Опять Ростов. Новочеркасск. Маячил в эшелонах между Новочеркасском и Зверевом. Много было тяжелого. Но вот Дон всколыхнулся. Начали восставать северные округа, а оттуда волна казачьего возмущения двинулась к Новочеркасску. Решил ждать там: путь на север был отрезан, большевики десятками эшелонов двигались на Тихорецкую и Царицын.

В Новочеркасске я сначала остановился у знакомых, а затем в доме полковника Дударева, где раньше жил генерал Корнилов. Жена Дударева до этого скрывалась. В их дворе была большевицкая застава, задерживавшая всех, кто справлялся о Дудареве. Потом большевики начали готовиться к отходу и заставу сняли.

Узнав о смерти Корнилова, Дударева рыдала, как ребенок. Мы сидели с ней в той же гостиной. Стул Корнилова был прислонен к столу. Она рассказывала мне о Корнилове, и в беседе, и воспоминаниях мы совершенно забывали о настоящем, и только какая-нибудь мелочь или крики проходивших мимо окна большевиков возвращали нас к действительности. И снова становилось тяжело, как после выноса покойника.

Был первый день Пасхи 1918 года. Люди справляли праздник по домам, улицы были как вымершие. Я вышел к Троицкой церкви полюбоваться раздольем донских степей и посмотреть, нет ли движения восставших с севера. Степи уходили в туманную даль, вокруг царила тишина и казалось, что нет ни войны, ни большевиков, ни всего пережитого кошмара.

И вдруг, когда я перевел взгляд от Персияновки к Хотунку, у меня перехватило дыхание: из степи по направлению к Новочеркасску двигались цепи вооруженных. Из Хотунка им навстречу валили серые толпы. Серых было явно больше, и исход боя трудно было предугадать.

В этот момент в степи неожиданно появился бронированный автомобиль. Иным, как только большевицким, он, казалось, не мог быть. Восставшие начали пятиться. Броневик остановился, команда, видно, ориентировалась в обстановке. Затем он развернулся, дал по  красным несколько длинных пулеметных очередей и врезался в их гущу. Большевики обратились в паническое бегство.

Кто же, как в сказке, в самый последний момент пришел на помощь восставшим казачьим станицам под Новочеркасском?

Вокруг сильной и честной личности полковника Дроздовского собралась лучшая часть офицерства и молодежи с румынского фронта, образовав отряд в 1 600 штыков. Они пришли походным порядком из Румынии на Дон, готовые служить России. Это о них пели: "Шли дроздовцы твердым шагом, враг под натиском бежал, и с трехцветным русским флагом славу полк себе стяжал”⁷.

Это они подошли со стороны Ростова вовремя, чтобы помочь восставшим донским станицам.

Улицы наполнились бегущими, бросающими оружие большевиками. Их преследовала густая цепь плохо вооруженных, подбирающих брошенное оружие донцов в солдатских шинелях с полковником Семилетовым во главе. Я стал кричать вслед бегущим большевикам: "Товарищи, куда спешите?” Оказывается, я еще не потерял чувства юмора. Потом поднял брошенную винтовку и присоединился к донцам. Мы двигались к собору. На углу, возле памятника Ермаку, мы остановились как вкопанные: на куполе собора разорвался снаряд. Второй разорвался в боковой колокольне, третий попал ниже купола. Большевики прицельно били по храму! Нас охватило бешенство, и мы ринулись на проспект. Большевики побежали еще быстрее, оставляя трупы.

Не прошло и получаса, как на окраине Новочеркасска раздался колокольный звон. Ему ответил колокол с другого конца города, и вскоре воздух наполнился торжественно-праздничным перезвоном всех церквей. На улицы высыпали толпы радостных, нарядно одетых людей. За несколько часов весь город изменился, его заполнили как будто другие люди, другие лица, как будто другой народ.

Часто мерещатся мне пасхальные дни 1918 года в Новочеркасске, и я молю Бога дожить до дня, когда люди, пережившие страшные годы большевизма, будут радостно обнимать друг друга, как тогда, на Пасху.

Донские степи, свидетели русской удали, былой славы ее сынов! Преддверье Азии, степи, степи без края, одна даль бесконечная. Между степью и небом гуляет ветер, высоко под небом парит степной орел.

Едет разъезд по степи. Донские кони, высокие, гордые, глубоко вдыхают степной воздух и, вытянув шеи, с растрепанной ветром гривой, резко и коротко отчеканивают копытами такт по степной дороге. И рядом с ними кони степные, лохматые — потомки коней, на которых когда-то приходила орда.

Новочеркасский собор уже не виден. Выехали на бугор и увидели Дон в разливе. Есть где разгуляться водной стихии. Где же кончается этот бесконечный разлив?

— Завтра увидим, — говорит донец. — Сегодня еще нет.

Как я вас полюбил, деревни и станицы, раскинутые по берегам русских рек! Особенно станицы. Увы, бывшие станицы, уже не вольного народа. Свободно раскинулись домики, утопающие в зелени, слышу смех. казачат, смуглых, крепких, жизнерадостных, гонящих коней на водопой. Слышу песни казачьи, рожденные в седлах в ритме движения конских копыт. Неужели все это был сон?

Над разливом ночной покой. Только всплески воды от идущего вброд разъезда да шепот камыша. Кругом вода, узкие полосы земли и снова вода. Затянули песню, несется она над водой и замирает вдали широкой заунывной октавой. Вспоминаются былые времена, подвиги минувших дней воскресают в нашем разъезде, в котором и люди, и кони — со всех концов России.

Впрочем, "покой нам только снится”. Мы так привыкли к стрельбе, что стали похожи на мельника, просыпающегося, если умолкает шум мельничного колеса. Над Ростовом и Батайском вспыхивают зарницы артиллерийских разрывов. В Батайске большевики, ими командует левый эсер Сорокин. Они дерутся с немцами, занявшими Ростов. Немцев задерживает разлив Дона. Большевики, открывшие фронт немцам, теперь с ними воюют. Троцкий формирует армию. У большевиков-интернационалистов теперь появились даже слова "патриотизм”, "отечество”. Для сохранения власти они на все готовы. Потребуется — притворятся верующими, станут креститься. И самое странное, им, оборотням, многие верили. Иностранцы верят до сих пор.

Артиллерийская перестрелка длится больше недели, большевики уже говорят о втором Вердене. Но Дон вернется в свое русло, и миф Вердена улетучится при виде немецких штыков. Или немцы тоже заразились? Все-таки большевики под Батайском уже не те толпы, которые мы разгоняли один против двадцати, а то и тридцати. Бой идет не на шутку.

Мы с Игнатием сидели у казачьего дома. В его рассказе снова воскресал исторический Первый поход. После моего отъезда к Масарику армия Корнилова перешла в Ростов и Таганрог. Ей пришлось уйти из Новочеркасска, потому что у донских казаков, кроме стариков, преобладали большевицкие настроения и они требовали, чтобы Каледин добился ухода Добровольческой армии. Каледин, храбрый и культурный генерал, мог бы несколькими месяцами позднее стать природным вождем казачества. Но он не смог пережить катастрофическую ломку понятий и ценностей на гранях двух исторических эпох.

Корнилов вскоре убедился, что обстановка, в которой находится армия между Ростовом и Таганрогом, крайне неблагоприятна. Сильный удар армии нанес Ростов. В то время как малочисленные отряды молодежи сражались под Таганрогом против мадьярско-немецких батальонов и большевицких полчищ, в Ростове изволило пребывать до 16 000 господ офицеров, равнодушно наблюдавших, как терзают их родину.

В Ростове были и снаряды, и патроны, и обмундирование, и технические средства, армия же нуждалась во всем. В городе были и больницы, и клиники, и медицинские склады, и медицинский персонал. А санитарная организация армии была в отчаянном положении, и за оказание раненым хоть какой-то помощи следовало благодарить только русских женщин. Генералы Корнилов и Алексеев все еще не могли отрешиться от старых понятий о законности, долге и не прибегали ни к реквизициям, ни к мобилизации. Большевики же, заняв Ростов, взяли все, в чем нуждались, и запугали население, расстреляв нескольких офицеров.

Вскоре после того как Корнилов отправил меня к Масарику, Добровольческая армия, без пополнения, не находя поддержки у населения, неся потери, покинула города и ушла в степь. Ушла в степь в подлинном смысле этого слова. У легендарного военачальника, имя которого история поставила рядом с именами Суворова и Скобелева, Лавра Георгиевича Корнилова, и одного из лучших европейских стратегов, на долю которого выпало трудностей больше, чем на долю любого русского полководца, генерала Михаила Васильевича Алексеева, не было средств противостоять красному безумию и житейской подлости, охватившим их со всех сторон и засасывавшим, как тина.

Вся их армия по числу бойцов равнялась полку трехбатальонного состава. Имя армии она носила, во-первых, потому, что против нее боролась сила численностью в армию. Во-вторых, это была наследница бывшей Русской армии, ее соборная представительница. В-третьих, по идейному содержанию и широте своих устремлений она далеко выходила за рамки простого отряда. В-четвертых, в ее рядах были выдающиеся русские полководцы и талантливые офицеры, добровольно низведшие себя до рядовых, но в случае успеха могущие встать во главе больших формаций.

История Первого похода армии генералов Корнилова и Алексеева, ушедшей в степь 12 февраля 1918 года, будет изучаться как одна из самых замечательных в мировой истории. Она послужит доказательством первенствующего значения духа, за исключением, конечно, какого-нибудь из ряда вон выходящего технического превосходства. Во всех 33 боях Первого похода не было случая, чтобы численность болыпевицких сил не превосходила в шесть-десять раз числа добровольцев. К тому же большевики, захватившие русские склады, были несравненно лучше вооружены, в особенности артиллерией, бронепоездами и боеприпасами. Но генерал Корнилов вдохнул в армию веру в ее непобедимость, и она поверила в это. После первых же боев поверили и большевики. Во время похода численность большевиков все увеличивалась, а первопоходников становилось все меньше. Но победы неизменно оставались за ними. Малочисленность и невозможность отступления, которое было бы равносильно смерти, выработали у добровольцев свою собственную тактику. В ее основу входило убеждение, что при численном превосходстве противника и скудости собственных боеприпасов необходимо наступать и только наступать. Эта, неоспоримая при маневренной войне, истина вошла в плоть и кровь добровольцев Белой армии. Они всегда наступали.

Кроме того, в их тактику всегда входил удар по флангам противника. Бой начинался лобовой атакой одной или двух пехотных единиц. Пехота наступала редкой цепью, время от времени залегая, чтобы дать возможность поработать пулеметам. Охватить весь фронт противника было невозможно, ибо тогда интервалы между бойцами доходили бы до пятидесяти, а то и ста шагов. В одном или двух местах собирался "кулак”, чтобы протаранить фронт. Добровольческая артиллерия била только по важным целям, тратя на поддержку пехоты несколько снарядов в исключительных случаях. Когда же пехота поднималась, чтобы выбить противника, то остановки уже быть не могло. В каком бы численном превосходстве враг ни находился, он никогда не выдерживал натиска первопоходников. Не боевые технические средства заставляли его бежать, он бежал перед духовно-волевым превосходством, воплощенным в людях, идущих на него под огнем с точностью механизма и превращающихся на его глазах в сверхлюдей. Большевики, несмотря на громадное численное и техническое превосходство, не могли побеждать. Их миропонимание, воспитанное на уверенности в превосходстве материального принципа над духовным, не находило объяснения этому парадоксу. Первопоходники постепенно окутывались таинственностью, к которой воображение большевицких масс добавляло фантастические подробности.

Все преграды только укрепляли дух первопоходников, превращали их в аскетов подвига. В феврале, под Лежанкой, большевики считали протекавшую перед их позициями реку непреодолимым препятствием. Первопоходники под жестоким обстрелом с песнями перешли ее вброд, ударили в штыки и ворвались в станицу.

Своего апофеоза победа духа над материей и стихией достигла в аулах за Кубанью. Ослабленная в многочисленных боях, измученная ежедневными походами по размякшему кубанскому чернозему, армия с обозом раненых была застигнута проливным дождем. Затем резко похолодало, в горах выпал глубокий снег, температура упала до 20 градусов ниже нуля. Солдаты обледенели. Раненых, лежавших на телегах, вечером освобождали от ледяной коры штыками. Отдохнув несколько часов в ауле, добровольцы на следующий день снова, как и каждый день с момента выхода из Ростова, шли в степь, чтобы столкнуться с противником, опрокинуть его и переночевать в занятой станице или ауле. В не успевшей высохнуть одежде шли они по глубокому снегу, как белые привидения в туманной степи, чтобы у Димитриевской снова перейти ледяную реку и в обледеневшей одежде, сковывающей движения, ворваться ночью в станицу и выбить большевиков, потрясенных тем, что существуют люди, побеждающие стихию.

Армия генерала Корнилова была национальной армией и в лозунгах не нуждалась. У нее было одно заветное слово, побеждавшее опасности и смерть, спаявшее армию железной дисциплиной.

Это слово было: Россия. Все лозунги временны и преходящи, понятие Родина — вечно. Отчетливо и ясно это понятие было поставлено в основу объединения русских людей. И в этом смысле армия генерала Корнилова — предвестница будущей национальной России. Служению России, своему народу, должно подчиняться все остальное.

В противовес большевикам, чьи вожди провозгласили грабеж и убийство идейно оправданными и нормальными действиями, армия Корнилова считала себя поборницей законности и этических принципов. В ущерб себе она отказывалась от законных реквизиций, избегала излишних кровопролитий. И только обстоятельства вынудили ее в какой-то момент отвечать жестокостью на зверства большевиков.

Под станицей Гниловской большевики убили раненых корниловских офицеров и сестру милосердия. Под Лежанкой был взят в плен и заживо закопан в землю разъезд. Там же большевики вспороли живот священнику и волокли его за кишки по станице. Их зверства все умножались, и чуть ли не каждый корниловец имел среди своих близких замученных большевиками. В ответ на это корниловцы перестали брать пленных, расстреливая захваченных на месте. Это подействовало. К сознанию непобедимости Белой армии присоединился страх смерти.

В конце 1917 и в начале 1918 годов Белое движение выдвинуло понятие вождя. В самое тяжелое для России время было естественно, что только лучший из русских должен быть вождем русского национального движения. Мы знали, что Корнилов русский, что он легендарно храбрый, безукоризненно честный, бескорыстный и стремится только к счастью и величию родины. Воля корниловцев сосредоточилась в вожде и сконцентрировалась до высочайшего напряжения в единую волю и целеустремленность. Однако религиозный фактор тогда не поднялся до того значения, до которого возвысило его впоследствии долголетнее мученичество народа.

Армия генерала Корнилова, численностью в 3 000 бойцов, без единой пяди собственной территории, окруженная во много раз превосходящим ее беспощадным врагом, перевернула все законы стратегии, тактики и материальных расчетов и стала ядром Белой армии в несколько сотен тысяч человек⁸. Эта армия не уничтожила большевиков, не взяла Москву, не сохранила Россию потому, что рушились одна за другой три ее основы: Дух, Движение, Вождь.

Граната, наведенная в Екатеринодаре рукой примкнувшего к красным военнопленного австрийца, убила генерала Корнилова. Через два с половиной месяца шрапнель сразила генерала Маркова, талантливейшего, любимого армией генерала. К счастью, сохранились другие вожди, пошедшие с армией во Второй поход. Но одни из них постепенно выбывали из строя, другие в новой изменившейся обстановке превращались из вождей в командующих генералов.

Через три дня после смерти Корнилова судьба армии в немецкой колонии Гначбау повисла на волоске. Армия, ставшая практически малочисленным прикрытием громадного обоза раненых, была окружена со всех сторон. Вокруг экипажа генерала Алексеева рвались гранаты. Роты в несколько десятков человек гнали большевицкие батальоны.

После смерти Корнилова и неудавшейся попытки взять Екатеринодар во главе армии стал генерал-лейтенант Деникин, командовавший дивизией, корпусом, а затем Западным и Юго-Западным фронтом. Генерал Деникин погрузил армию на подводы и увел степными дорогами на Дон. Были слухи, что на Дону начались волнения, которые мы все предвидели уже три месяца тому назад. Пасха застала армию в Лежанке. Во время богослужения гранаты рвались около церкви. На следующий день добровольцы ушли в станицы Егорлыцкую и Мечетинскую, где армия отдыхала и готовилась ко Второму походу.

Штаб генерала Алексеева был в Мечетинской. Алексеев принял меня, лежа в постели: он был болен, еще больше похудел и расспрашивал слабым голосом. Масарик и чехи его уже не интересовали, рана, нанесенная ими русскому делу, заживала. Я сообщил ему то, что слыхал о создании Волжского фронта, но веских доказательств этого еще не было. Алексеев поблагодарил и устало закрыл глаза. Я тихо вышел.

Генерал Деникин принял меня в своей квартире. Он не был похож на Корнилова. У него было приятное лицо, он был любезен, но не был сильной личностью. Пока армия была малочисленной, он был достойным помощником Корнилова. Мой доклад особого значения для него не имел.

Нижний Дон с Новочеркасском был в руках донцов. Их атаман, генерал Краснов, храбрый, культурный, прекрасный организатор, проявил большую мудрость, управляя освобожденной от большевиков областью. За короткое время он сформировал новые казачьи части, по виду и дисциплине напоминающие части императорской армии.

В политике генерал Краснов руководствовался чувством реальности. Сомневаться в его добропорядочности не приходится. Его осуждали за сотрудничество с немцами. Но в 1918 году с помощью Краснова мы получали от немцев снаряды и могли подготовиться ко Второму походу.

Русские привыкли считать: союзник — одновременно и друг. Это ошибка. Для союзников всегда на первом месте было то, что они считали выгодным для своего государства, хотя при их политической близорукости это часто вовсе выгодой не было. Россия в будущем должна тоже в первую очередь разумно соблюдать свою выгоду. Указывающие на то, что немцы намеревались отделить Украину от России, не должны забывать, что и союзники были не прочь отделить от России некоторые области.

Май был промежуточным месяцем между Первым и Вторым походами. Армия отдыхала, изучала обстановку и вырабатывала планы для дальнейших действий. Нашим полком командовал Кутепов. Его имя связано не с политикой, а с блестящими военными делами и надпартийной национальной работой. Он был военным человеком в лучшем смысле этого слова. Простой в обхождении с людьми, которых он считал достойными, — а достойным он считал каждого выполнявшего свой долг. Скромный и нетребовательный в личной жизни, он соединял в себе военную твердость и рыцарское благородство, его лицо было подчеркнуто военным и мужественным. Лишних слов он не говорил. Его храбрость была самая трудная из всех видов храбрости — разумная и культурная. Под Крученой Балкой мы стояли шагах в двадцати от Кутепова, принимавшего письменное донесение от адъютанта. Вблизи разорвался тяжелый снаряд, и большой булыжник ударил Кутепова в спину. Он на мгновение закрыл от боли глаза. И только. Его крепкая фигура стояла как изваяние, скрепленная волей  железного человека.

У нас многие считали Кутепова крайне реакционным генералом. Я неделю жил с ним в одной комнате, и мне довелось не раз подолгу беседовать с ним за чашкой чая. Могу засвидетельствовать одно: он был национально мыслящим человеком, и его взгляды, например на крестьянство и аграрный вопрос, отличались здравым смыслом и отнюдь не были реакционными.

Кутепов хотел задержать меня при штабе, но я попросил о назначении в пулеметную роту, в которой еще осталось несколько славян из Сербской добровольческой дивизии.

Священный долг вспомнить здесь павших в Первом походе за русское, за наше общее дело словенцев, хорватов и сербов. В одном только Корниловском полку из южных славян пало двенадцать офицеров, пять вольноопределяющихся и два солдата. Другие сложили голову во Втором походе. Многие боролись в армии адмирала Колчака. Часть из них погибла, часть вернулась на родину.

Единственный раз павшие были помянуты в тихой церкви отдаленной кубанской станицы, где старик-священник по нашей просьбе отслужил по ним панихиду. Из присутствовавших тогда на панихиде сегодня, когда я пишу эти строки, осталось в живых только трое, чтобы рассказать о друзьях, беззаветно любивших Россию и пожертвовавших за нее своей молодой жизнью. Эти люди не искали славы, не прятались в решительное тяжелое время, чтобы потом вылезти из своих темных нор, издеваться над оставшимися в живых и посмеиваться над павшими. Они лежат в бесчисленных могилах в русской степи рядом со своими русскими братьями. Не над каждым был поставлен крест.

Их родина — Югославия — о них так и не вспомнила.

В двадцатых числах мая в Гуляй-Борисовке мы выдержали бой с большевиками и обратили их в бегство. Произошло еще одно важное событие: к нам присоединился Дроздовский отряд, броневик которого подоспел к Новочеркасску на моих глазах, чтобы поддержать восставших казаков. За станцией мы выстроились для встречи с ними. Генерал Алексеев, немного поправившийся, но очень постаревший, вышел им навстречу. Издалека мы видели, как Алексеев и Дроздовский трижды поцеловались и направились к нашим частям. За ними двигалась колонна дроздовцев. Шли они стройно, как роты юнкерского училища, хорошо обмундированные и вооруженные, мимо нас, оборванцев.

Встреча с дроздовцами была сердечной и радостной, а в окончательный восторг привела нас их гаубичная батарея с большим запасом снарядов, которую в конце колонны везли крепкие сытые кони.

У единственного портного станицы Мечетинской образовалась "генеральская” очередь. Первым заказал себе брюки генерал Деникин. Вторым, минуя генералов, полковник Кутепов, ибо ему угрожало оказаться в том виде, в каком на известном изображении восседает казак  на бочке.