли друг против друга. Безоружный, флегматичный немец и мальчик-кадет с револьвером в руке. Лицом к лицу. Глаза в глаза. Верховный приказал не тратить много патронов. Адя последовал указанию скрупулёзно. Он потратил один единственный патрон, выпустив его в  большую, крутолобую голову немца. «Верный глаз», как прозывал его Саша, осечек не давал. И рука не дрогнула. И ничего не ощутилось внутри, кроме опустошённости. Рухнул на каменный пол бездыханный немец, уставясь куда-то мёртвыми глазами, выпала со звоном из его руки трубка, а Адя не почувствовал ни малейшего облегчения. Посмотрел на мертвеца равнодушно и побрёл своей дорогой, приволакивая ногу.       

Он не понял, почему вдруг оказался лежащим на земле. Шедший позади офицер проговорил:

- Сморило казачка… - поднял ослабевшего Адю и усадил-таки на край санитарной подводы. – Сиди уже, герой, - добро и устало усмехнулся.

В Журавскую въехали, когда солнце уже садилось, и кадет Митрофанов, успевшей оправиться от недавней слабости, бросился искать лазарет, где должен был находиться его раненый друг. Сердце бешено колотилось, и единственная мысль стучала в висках: что если опоздал?..

У самой двери лазарета столкнулись лицом к лицу с Николаем Вигелем. Поручик, тоже недавно вернувшийся из Выселок, уже всё знал. Вдвоём они вошли внутрь… Лазарет представлял собой печальное зрелище. На голом полу лежали тяжело раненые бойцы: преимущественно Партизаны и несколько Корниловцев. Раны их были перевязаны кое-как, многие повязки успели насквозь пропитаться кровью и гноем. Некоторые раненые бредили, другие просто стонали, третьи уже не издавали ни звука…

- Воды, воды… - умолял кто-то.

Какой-то раненый в грудь капитан увещевал лежащего рядом кадета с забинтованной головой:

- Да не кричите же вы так, голубчик. Всем здесь плохо, не вам одному…

- Простите, господин капитан… Не могу… Сам себя не чувствую…

Между страждущих людей суетились две сестры милосердия.

Осторожно обходя корчащиеся от боли и лежащие неподвижно тела, Адя и Вигель прошли в глубь хаты, где в углу сразу заметили длинную фигуру Мити, склонившуюся над укрытым шинелью братом. Саша был в сознании. Увидев Адю, он слабо улыбнулся посиневшими губами, но ничего не сказал. Адя присел на корточки, крепко сжал ледяную руку друга. Лицо Саши стало ещё более тонким и детским. Все черты его, искажённые мукой, заострились, а глаза расширились и смотрели как будто удивлённо и непонимающе.

- Как ты? – тихо спросил Адя.

- Хорошо… Сегодня Христа увижу… - последовал едва слышный ответ, произнесённый чужим голосом.

- Врач осмотрел его? – спросил Николай Митю.

Тот мотнул головой:

- Здесь и врачей-то нет…

- Как нет?! – вскинулся поручик. – У нас восемь врачей! Во-семь! Как же их здесь нет?!

Митя пожал плечами.

- Я этого так не оставлю!

- Тише, господин поручик. Врач моему брату уже не поможет…

- Разве кто-то может знать…

- Я – могу, - глухо ответил Митя. – Я же естественник. Я анатомию знаю лучше, чем вы римское право, и не хуже врачей… И я знаю, что рана моего брата смертельна.

Вигель помолчал, потом круто развернулся:

- Как бы то не было, а врач должен быть! Это кабак, чтобы не было врача! Я немедленно доложу Верховному! – с этими словами он ушёл.

Саша облизал пересохшие губы и заговорил чуть слышно, прерывисто, тяжело дыша:

- Мне всё свет какой-то видится… Вы не плачьте… Адя, ты прости, что я клятву нарушил…

- Замолчи… - сквозь зубы простонал Адя.

- Нет, я сейчас говорить ещё буду… Пока ещё могу… А то ведь потом уже и не смогу сказать… Я вас всех так люблю… Митя, ты скажи маме, что я её люблю, и отдай ей мою книжку со стихами… Сохрани её, пожалуйста… Они ещё слабые, но мне они дороги…

- Обещаю, стрелок, - ответил Митя.

- Вы сражайтесь дальше… До победы! Она обязательно будет… Победа… Наша… Уже и весна пришла… Весна всегда приходит. Иногда с запозданием… Она придёт… Наша весна… И сойдут снега, и первые цветы пробьются к небу… Вроде бы такие слабые против зимы, а поднимаются и побеждают… Вы заметили, что весенние цветы всегда – белые? С виду слабые, а победительные… Чистые и белые… Как Христовы ризы… Первые цветы весны, зарок её победы… Мы и есть первые цветы, поднимающиеся наперекор всему из-под снега. Подснежники…

В этот момент послышался шум, и на пороге лазарета возникла невысокая, гневно жестикулирующая фигура Верховного, а с ним ещё трое: начальник походного лазарета доктор Трейман, ещё один врач и поручик Вигель.

- Как это понимать? Объясните! – негодующе разносил генерал медиков. – Ведь это же чёрт знает что такое! Чтобы тяжелораненые не имели врачебной помощи при наличии в армии восьми врачей!

- Простите, Лавр Георгиевич, но восемь врачей на несколько разбросанных по разным хатам лазаретов, на такое количество раненых и больных среди беженцев не так уж и много, - пытался оправдываться Трейман. – Как я должен…

- Не желаю слушать ваших объяснений! – резко оборвал его Корнилов. – Как обеспечить раненых своевременной помощью врача, забота ваша, а не моя! Вы отвечаете за лазарет, а я за всю армию! Если вы не можете справляться со своими обязанностями, то эта должность не по вас, и мне придётся принять в связи с этим соответственные меры! Впредь подобного повторяться не должно! Вы поняли меня?

- Так точно. Я приложу все усилия, чтобы раненые получали помощь быстрее.

- Приложите, доктор, приложите!

Трейман и сопровождающий его врач занялись осмотром раненых. Корнилов глубоко вздохнул и оглядел скорбное помещение, переполненное искалеченными, окровавленными, умирающими и уже умершими людьми.

- Какого полка раненые? – спросил он.

- Партизанского! – послышались голоса.

- Корниловского! – прибавили несколько.

Верховный низко опустил голову и медленно пошёл вдоль раненых, бросая на них быстрые, полные боли взгляды.

Едва заслышав его голос, Саша вздрогнул:

- Адя, это бред, или…

- Нет, он здесь…

- Кто?

- Корнилов!

Саша ещё шире распахнул глаза:

- Что он делает? Говори, Адя, говори…

- Он идёт сюда!

Генерал, действительно, приближался к углу, в котором лежал умирающий кадет… Митя поднялся, выпрямился и, отдав честь, произнёс, стараясь, чтобы голос его не срывался:

- Ваше Высокопревосходительство, здесь мой брат… Кадет Партизанского полка Александр Рассольников. Он умирает… - он запнулся, но договаривать было не нужно. Верховный всё понял без слов. Подойдя к страждущему, он взял его за руку и, склонившись к нему, произнёс негромко:

- Вы и ваши товарищи совершили сегодня настоящий подвиг. Я благодарю вас за службу!

- Рад стараться, Ваше Высокопревосходительство… - выдохнул Саша, и губы его дрогнули в радостной улыбке. – Я счастлив, что умираю за Россию и за вас…

- Поправляйтесь, голубчик! – голос генерала дрогнул, и Адя, не сводивший с него глаз, был поражён, увидев, как по впалым, смуглым щекам этого сурового человека покатились слёзы.

- Я постараюсь, Ваше Высокопревосходительство… - прошептал Саша и закрыл глаза. – Спасибо вам… - голос его прервался, и узкая мальчишеская грудь перестала колебаться дыханием.

Адя не сразу понял, что друг его умер, а, поняв, застонал и, отвернувшись, зарыдал, содрогаясь всем телом. Никогда кадет Митрофанов не рыдал так отчаянно и безутешно. И даже стыд, что его видят и слышат столько людей, не мог заставить его взять себя в руки. Между тем, Верховный протянул руку, закрыл Сашины светлые глаза, перекрестился, прошептав короткую молитву, и, не поднимая головы, направился к выходу. Вигель последовал за ним, но Лавр Георгиевич приказал:

- Не ходите за мной, поручик. Здесь вы нужнее…