Через головы местных акул

Прежде я никогда не плакала. Когда умер отец, ко­торого я боготворила, мне было не до слез: надо было спасать маму, чуть было не умершую с горя. Спасать не только ее жизнь, но и рассудок, которого она чуть не лишилась - так велико было ее горе...

Кроме того, что греха таить, Румыния была страна средневековая, феодальная, и когда главою семьи оказалась девушка, то многие акулы ринулись в на­дежде поживиться. Папа - юрист-криминолог и «джентльмен до кончиков ногтей» - отнюдь не был об­разцовым хозяином-земледельцем. Все хозяйство -забота о земле, о работе - давно было моей обязан­ностью, и я всегда была рада и горда, что он мог спо­койно читать в шезлонге в своем саду, который он так любил; рядом с ним - мама, v его ног - любимая собака, и кругом мирная картина: вековые дубы, лужай­ка, сад, виноградник... Я гордилась тем, что могу дать ему возможность отдыхать, а не биться как рыба об лед: нелегко было вести хозяйство, когда из ничего надо было создать что-то. Кто видел, с какими труд­ностями приходилось встречаться мне? Папа, как ан­глийский король, «царствовал, но не управлял»*. Зато он пользовался неограниченным кредитом у местных богачей - скупщиков зерна: денег он брал сколько хотел, а расплачивался, когда реализовывал урожай, то есть к весне.

Умер отец в самый разгар осенних полевых работ, и кредиторы предъявили к оплате векселя раньше, чем покойника в гроб положили. Но они просчита­лись: вместо того, чтобы подписать кабальные обя­зательства, я через головы местных акул заключила сделку с Государственным федеральным банком, обязавшись поставить для экспорта зерно самой вы­сокой кондиции. Один Бог знает, сколько мне при­шлось для этого потрудиться!

Но это было потом. А пока что, едва похоронив отца, я сразу же расплатилась со всеми долгами и в дальнейшем ни разу не воспользовалась кредитом, который мне предлагали местные финансовые тузы. Но для того, чтобы доказать, что я твердо стою на но­гах, мне пришлось не на шутку проявить «глазомер, быстроту, натиск».* Горе должно было молчать, было не до слез.

«Странная война»

Слезы не приносят облегчения. Они лишь расслаб­ляют, от них лишь подкашиваются ноги и туман за­стилает глаза. Необходимость борьбы, напротив, встряхивает, заставляет напрячь силы и обостряет взор.

Я решила твердо стать на ноги, добиться незави­симости и для этого прежде всего обзавелась иде­альным сельскохозяйственным инвентарем лейпциг-ской фирмы «Эдельвайс», пожалуй, лучшей в мире.

К чему я это вспоминаю? Для того, чтобы объяс­нить, как это могло случиться, что повседневные хо­зяйственные заботы отвлекли мое внимание от грозных событий, потрясавших Европу. Нет, я непра­вильно выразилась. Я внимательно следила за сгу­щавшимися на горизонте тучами, но недостаточно вдумывалась в смысл событий: повседневные забо­ты заслоняли собой горизонт, и создавалось обман­чивое впечатление, что гроза пройдет мимо.


 


В Европе разгоралась непонятная для нас «стран­ная война». Обе стороны топтались, стоя друг про­тив друга, и показывали одна другой кукиш в карма­не. При поверхностном осмотре казалось, что «лава застыла», но подземные удары заставляли настора­живаться.

Как-то не верилось, что, кроме Запада, существу­ет еще и Восток. Наверное, оттого, что там происхо­дило слишком много непонятного. Особенно с 1937 года. А тому, чего мы не понимаем, мы не верим. Толь­ко этим я могу объяснить свою близорукость!

Я работала с каким-то упоением, с остервенени­ем. И результаты уже сказывались: я акклиматизиро­вала новые виды злаков (шестирядную рожь, безос­тый ячмень, кукурузу «Чинквантино»), поставляла отделению народного хозяйства (Camera Agricola) сортовые семена, за что они мне предоставляли трак­тор для вспашки земли. Одновременно «встала на рельсы» ферма племенного скота - свиньи Ланкас­тер и овцы-метисы Каракуль.

Могла ли я больше внимания уделить отдаленным раскатам грома, будучи уверена, что гроза пройдет мимо?

Роковой год

Шел 1940 год. В марте я внесла последние деньги за инвентарь: хозяйство было чисто от долгов и процветало. Наступил июнь месяц.

27 июня, вернувшись вечером с поля и управившись с хозяйством, я подсела к маме - попить чаю. Лампу не зажигали: за окном горел закат - любимое «освещение» моей мамы, и мы сидели у открытого окна, пили не спе­ша чай и слушали радио. Девять часов. Из Бухареста передают последние новости: «Из Лондона сообща­ют...» Вначале - о положении на фронте, весьма пе­чальном для Франции: немцы без всякого сопротивле­ния шагают на юг; в Савойю вторглись итальянцы, но были отброшены; в Греции...

И вдруг тем же монотонным голосом диктор продол­жает:

- Советский Союз высказал претензию на террито­рию Бессарабии. Смешанная комиссия в составе (имя­рек) генералов вылетает в Одессу для урегулирования этого вопроса...

Мама подносила ко рту чашку. Рука ее задрожала, и чашка со звоном опустилась на блюдце. Я помню ее растерянный взгляд:

- Как же так? Что же это будет?

До меня, кажется, не дошло то, что мы услышали. Или показалось чем-то несерьезным - очередной «ут­кой».

- Что будет - увидим. А пока что пей чай! - сказала я невозмутимо.

Теперь даже трудно себе представить, что сердце, которое должно было быть вещуном, ничего не возвестило. Как будто еще совсем недавно в прибалтийских республиках не произошло нечто подобное и как буд­то мы не могли догадаться, во что это выльется! Одно лишь несомненно: в этот вечер мы в последний раз усе­лись за стол безмятежно... Чай мы не допили и из-за стола встали в подавленном настроении. Мама расстро­илась, а я... О, я не имела ни малейшего представления о том, что нас ждет. Ночью по Сорокской горе непре­рывной вереницей шли автомашины с зажженными фарами. Мы думали, что это румынские. Нам и в голо­ву не пришло, что в Бужеровке наведен понтонный мост и что это советские танки и бронемашины.

Не имела я ни малейшего представления о том, что в нашей жизни произошел крутой поворот и что все при­вычное, незыблемое оказалось уже где-то за чертой го­ризонта!

Утром, отправляясь в поле на пропашку сои, я за­шла к маме и, поцеловав ее, сказала:

- Когда встанешь, послушай-ка, какие новости со­общат по радио.

Не пришлось прибегать к помощи радио! "Новости» явились сначала в виде советских самолетов. Один при­землился неподалеку от нашего поля. Еще несколько таких же небольших самолетов с ревом пронеслись, на бреющем полете, на запад,

Бросив работу, я поспешила домой. По дороге че­рез деревню Цепилово проходили грязные, защитного цвета бронемашины, небольшие танкетки. То тут, то там стояли они у обочины дороги. Черные лужи смазочного масла виднелись на дорожной пыли, и изма­занные бойцы что-то чинили.

Одна машина вышла из строя на перекрестке, непо­далеку от нашего дома. Из нее текло что-то черное, и деревенские парни, подталкивая друг друга локтями, хихикали и острили:

- Как овечки: где стал, там и лужа...

Они шушукались, посмеивались, подталкивая одного немолодого уже мужичка, пока он не шагнул вперед и не спросил:

- Что ж это вы, ребята? Только что границу пере­шли - и сразу на ремонт?

На что механик буркнул сквозь зубы:

- Мы уже три месяца в походе...

Дома я мамы не застала: она ушла в город за ново­стями. Я пошла туда же. За сорокским мостом, метрах в 50-ти выше него, под откосом лежала опрокинутая машина. Рядом - труп солдата, укрытый плащ-палат­кой. Лицо покрыто каской. На обочине сидел унылого вида солдат с винтовкой.

- Как это случилось? - спросила я.

- Горы-то какие! Разве выдержат тормоза? Я удивилась: какие же это горы? Маленький уклон! Но ведь в мире все относительно!

«А где здесь у вас ба-а-а-рин?»

Встреча с нашими новыми хозяевами состоялась на следующий день. Воскресенье. В поле работ нет. Я отпустила в город не то на митинг, не то на парад своих рабо­чих - мальчишку Тодора и бездомного старика пьяни­цу дедушку Тому, приблудившегося как-то в ненаст­ную зимнюю пору к нам, да так и оставшегося при хозяйстве. А сама я, задав корм всем находящимся дома животным, занялась огрынжами.*

Работа грязная, неприятная: пыль, соломенная тру­ха и навоз сыпались мне на голову и, смешиваясь с по­том, текли по лицу ручьями.

Вдруг со стороны леса появилась группа всадников, военных. Один из них, подъехав ко мне, обратился с нескрываемой насмешкой:

- А скажи-ка, где здесь у вас ба-а-а-рин? Я внимательно осмотрела его и его весьма неказис­тую лошаденку, воткнула вилы и, смахнув тыльной сто­роной руки пот с лица, не спеша ответила:

- Барин - это я!

У них был такой оторопелый вид, и поэтому я, что­бы вывести их из неловкого положения, продолжа­ла:

- А что вам от меня нужно?

- У вас тут стог сена. Мы его возьмем для конной артиллерии.

Трудно сказать, что руководило мной. Было ли это желанием порисоваться, удивить? Или я решила, что лучше самой отдать, чем ждать, пока отберут, или подсознательно чувствовала, что таким путем я хоть что-то сохраню? Не знаю... Помню только, что я ду­шой тянулась навстречу этим людям: ведь это были свои, русские. Не осточертевшие румыны. И я ска­зала:

- Это сено лесное, неважное; есть у меня в трех верстах отсюда хорошее полевое сено. Чистый пы­рей. И его много!

Они переглянулись.

- Это очень похвально, что вы идете нам навстре­чу. Кто же нам укажет, где это сено?

- Я поеду с вами. Мама! - обратилась я к маме, вы­шедшей на кухонное крыльцо. - Мама, я съезжу с конноартиллеристами, выдам им сено!

Я пошла, чтобы умыться, а четверо конников подъ­ехали к дому:

- Мамаша, дайте напиться!

Мама вышла с кувшином красного вина и круж­кой. Она ласково и немного смущенно их угощала, наливая чуть дрожащей рукой холодное ароматное вино.

Когда я, наскоро приведя себя в порядок, выходи­ла из дому, в коридорчике между столовой и кухней мама меня остановила и, поцеловав, сказала:

- Ты обратила внимание, как он сказал «мамаша»? Мне он стал сразу близок, как сын, ведь и мой сын где-то там, на чужой стороне...*  Даст ли ему там кто-нибудь напиться? «Мамаша!» Они, право же, очень славные ребята, не так ли?

Что я могла ей сказать? Я сама хотела верить, что это так...

С такими ли героями

Суворов перешел Альпы?

Я удивлена. И немного разочарована. (Меня жда­ли еще долгие годы, полные удивления и разочарова­ния, но это позже.)

Едем размашистой рысью. Я - без седла, на моло­дой вороной кобыле Свастике (названной так отнюдь не в честь Гитлера, а просто у нее на лбу белое пят­нышко, напоминающее свастику). До могилы Мари­на все шло хорошо. От могилы - крутой спуск. Я, не меняя аллюра, устремляюсь вниз, перескакивая во­домоины. На половине спуска оглядываюсь. Моих спутников нет... Удивленная, останавливаюсь. Вете­ринар, политрук и старшина - далеко позади. Они спешились и ведут своих коней в поводу. Вот те на!

Вспоминаю машину, у которой не выдержали тор­моза на совсем пустяковом (с моей точки зрения) уклоне. Позже, уже осенью, видела, как растерянный солдат разогнался вниз от синагоги по тропинке, что вела из Верхнего города в Старый город, в Сороках. Он не мог остановиться и бежал, испуганно повто­ряя:

- Вот она, страна Бессарабия!

Оказывается, все это были жители Полтавщины. У них местность равнинная, и наши холмы кажутся им горами!

Диспут под стогом сена

Сено подсчитали, обмерили, реквизировали.

- Сейчас выдам вам расписку.

- Зачем? Сено оплате не подлежит. К чему распи­ска?

- Чтобы с вас это же сено вторично не потребова­ли.

- Неужели и такое может случиться?

Мотаю на ус...

Сидим под стогом сена. Жарко. Легкий ветерок. Как пахнет нагретое сено!

Завязалась оживленная беседа. Вернее - словес­ная дуэль. Политрук и я. Ветеринар улегся под сто­гом и уснул. Странно! Он спит, но почему-то время от времени приоткрывает глаза и делает мне какие-то знаки. Не то подмигивает, не то предупреждает. Не пойму! Как далека была я от мысли, что можно поплатиться, высказывая свои взгляды. Это в XX веке! Никогда бы этому не поверила!

А чтобы мог пострадать не только тот, кто говорит, но и тот, кто слушает и не бежит тотчас, чтобы доне­сти... Нет! Такого, наверное, и в самые дикие време­на инквизиции не было!

Сколько горьких уроков получила я с тех пор, сколько знаний приобрела... Пожалуй, «приобрела» -не то слово. «Выстрадала» - вот как надо сказать. Но тогда, в тот ясный летний день, когда все мои «уни­верситеты» были еще впереди, - было простительно всего этого не знать...

Политрук говорил о непогрешимости партии. Я его просила объяснить, отчего в непогрешимой партии могли оказаться такие грешники, как Тухачевский, Уборевич, Якир - «имя же им легион», - и в чем крите­рий непогрешимости? Политрук воспевал коллекти­визацию, притом добровольную; я спрашивала, как перевести на русский язык понятие «добровольная» и чем объяснить голод 1933 года, о размере которо­го в то время я имела очень неверное представление, так как могла допустить возможность голода лишь на необитаемом, бесплодном острове, при кораблекру­шении, а не в самой хлебородной в мире стране.

Я спрашивала, какой общественный или государ­ственный орган контролирует поступки Сталина и ка­ким путем народ может ограничить его власть и не дать ей превратиться в самодержавие?

 Домой я возвращалась шагом. Мне нужно было ра­зобраться в нашей беседе. Политрук явно разочаро­вал меня: ни на один из моих вопросов он не дал ис­черпывающего ответа!

Отчего, однако, ветеринар спал? И так странно?

Кукона и дудука

К нам - к маме и ко мне - крестьяне нашего села (и не только нашего) имели привычку шли по всякому пово­ду. К маме шли все обиженные или считавшие себя та­ковыми: неправильно ли обложили налогом вдову или обошли пенсией старуху, cucona (кукона, то есть ба­рыня) найдет способ помочь. Неполадки в семье или не могут поделить наследство? Кукона посоветует. Кто устроит способного ребенка бедных родителей учить­ся за казенный счет? Разумеется, кукона! А если имел место жандармский произвол или вымогательство (увы, в Румынии это было нередко), то обиженные и обез­доленные знали прямую дорогу к куконе.

Славная моя старушка! Будучи уже на пороге смер­ти, сохраняла она страстную любовь к справедливо­сти и безграничную доброту; даже в 85 лет она вспы­хивала от негодования, когда узнавала, что кому-то, обиженному, отказали в помощи! Излишне и гово­рить, что в те годы, под властью румын, мама была как бы негласным депутатом, призванным защищать всех обиженных.

Ко мне обращались реже, и обычно в двух случаях. Во-первых, если нужно было обзавестись хорошими семенами (желание видеть у всех посевы сортовыми семенами было моей слабостью, и я зачастую в ущерб себе всячески старалась их распространять). И во-вто­рых, если какое-либо событие захватывало врасплох: «Дудука (барышня) - ученая, она много книг прочла! Она должна знать!» Может быть, от множества прочи­танных книг в голове и получается ералаш, но ко мне нередко заходили и старики, и молодежь и за стаканом вина или кружкой чая обсуждали то или иное собы­тие. Что ж удивительного в том, что с первых же дней советской оккупации (принято говорить - «освобож­дения из-под власти бояр и капиталистов», но отчего не назвать все своими именами, ведь только вор не го­ворит «я украл», а «я позаимствовал») ко мне вереницей приходили из села люди:

- Что же это будет, дудука? Что нас ждет? Я была настроена оптимистически... или хотела сама себя в этом убедить, ведь легче всего обмануть того, кто хочет быть обманутым!

- Что будет? Разумеется, со временем мы это узна­ем. А пока что можно сказать лишь одно: пусть каж­дый занимается своим делом и делает его хорошо. Не поступай плохо - и никто тебя не обидит! Теперь у нас советские законы; значит, будем подчиняться советс­ким законам. А мы - земледельцы. Наше дело - выра­щивать хлеб, и делать это нужно как можно лучше!

 
 «Что это за базар?!»

Возвращаюсь я однажды с поля. Дело было в пер­вых числах июля.

В комнатах пахнет нафталином.

- Мама! Это что здесь такое?!

Мама явно смущена. Сундук открыт. На кровати, на стульях разложены шерстяные вещи - нехитрое мамино рукоделие: шаль, чепчики, чулки, носки, коф­ты, свитера - из кроличьей и овечьей шерсти. И от­борные каракулевые смушки*.

- Мама! Что за базар?!

- Видишь ли, ко мне приходила Нина Димитриевна и посоветовала кое-какие зимние вещи отвезти в город... А вдруг решат, что у нас слишком много? Ведь могут забрать, как излишки, и оставят нам по одной лишь смене.

- Фу, мама, стыдись! Неужели мы должны красть собственные вещи? У нас нет ничего, приобретен­ного нечестным путем, и ничего мы не будем делать тайком, как злоумышленники, у которых совесть не­чиста! Стыдись! Я этого от тебя не ожидала!

- И я так думала, но... Впрочем, ты, наверное, права. И с этими словами мама опять сложила все свои чепчики и кофточки.

Разумеется, мама была не права: «всего лишь по од­ной смене» нам не оставили.
Нас выгнали из дома босиком с непокрытой голо­вой.


Румынский солдат

Время неумолимо бежало. Прошла первая неделя июля. Работала я как одержимая. Искала ли я в фи­зической усталости защиту от подспудного беспо­койства, порожденного какой-то неуверенностью? Не знаю...

Поздно вечером я ужинаю. Целый день работы в поле дает о себе знать: приятная усталость, удовле­творенность после хорошо выполненной работы и волчий аппетит. Ужинаю возле, открытого настежь венецианского окна при лунном свете. Лампу я не зажгла: луна такая яркая! На ужин жареная картош­ка, хлеб, вино.

Открывается дверь - на пороге румынский солдат.

- Сева! Ты ли это? Слава Богу!

- Вот в этом-то я не так уж уверен, все ли слава Богу? Что тут происходит? Как наши? Я - прямо к тебе.

- Да все хорошо! Чего это у тебя такой расстро­енный вид?

- Все хорошо, говоришь ты... пока? А может быть, так, как у того янки, который, падая с сорок второго этажа и пролетая мимо тридцатого, успел крикнуть своему товарищу: «Пока что все о'кей!»

Узнаю его историю. По окончании агротехничес­кой школы, 17-ти лет, он пошел волонтером в артил­лерию. Образованный, смышленый парень вскоре получил звание сержанта. Их часть стояла в Оргееве. Неожиданное появление советских танков и при­каз уходить в Румынию застали их врасплох. Офи­церы (на то они и румынские офицеры!) бросили свою часть на произвол судьбы и расторопность сер­жанта. Севка всегда был мальчиком практичным, лю­бящим порядок. Он сжег брошенные начальством ар­хивы, бросил походные кухни и пекарню, которые почему-то волокли в Румынию. Зато орудия с бое­припасами в целости и сохранности привел к мосту в Унгенах. Но тут на него нашли сомнения: он не хо­тел в Румынию, а как дезертировать без разрешения? Он привык, удирая с работы или с практического урока, спрашивать разрешения у старшего брата Сережи. Как быть? Следуя доброй привычке, он по­дошел к тому офицеру, которому передал на грани­це приведенную им артиллерийскую часть, и попро­сил разрешения дезертировать. К счастью, это был не румын, а венгр. Он внимательно осмотрел вытя­нувшегося перед ним во фрунт мальчика и спросил: «Ты кто? Румын?» - «Нет, русский». - «Так и ступай к русским!» Севка бросил свой наган в обозную повоз­ку, пустил коня на мост, хлопнув его по крупу, и по­шел пешком обратно.
- Вот я и не знаю, хорошо ли я поступил?
- Разумеется, хорошо! Ты же - русский! Здесь ты дома!

Разве бы я поверила, скажи мне кто-нибудь, что ни ему, ни мне в России не будет ни дома, ни роди­ны?!

Не хочу краснеть за свои поступки

Я вела себя, как страус. Только вместо песка пря­тала голову в работу. Но даже я не могла не заме­тить, что атмосфера становилась все более и более душной, наэлектризованной. Ползли какие-то слухи. Все чего-то ждали. И - боялись. Когда ко мне в пер­вый раз пришел какой-то субъект и предложил про­дать ему корову, я его попросту прогнала. Но за ним следом стали все чаще приходить люди, порой даже неплохие, и на все лады начинали меня уговаривать:

- Распродавай все, что можешь: скот, свиней, хлеб... Сегодня это твое, завтра им станут распоря­жаться другие, а послезавтра это имущество будет для тебя петлей на шее и клеймом!

Мне это надоело. Ничего незаконного я не делала и делать не буду. Я подчиняюсь закону и оставляю

за собой лишь одно: право смотреть людям в глаза и не краснеть за свои поступки.

Я пошла в сельский комитет и заявила:

- Давайте-ка пришлите своих уполномоченных ко мне! Я хочу, чтобы видели и взяли на учет все, что у меня есть. И я считаю себя за все в ответе: что будет сочтено излишком, что надо будет внести в фонд сов­хоза или колхоза - будет мною сдано сполна! Я не знаю нашей Конституции, но я знаю закон совести и не хочу кривотолков.

Гриша Пынзарь с понятыми, по моему настоянию, пришел и убедился, что у меня все как на ладони. Все переписали, обмерили. И я успокоилась.


Митинг, решивший нашу судьбу

В субботу, 9 июля, у нас в Цепилове был митинг. Я не пошла: была занята прополкой свеклы, что рос­ла на опушке леса.

Издалека до нас долетали взрывы смеха, галдеж. Изредка свист.

Вечером ко мне пришли несколько пареньков.

- Ой, смеху было! Собрались мы. И вот приехали какие-то начальники. Стали всяко-разно говорить: «Мы, вас освободили, раскрепостили. Теперь у вас будет новая, счастливая жизнь! Вот у нас в колхо­зах получают даже по 2 килограмма на трудодень». Мы чуть со смеха не повалились! Чтобы мы за 2 ки­лограмма хлеба работали, да на своих харчах! Тог­да выступили Спиридон Мотрук и Леня Волченко. Они бедняки: ни кола ни двора - им и говорить ловчее. Их-то никто не попрекнет, не заподозрит! «Да что вы, - говорит Спиридон, - зачем мне ваши 2 ки­лограмма в колхозе? Я пойду косить к нашей барыш­не и получу 50 килограмм в день. И накормят меня пять раз от пуза, а вечером кварту вина вдобавок!» И все поддержали: «Верно, - говорят, - не нужно нам ваших двух килограммов! Мы своим курам боль­ше насыпаем!» На том и кончилось...

Увы! Я тогда и не поняла, что именно на этом окон­чилось все мое благополучие, все мои труды и на­дежды! Отныне судьба моя была предрешена. Впро­чем - нет: предрешена она была куда раньше. А теперь все было лишь ускорено и обставлено са­мым впечатляющим образом.

Проекты, расчеты - наивные до слез!

Воскресенье, 10 июля. Ясный, летний день. Жар­ко. Еще несколько таких дней - и надо будет при­ступать к уборке хлеба. У меня 20 гектаров отбор­ной пшеницы «Белая Банатка». Сорт очень хороший. Но имеет один недостаток: если он сегодня созрел, то сегодня его и убирай. Завтра он будет уже осы­паться. Но кто будет убирать?

Сколько раз в жизни мне приходилось замечать, что легче всего обмануть того, кто хочет быть об­манутым. Вот и сейчас: я отказывалась видеть правду и цеплялась за веру в справедливость, в закон. Прежде всего, рассуждала я, нужно понять, какие у меня права и в чем заключаются обязанности. И самое главное - пшеница не должна осыпаться. Кто же может указать мне, ясно и точно, как эти со­мнения разрешает закон, которому я решила безо­говорочно подчиниться, не затаив в душе ни тени лукавства? Очевидно, представитель закона. А по­скольку власти у нас были пока что лишь военные, то решено было сходить к военному прокурору.

Было воскресенье. Лошади должны были отдох­нуть хорошенько: предстояла страда - самая напря­женная рабочая пора. Погода замечательная, и мы с мамой решили утром, по прохладце, сходить пеш­ком в город.

Как мы с ней шли последний раз в жизни по этой так нам хорошо знакомой дороге и о чем говорили, в памяти у меня не сохранилось. Мы просто шли че­рез сельский выгон, затем - садами, где начинала созревать вишня. Вот дорога пошла петлять через виноградники, вниз. Блеснул Днестр - широкая се­ребряная лента. Отчего-то эта панорама так мне за­помнилась, что и сейчас, через четверть века, мне кажется, что все это я видела вчера!

Больше по этой дороге не суждено нам было хо­дить. И никогда уже не было на душе так ясно и спо­койно.


Зачем прокурор лгал?

И вот - мы у прокурора. Низкая комната - учитель­ская в бывшем лицее, LiceuI Xenopol.*

За письменным столом - коренастый, симпатичный с виду военный, почему-то в фуражке. Я изложила ему все свои сомнения, все, что мне неясно. Как я реши­ла, так и поступила, ничего не скрывая и не умалчи­вая.

Диалог был приблизительно таков. Для начала я пе­речислила до мельчайших подробностей все, что у меня есть. Не сочла нужным скрывать, что нас счита­ют помещиками - по крайней мере, так мне сказали те конноартиллеристы, которые реквизировали сено.

Особенно я подчеркнула, что главный вопрос, ко­торый должен быть безотлагательно решен, это судь­ба 20 гектаров пшеницы, которая пропадет, если ее своевременно не убрать.

- Какие же вы помещики? - пожал плечами проку­рор. - 46 гектаров, крестьянский дом в 3 комнаты. Это не помещичье, а кулацкое хозяйство. Не скрою: все­го этого вам не оставят, да вы и сами не захотите, так как налоги были бы для вас непосильны! Дом и сад -безусловно ваши, живите, трудитесь, обрабатывайте то, что вы в состоянии обработать собственными ру­ками, не используя наемный труд. Пару лошадей, со­ответствующий инвентарь - это по вашему выбору; корову или даже две вы также отберите, какие вам нравятся. Ну а мелкий скот: овцы, свиньи и разная там птица - это, безусловно, ваше...

- Понятно! И все же - главный вопрос: кому уби­рать пшеницу? Пусть она не моя, но пропадать она не должна! Ведь это народное богатство!

- Это вы правильно заметили! И за то, чтобы оно не пропало, вы в ответе. Собирать пшеницу должны вы.

- Ладно! Собрать нужно... Но как расплачиваться с уборщиками?

- А как у вас принято расплачиваться?

- Зависит от желания косарей. Чаще всего - от ско­шенной десятины: скосить, связать, сложить в крес­ты и подгресть. Можно - за пятый сноп; иногда за косу 3 пуда, то есть 50 килограммов в день. Харчи всегда мои. Иногда люди предпочитают за деньги, так как в это время года зерно дешевое, и если у человека сво­его хлеба довольно, то предпочитают получить день­гами. Но теперь это вряд ли возможно: денег мне взять негде. Да и неизвестно, какие деньги будут у нас в ходу.

-Да, это трудно решить... Что же, по-вашему, де­лать? Пшеница должна быть убрана!

- Что ж, за уборку дам пятый сноп. Так или иначе, пшеница будет в сохранности. А дальше вы укажете, как и что полагается делать.

- Желаю вам с мамашей полного успеха! Всегда об­ращайтесь к нам и можете рассчитывать на помощь.

 Я очень рад видеть с вашей стороны желание трудить­ся для общей пользы!

С крепким рукопожатием мы расстались. Как да­леки мы были от мысли, что в ту минуту, когда этот человек - юрист, представитель закона, символ спра­ведливости - так обнадеживающе жал мою руку и желал успеха, было уже решено - с его ведома - на­глядно расправиться с нами, помещиками!


«С тобой я ничего не боюсь!»

Мы вышли из прокуратуры и остановились у крыльца. После полутемной комнаты солнце осле­пило нас.

- Как все странно! - сказала мама. - Прокурор, кажется, очень славный, сердечный человек. И все же все это так необычно, что голова кружится! Сколько перемен! За ошибки надо платить... Не мы делали эти ошибки, а наши предки - все это дворян­ство, помещики царских времен! Они были эгоистич­ны и неразумны, они не могли, а может быть, и не желали заботиться о народе - дать ему образова­ние и хороших чиновников, а не тех взяточников и картежников, о которых писал Чехов! Сколько было совершено ошибок! Мы с тобой никого никогда не обижали. А папа? Он был идеальный, кристально-чистый человек, наделенный гражданским муже­ством. Своим отцом ты можешь только гордиться!

И все-таки мы с тобой должны теперь расплачивать­ся за всех этих Победоносцевых и Сухомлиновых, за всех тех, кто не сумел создать великую Россию и довел страну до великих потрясений! Заметила ли ты: при прежней царской России главой нашей се­мьи был папа; когда мы переехали в Румынию, папа держался в стороне, а роль главы перешла ко мне -я знала в совершенстве язык, могла бороться с ру­мынскими бюрократами, защищать наши интересы и добилась в этой борьбе победы. Теперь же, при советском строе, главой становишься ты: молодой строй - молодежи открывается дорога! Иди смело по ней! А я с тобой ничего не боюсь и верю, что с тобой я как у Христа за пазухой и что все будет хо­рошо! Идем же домой. И знаешь что? Сделаем се­годня на обед вареники с малиной! Вишни пока что зеленоваты... Свежая сметана у нас есть, а сахар сейчас купим: полкилограмма на сегодня нам хватит. В мой ридикюль больше и не войдет.

И мы пошли, оживленно разговаривая, домой. Ста­новилось жарко, и мы избрали дорогу чуть более длинную - через лес. Если бы мы прошли обычным путем, через деревню, то мы увидали бы, как выго­няют из дома дядю Борю - младшего брата моего отца... Впрочем, что могли мы сделать? Отвести удар мы не могли. Что легче: видеть, что над тобой зане­сен топор, или получить удар неожиданно?

Короче говоря, занесенного топора мы не видели.


Вареники с малиной

Из лесу через сад и пустынный двор мы прошли в дом и переоделись. Мама сняла траурное платье и шляпу с вуалью, накинула легкий серенький ха­латик, надела туфли-шлепанцы и принялась за тес­то для вареников; я сбросила сапоги, взяла решето и направилась в сад - нарвать малины.

Какая была крупная, сочная у нас малина!

С полным решетом возвращалась я из сада, при­танцовывая и подсвистывая какой-то пичужке, ка­жется овсянке.

Это были последние в нашей жизни счастливые минуты...

Какая крупная, душистая малина! И вообще, как хороша жизнь, как ярко солнце на чистом, голубом небе! Наверное, мама уже раскатывает тесто. Ма­лину нужно засыпать сахаром...

Кто взял у меня из рук решето с малиной? Не по­мню... Вот мама стоит в халате, перепачканном му­кой; в руках, вымазанных тестом, черная сумочка. Зачем? Что это за люди? Чужие, незнакомые... Все молчат. Или я просто не слышу? Такое чувство, буд­то меня стукнули по голове. Не больно... Но я ни­чего не понимаю. И небо уже не голубое.

Как мы прошли с мамой через сад - не помню. Поняла я все, лишь когда мы очутились возле папи­ной могилы. Теперь я поняла: нас выгнали.

Это не ария Дубровского *, это обухом по голове!

Ни стона, ни слезы не проронила мама, опустив­шись на колени и припав лицом к нагретой земле. Я опустилась с нею рядом и поцеловала крест...

Сколько времени прошло? минута? час? Не знаю...

Кругом нас - женщины. Много женщин. С деть­ми на руках. Вот Анисия со своей новорожденной. Вот Аксиния Ротарь, на руках у нее Василика, тоже мой крестник, - тот самый Василика, который упал в чугун вареной тыквы. Как он мне искусал руки, когда я оказывала ему скорую помощь! Да, врач сказал, это было чудо, что он остался в живых, и то лишь благодаря тому, что я сразу отвезла его в больницу.

А женщины отовсюду бегут, бегут. Что им нуж­но, всем этим женщинам? Я встаю.

- Идем, мама!.. - И помогаю ей подняться на ноги.

Что тут произошло! Боже мой! Женщины заго­лосили, срывая с головы платки. Те, у кого на ру­ках были дети, побросали их на папину могилу. Вопли и рыдания баб, писк перепуганных ребятишек... Сквозь эту какофонию прорывались лишь от­дельные выкрики:

- Кукона такая добрая - нам всем как родная мать! Последние пришли времена - конец света! Где это видано - из родного дома выгнать! Не замолить такого греха: на нас всех падет проклятие! Не бу­дет добра ни нам, ни детям нашим! Проклятие па­дет на всех нас! Могилы разверзнутся от такой не­справедливости!

Женщины ползали на коленях, хватая маму за край халата:

- Сними с нас проклятие! Не будет нам и детям нашим счастья!

Я тащила маму под руку. Она шла, не оглядыва­ясь, не пролив ни единой слезинки. Возле папиной могилы остались женщины - большинство на ко­ленях, простоволосые, провожающие нас воплями и причитаниями.

У нас с мамой слез не было.

И вдруг мне вспомнилось: несколько дней тому назад мама разбила свою чайную чашку - простень­кую, беленькую - и неутешно плакала:

- Из этой чашки я пила, когда рядом со мной был мой Тоня!

И слезы лились рекой. Мама была неутешна. А ведь это была только чашка!

Какой мерой измеряется горе? И что такое сле­зы?


О tempora, о mores! *

И вот мы снова в Сороках... Но как все изменилось! Когда мама, бывало, приезжала в Сороки - на своей рес­сорной бричке, нагруженной с верхом разного рода де­ревенскими подарками: кому индейка, кому корзина фруктов, крынка сметаны, ком масла или сотня яиц, -все встречали мою маму с распростертыми объятиями, ведь все знали, что, кроме этих мелочей, будет и что-либо покрупнее: воз дров, мешок отборной муки, кар­тошка...

- Почему вас давно не видно?!

- А к нам когда?

Когда же Александра Алексеевна пришла пешком, в сером халатике, шлепанцах на босу ногу и с непокры­той головой, то вдруг оказалось, что места ни у кого нет:

- Ах! К нам из деревни родственники приехали...

- А у нас на постое военные...

Казалось, что горе, нас постигшее, заразно, и все, бо­ясь заразиться, захлопывали перед нашим носом две­ри. Лишь одна старушка, Эмма Яковлевна Гнанг-Добровольская, предоставила в мамино распоряжение маленькую каморку.

- Мне 86 лет, - сказала старушка. - И, кроме Бога, бояться некого! Вы всегда были у меня желанной гос­тьей; располагайтесь и сейчас, как у себя дома.