Генерал Алексеев, в начале похода настаивавший на кубанском направлении, был против штурма Екатеринодара. Находящаяся в городе более чем двадцатитысячная группировка красных, не имеющая недостатка в оружии (в спешке отступления кубанские власти забыли уничтожить завод по производству артиллерийских снарядов), оставляла мало шансов на победу шеститысячному, измотанному долгим и полным лишений походом и постоянными боями белому воинству, имевшему всего-навсего пятьдесят штук пушечных снарядов и чуть более пятидесяти тысяч ружейных патронов. Но для Верховного выбора не существовало. Слишком долог был путь к этой «Обетованной земле», слишком многим уже заплачено за неё, и слишком много поставлено на карту, чтобы в последний момент повернуть назад. К тому же большая часть армии желала штурма, видя в Екатеринодаре свой Иерусалим, обращая к нему все свои надежды и устремления и свято веря в своего Вождя…

Погода продолжала лютовать, дожди вперемешку со снегом обратили дороги в сущие болота. А вокруг, в каждой станице сидели большевики. Армия оказалась в кольце, и тем отчаянней становилась вера во взятие кубанской столицы, в то, что заветная цель будет достигнута.

К Екатеринодару пробивались с боями, истекая кровью, теряя людей, которых не доставало времени достойно похоронить. Страшен был последний переход. Путь вдоль железной дороги преградил огнём красный бронепоезд, и пришлось идти по бездорожью, напрямик, сквозь ночную тьму. Разлившаяся Кубань затопила много вёрст, и идти приходилось по ледяной воде, сбиваясь с пути, проваливаясь в ямы и канавы. А на фоне непроглядной черноты ночи жутко смотрелись алые зарева – это полыхали подожжённые шедшими впереди черкесами брошенные хутора…

В месте намеченной переправы обнаружился лишь паром, способный перевозить разом до полусотни человек. Ниже по реке нашли ещё один, меньшей вместимости. Эти паромы и рыбачьи лодки призваны были перевезти на другой берег всю армию… Переправа затягивалась. Засевшие в Екатеринодаре большевики могли легко уничтожить её, но отчего-то не сделали этого, использовав полученное время для дополнительного укрепления города. Штаб войск Северного Кавказа издал приказ: «В случае враждебного выступления в г. Екатеринодаре с чьей-либо стороны город Екатеринодар будет подвергнут артиллерийскому обстрелу; чрезвычайным комиссаром г. Екатеринодара назначается Макс Шнейдер; буржуазный класс Екатеринодара немедленно должен выступить на позиции для рытья окопов. Саботаж будет подавляться кровью и железом». Большевиков, в отличие от кубанского правительства, ничуть не смущало возможное разрушение города бомбардировкой и гибель в результате оной мирных жителей…

Переправившиеся войска слёту захватили станицу Елизаветинскую. До Екатеринодара осталось несколько вёрст… Огромный обоз армии, непомерно выросший с присоединением к нему кубанской Рады, решено было переправлять в последнюю очередь. Для его охраны был оставлен отряд Добровольцев под командованием Маркова.

- Попадёшь теперь к шапочному разбору! – горячился Сергей Леонидович.

Между тем, в Елизаветинскую начали переправлять раненых. Гулко ухали залпы артиллерии, от которых, кажется, содрогалась сама земля.

- Они из Новороссийска тридцать пять тяжёлых орудий подвезли и палят… - со знанием дела определил раненый полковник. – За всю войну такого боя не слышал…

Убедившись в том, что раненые устроены на новом месте, Таня Калитина вышла из отведённой под лазарет хаты на улицу и направилась к красной каменной церкви. Стоял Великий пост, близилась Страстная неделя. Скоро настанут скорбные дни, дни, в которые Спаситель был предан, мучаем и распят… И теперь горстка людей, избравших торный путь, восходит на свою Голгофу, принимает муки и гибнет во имя России и во имя Христа, и ангельская песнь встретит их в чертоге Господнем… Льётся кровь по русской земле, смешивается кровь праведников и грешников, и полнятся обидой и злостью сердца, и отходит любовь. Недавно минуло Прощёное воскресение. А о каком прощении можно говорить? Разве можно простить всё то страшное, что сотворяется? «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть…» И это не предел… А где – предел? Разве не перешагнули его давно, уйдя в запредельность? Прощение… Прощать разучились. Не только врагам кровным, но и ближним своим. И в армии иные друг на друга волками смотрят. Казалось бы, одно дело делают, а друг друга едва терпят, и примириться не могут, и держат за пазухой счёт, чтобы предъявить… Пресвятая Богородица, умягчи сердца ожесточившиеся, научи их терпимости и примирению хотя бы перед лицом общей беды!

Всю жизнь Таня страдала, встречая разлад между людьми, всю жизнь стремилась примирять враждующие стороны, чувствуя почти физически, как вспыхивающая вражда нарушает что-то в самой атмосфере, отравляет её недоброжелательством. С детства обнаружился в ней дар миротворчества и исцеления. Разумеется, излечить ту или иную болезнь Таня не могла, но умела одним своим присутствием, ласковым словом облегчать всякое страдание. Если случалась в чьём доме беда, то её звали, и она приходила, и сидела часами рядом со страждущими. Таня абсолютно точно чувствовала, кому и когда нужна помощь, и мать её частенько замечала:

- Ты, как кошка, чувствуешь, где болит, и своим теплом врачуешь больное место.

В этом даре было главное счастье Тани. Всё существо её с самых ранних лет было в служении людям. Она органически не умела отказывать, и столь же органически боялась взять что-то лишнее, а подчас и необходимое – для себя. Её суть была – отдать своё, а не взять чужого. Чужого же для неё не было – горя. Боли. Чужую боль Таня чувствовала собственной кожей, чувствовала больнее собственной. Она не умела обижаться за какие-либо причинённые ей неприятности, за себя, но обида, нанесённая другому, особенно близкому, ощущалась ею с болезненной остротой. И потому спешила Таня – утешать, ободрять, примирять. Быть рядом с теми, кому труднее, кому больнее.

Но не только боль ощущалась столь остро. Ещё – стыд. Так всегда было: рядом кто-то совершал бестактность, а Таня заливалась краской, будто бы предосудительное сделала она сама. Стыд за чужой грех, неловкость от чужой бестактности никогда не покидали её. Она не умела злиться на людей, ненавидеть, презирать. Ни на кого не было зла в её душе, а лишь стыд и горечь – за всех, зло делавших.

А ещё был стыд – за саму себя. Он охватывал Таню всякий раз, когда видела она кого-то беднее себя, несчастнее себя. Перед калеками – за своё здоровье. Перед несчастными – за своё благополучие. Перед нищими – за то, что не бедствует сама. Как-то в детстве на улице Тане встретилась нищая девочка, просящая милостыню. Была зима, и у бедняжки губы синели от холода, и ветхое пальтишко не могло дать ей тепла. Не раздумывая, Таня скинула свою новенькую, красивую шубу, набросила на плечи сиротки, и так и возвратилась домой – без шубы, измёрзшая, и, несмотря на то, что пришлось после две недели пролежать с сильной простудой, была счастлива. Тогда впервые узнала она, какое упоительное это счастье – отдавать, дарить своё – ближнему!

В благих делах примером для Тани всегда была мать. Вся жизнь Екатерины Антоновны была посвящена служению ближним. Из всех святых она наиболее почитала Иулианию Лазаревскую, житие которой часто перечитывала. Эта древнерусская святая, будучи замужней женщиной и матерью семейства, принимала у себя странников, лечила больных, кормила голодных, в голодные годы отдавая им тайно от близких свою долю скудной пищи и голодая сама. Мать во всём следовала примеру подвижницы. В доме вечно жили какие-то люди, которым некуда было пойти. Екатерина Антоновна никому и никогда не отказывала в помощи, и все знали, что, чтобы ни случилось, к ней можно прийти, и она поймёт и поможет всем: утешительным ли словом, советом ли, уходом или деньгами. И шли нескончаемой вереницей люди: как знакомые, так и вовсе сторонние. Несли матери свои беды. И каждого встречала она, как родного, на каждого находила время и силы, каждому улыбалась с неповторимой теплотой. Где случалось несчастье – немедленно звали Екатерину Антоновну. Одну или вместе с дочкой. И мать бежала на зов, бросив все дела. К ней можно было прийти даже ночью, и в считанные минуты она бывала готова спешить на выручку: утешать, лечить, помогать…

Однажды, когда мать, больная, побежала помогать какой-то малознакомой даме, Таня, жалея её, спросила:

- Неужели ей больше помочь некому?

- Может, и есть кому, но ведь она меня попросила.

- Так можно было отказать! Помог бы кто-нибудь другой!

- А если бы не помог? – серьёзно спросила мать. – К тому же, если пришли за помощью ко мне, то мне перед Богом и ответ держать: помогла ли или не отворила двери. Приняла у себя Христа в образе меньшего брата или оставила без участия. Ведь на Страшном Суде за всё спросится.

- Да ведь вокруг столько грешат!

- Каждый за свои грехи отвечает. А спрашиваться не с худших будет, а с лучших. С тех, кому больше открыто. Тот, кто грешит по незнанию, не сознавая, что это грех – что с него взять? А со знающих и понимающих и за малый грех спрос велик. Нужно исполнять закон любви. А у нас, как преподобный Максим говорил, много говорящих, но мало исполняющих. Постараемся не быть в их числе.

Эти слова глубоко запали в сердце Тани, и больше никогда она не задавала таких вопросов.  

Ей рано пришлось узнать скорбь утрат. В 1905-м году отец, служивший по ведомству путей и сообщений, приехал из краткой командировки, вышел на вокзал городка, в котором проживала тогда семья, увидел своего знакомого жандармского офицера, подошёл поприветствовать его. В этот момент из поезда выскочил какой-то парень из рабочих, выхватил пистолет и стал стрелять. Стрелял он в ненавистного жандарма, но попал и в его друга. Погибли оба. У убитого офицера осталась вдова и четверо детей… Так Таня узнала, что такое революция и террор, воспеваемые либеральной интеллигенцией, превозносимые литературой и прессой…

После гибели отца мать решила перебираться в Москву, где родилась, и где проживала её престарелая тётка. Тётя Павла не оценила благотворительности Екатерины Антоновны, считая её недопустимой блажью. Чтобы не раздражать её, мать старалась заниматься делами милосердия тайно, жалея лишь о том, что не может теперь никому помочь приютом.

В ту пору в Москве зарождалась Марфо-Мариинская обитель милосердия. После смерти тёти Павлы и по достижению Таней совершеннолетия Екатерина Антоновна, и ранее подвизавшаяся там, поступила в обитель, приняв постриг с именем Ульяна, исполнив тем самым свою давнюю мечту.

Настоятельницу обители, Великую Княгиню Елизавету Фёдоровну мать почитала, как святую, и Таня разделяла это благоговение. У Матушки Великой были глаза ангела, от неё исходил негасимый свет, озарявший и обращавший к Богу даже самые помрачённые души. Какое-то время в больнице лежала умирающая от рака женщина. Её муж, рабочий, был безбожником и ненавистником Царствующего дома. Ежедневно навещая жену, он с удивлением замечал, с какой заботой к ней относятся. Особенное участие проявляла одна из сестёр. Она садилась у кровати больной, ласкала её, говорила утешительные слова, давала лекарства и приносила разные сладости. На предложение исповедаться и причаститься несчастная ответила отказом, но это не изменило отношения сестры. Она оставалась при ней затем всё время агонии, а затем с другими сёстрами омыла и одела её. Потрясённый вдовец спросил, кто же эта чудная сестра, больше родных отца и матери хлопотавшая о его жене. Когда ему ответили, что это и есть Великая Княгиня, он расплакался и бросился к ней благодарить и просить прощения, что, не зная её, так её ненавидел. Ласковый приём, оказанный ему, ещё более растрогал этого человека, и он пришёл к вере.

Сколько душ обратила к Богу Матушка Великая! Хитровскому разбойнику она доверила отнести в обитель тяжёлый мешок с вещами и деньгами, и он отнёс его, сам потребовал затем проверить содержимое, не пропало ли чего, и попросил разрешения работать в обители. Елизавета Фёдоровна сделала его садовником, и с той поры разбойник сделался очень набожным, церковным человеком.

Среди спасённых ею душ было много детей, коих вызволила она из притонов Хитровки, по которым не боялась ходить безо всякой охраны и никогда не была там обижена. Детей поручали ей умирающие матери, знавшие, что княгиня позаботится о сиротах.

Матушка Великая в каждом человеке видела образ Божий. «Подобие Божие может быть иногда затемнено, но оно никогда не может быть уничтожено», - говорила она. Княгиня врачевала не только тела, часами не отходя от больных, обрабатывая самые страшные раны, ассистируя на операциях известнейшим хирургам, но и души. Она всегда сама читала отходную по умирающим, считая долгом сестёр не только облегчать страдания, но сделать всё, чтобы подготовить человека к переходу в иной мир. Она не гнушалась никаких болезней и язв, не уклонялась от объятий и поцелуев чахоточных, для коих выстроила отдельную больницу. Она твёрдо верила в то, что на всё – Божия воля.

Княгиня Елизавета старалась подражать преподобным. Она тайно носила власяницу и вериги, спала на деревянной кровати без матраца и на жёсткой подушке всего по несколько часов, в полночь вставала на молитву и обходила больных, соблюдала все посты и даже в обычное время не употребляла мясного (даже рыбу) и ела очень мало. Никакого дела не предпринимала Елизавета Фёдоровна без совета своих духовных отцов, в полном послушании которым находилась. Матушка Великая постоянно пребывала в молитвенном состоянии, творя «Иисусову молитву». Она со всеми была приветлива, ласкова и внимательна, была бодра, и лишь в редкие моменты можно было уловить высокую печаль, отражавшуюся на её ангельском лице.

Тане казалось, что души её матери и Великой Княгини очень родственны. Обе они пережили большое горе, потеряв любимых мужей, убитых революционерами, обе с юных лет всемерно старались служить страждущим, обе обладали великой верой, которая давала им силы вынести все скорби и труды. Екатерина Антоновна любила повторять наставления августейшей настоятельницы:

- Разве трудно оказать участие человеку в скорби: сказать доброе слово – тому, кому больно; улыбнуться огорчённому, заступиться за обиженного, умиротворить находящихся в ссоре; подать милостыню нуждающемуся… И все такие лёгкие дела – если делать их с молитвой и любовью, сближают нас с Небом и Самим Богом. Счастье состоит не в том, чтобы жить во дворце и быть богатым. Всего этого можно лишиться. Настоящее счастье то, которое ни люди, ни события не могут похитить. Ты его найдешь в жизни души и отдании себя. Постарайся сделать счастливыми тех, кто рядом с тобой, и ты сам будешь счастлив. Ныне трудно найти правду на земле, затопляемую всё сильнее и сильнее греховными волнами; чтобы не разочароваться в жизни, надо правду искать на небе, куда она ушла от нас, - эти слова мать повторяла со слезами умиления.

Надвигающуюся катастрофу Матушка Великая предрекла, разгадав сон обительского духовника отца Митрофана. Незадолго до Февральской революции он с волнением рассказал ей о посетившем его видении:

- Я видел во сне четыре картины, сменяющие друг друга. На первой – полыхающая церковь, которая горела и рушилась. На второй картине – предо мной предстала Ваша сестра Императрица Александра в траурной рамке. Но вдруг из её краёв появились белые ростки, и белоснежные лилии покрыли изображение Государыни. Третья картина явила Архангела Михаила с огненным мечом в руках. На четвёртой – я увидел молящегося на камне преподобного Серафима.

- Я объясню Вам значение этого сна, - ответила Елизавета Фёдоровна. – В ближайшее время нашу Родину ждут тяжкие испытания и скорби. От них пострадает наша Русская Церковь, которую Вы видели горящей и гибнущей. Белые лилии на портрете моей сестры говорят о том, что жизнь Её будет покрыта славой мученического венца… Третья картина – Архангел Михаил с огненным мечом – предсказывает то, что Россию ожидают великие сражения Небесных Сил Бесплотных с тёмными силами. Четвёртая картина обещает нашему Отечеству сугубое предстательство преподобного Серафима. Да помилует Господь Русь святую молитвами всех русских святых. И да сжалится над нами Господь по велицей Своей Милости!

В наступившие чёрные дни Великая Княгиня вновь показала пример мужества и смирения. Поистине страшные дни настали для Москвы и всей России. Февральская революция выпустила из тюрем толпы уголовников. В Москве шайки оборванцев грабили и жгли дома. Елизавету Фёдоровну не раз просили быть осторожнее и держать врата обители на запоре. Но она не боялась никого, и амбулатория больницы продолжала оставаться открытой для всех.

- Разве вы забыли, что ни один волос не упадёт с вашей головы, если на то не будет воля Господня? – отвечала Матушка Великая на все предостережения.

Однажды в обитель явились несколько пьяных погромщиков, непристойно ругавшихся и ведших себя разнузданно. Один из них, в грязной солдатской форме, стал кричать на Елизавету Фёдоровну, что она больше не Её Высочество, и нахально вопрошал, кто она такая теперь.

- Я здесь служу людям, - спокойно ответила Великая Княгиня.

Тогда дезертир потребовал, чтобы она перевязала язву, бывшую у него в паху. Матушка Великая усадила его на стул и, встав на колени, промыла рану, перебинтовала и сказала прийти на перевязку на следующий день, чтобы не началось гангрены.

Озадаченные и смущённые погромщики покинули обитель…

Елизавета Фёдоровна не питала ни малейшей злобы против бунтующей толпы.

- Народ – дитя, - говорила она сёстрам с исполненным веры и света лицом, - он не повинен в происходящем… он введён в заблуждение врагами России. Господни пути являются тайной, и это поистине великий дар, что мы не можем знать всего будущего, которое уготовано для нас. Вся наша страна раскромсана на маленькие кусочки. Всё, что было собрано веками, уничтожено, и нашим собственным народом, который я люблю всем моим сердцем. Действительно, они морально больны и слепы, чтобы не видеть, куда мы идём. Но можно ли критиковать или осудить человека, который находится в бреду, безумного? Его можно лишь жалеть и жаждать найти для него хороших попечителей, которые могли бы уберечь его от разгрома всего и от убийства тех, кто на его пути. Я испытывала такую глубокую жалость к России и к её детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребёнок, которого мы любим во сто раз больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, научить его терпению, помочь ему. Вот что я чувствую каждый день. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет. Но Бог в Библии показывает, как Он прощал Свой раскаявшийся народ и снова даровал ему благословенную силу. Если мы глубоко вникнем в жизнь каждого человека, то увидим, что она полна чудес. Вы скажете, что жизнь полна ужаса и смерти. Да, это так. Но мы ясно не видим, почему кровь этих жертв должна литься. Там, на небесах, они понимают всё и, конечно, обрели покой и настоящую Родину – Небесное Отечество. Мы же, на этой земле, должны устремить свои мысли к Небесному Царствию, чтобы просвещёнными глазами могли видеть всё и сказать с покорностью: «Да будет воля Твоя». Полностью разрушена «Великая Россия, бесстрашная и безукоризненная». Но «Святая Россия» и Православная Церковь, которую «врата ада не одолеют», существуют, и существуют более, чем когда бы то ни было. И те, кто верует и не сомневается ни на мгновение, увидят «внутреннее солнце», которое освещает тьму во время грохочущей бури. Будем надеяться, что молитвы, усиливающиеся с каждым днём, и увеличивающееся раскаяние умилостивят Приснодеву и Она будет молить за нас Своего Божественного Сына и что Господь нас простит.

Эту неколебимую веру Матушка Великая вкладывала в сердца внимавших ей сестёр, и от спокойного, ровного голоса её, от её слов в душе устанавливался мир, и, несмотря на все лишения и страхи, работа шла своим чередом.

В те дни мать была уже сильно больна, но всё также продолжала без устали хлопотать о нуждах других, стремясь всецело отдать людям полученный ею счастливый дар благотворения. На примере матери Таня поняла, что творить благо нужно не только с большим чувством, но с большой мудростью. Самое мудрое благотворение – тайное, так как оно избавляет человека, которому благо сделано, от чувства стеснения и обязанности, ничем не сковывает его, не задевает. Екатерина Антоновна старалась благотворить тайно, всегда чувствуя себя неловко от обращённой к себе благодарности. Однажды один из больных поделился с нею печалью, связанной с бедственным положением его семьи, оказавшейся без кормильца. Немедленно продав что-то из оставшихся ещё ценных вещей, мать отнесла вырученные деньги нуждающемуся семейству, оставила у двери, предварительно постучав, и быстро убежала, чтобы не быть замеченной. На другой день болящий отец семейства, преисполненный благодарности к неизвестному благотворителю, делился с Екатериной Антоновной нечаянной радостью, и она, глядя на счастливое его лицо, сама цвела от радости.

За несколько дней до смерти, невзирая на температуру под сорок, мать отправилась на другой конец Москвы, чтобы отнести лекарство одному старому знакомому, страдавшему болезнью сердца, а оттуда поспешила в Бутырскую тюрьму, чтобы передать передачу заключённому сыну покойной приятельницы.

- Матушка, вы сошли с ума! – ужасалась Таня. – Ведь Степан Петрович мог бы и сам прийти за лекарством!

- Помилуй, ведь он же болен! Ему нельзя напрягаться! – возразила мать…

- А тебе разве можно? – Таня не могла сдержать слёз.

- А что я? – пожатие плечами в ответ. – Я ничего… Я ещё в силах…

- Тебе лежать надо!

- Если лягу, то уже не поднимусь, - серьёзно ответила мать. – Нельзя останавливаться… Пока ноги носят, буду продолжать… А Господь знает, когда остановиться.   

Так и продолжала она своё служение до последнего дня, не останавливаясь, не щадя себя, считая себя должной всем и не ведая ничьих долгов перед собой. Больше всего Тане хотелось хоть немного быть похожей на мать. Вслед за ней она хотела принять постриг, но Екатерина Антоновна не благословила её, зато с радостью благословила затем на брак с Николенькой, а перед самой смертью – на тяжкий путь служения страждущим в погибающей армии. На принятие этого креста благословила Таню и Матушка Великая, к которой зашла она перед отъездом на юг. Эти два благословения, самых главных в жизни, как ничто другое, укрепляли Таню.

С самого начала войны она рвалась на фронт, но по слабости сердца в этом ей было отказано. И всё же сестра Калитина три года проработала в госпитале, выполняя самую трудную работу. Она даже ночевала там, боясь оставить раненых. Многие из них часто просили её:

- Сестрица, посидите рядом. Когда вы рядом, так и легче становится.

И Таня сидела, не спала ночами, отдавая себя без остатка страдающим людям. Она не бывала в гостях, не появлялась в обществе, не посещала театров. Только два места и было у неё в последние годы: госпиталь и храм, куда ходила она исправно всякий день.

Вот и сейчас, в этот великопостный вечер, она покинула раненых, чтобы успеть ко всенощной… Стены церкви были сплошь в щербинах от недавнего обстрела. В разбитом окне виднелся небольшой, написанный на стекле образ Спасителя. Кругом иконы рассыпаны были осколки стекла и разорвавшегося снаряда, а образ чудесный остался нетронутым.

- Видишь, сестрица, снарядом окно высадило, всё перебило, а икона – цела, - произнёс старик-сторож.

- Божие чудо, - откликнулась Таня, перекрестившись.

В церковь набилось много народа: раненые, местные казачки, сёстры… В сумраке успокаивающе горели свечи, пахло ладаном и наступающей весной. И тихий голос старенького священника читал Евангелие, и тихонько плакали женщины, и нестройные голоса выпевали псалмы, которым привычно вторили Танины уста. И душа наполнялась тихой отрадой, покоем. «Спаси Господи людие Твоя и благослови достояние твое, победу Православным христианам над сопротивныя даруя и Твоё сохраняя Крестом Твоим жительство…» - шептала Таня с неизменным жаром святые слова. Она молилась обо всех сражающихся под стенами Екатеринодара и погибающих в иных широтах истерзанной России, о своих раненых, мысль о которых не покидала её ни на мгновение, и о самом дорогом своём человеке, также в эти часы бьющемся на подступах к городу и ежесекундно рискующем быть убитым… Слёзы тихо катились по лицу из широко раскрытых глаз. Служба шла своим чередом, а стены церкви то и дело вздрагивали от залпов орудий, и не прекращался страшный их гул…

После службы Таня вернулась в лазарет, тихонько прошла вдоль лежащих на полу, на соломе, раненых. Один из них, молоденький подпоручик, потерявший зрение после тяжёлой контузии, шёпотом окликнул её:

- Татьяна Сергеевна, это вы?

- Как вы узнали?

- Я ваши шаги узнал… Татьяна Сергеевна, что там? Что говорят: возьмём Екатеринодар?

Таня опустилась на колени рядом, взяла его за руку:

- Тише, Алёшенька. Как бы нам с вами не разбудить никого.

- Так что же говорят?

- Все очень верят в нашу победу.

- Хорошо бы и впрямь… А не то только и останется, что застрелиться… Вы, если отступать будем, скажите. У меня револьвер всегда наготове.

Таня внутренне похолодела. Сколько раз во время тяжёлых боёв приходилось ей слышать: «Сестрица, не пора ли стреляться?» - и каждый раз вздрагивала от этих слов. Что будет с ранеными, если армия отступит? Кто позаботится о них? Красные не щадят никого. Попасть раненым в их руки – обречь себя на мучительную смерть. Потому и готовы они стреляться в случае, если армия отступит…

- Полно вам, Алёшенька. Мы уже столько выдержали, что выдержим и это. А вы спите лучше, пока канонада затихла…

- Я не могу видеть вашего лица, Татьяна Сергеевна, но, мне кажется, вы похожи на мою сестру… Я не знаю, где она сейчас, жива ли… Я вообще ничего не знаю о моей семье.

- Я уверена, что ваши родные живы и ждут вас.

- А я вернусь к ним калекой…

- Алёшенька, оставьте это. Ещё не всё безнадежно. В походном лазарете нет хороших специалистов, инструментов и лекарств, но они будут в городе. И вы ещё можете поправиться!

- Спасибо вам, Татьяна Сергеевна. Я вас ещё об одном попрошу…

- Я слушаю вас, Алёшенька.

- Берегите себя! Ради Бога - будьте осторожны!

- Обещаю вам, Алёшенька.

Поспать в эту ночь Тане удалось лишь три часа, а с рассветом вновь загрохотали орудия, и сестра Калитина, наскоро умывшись ледяной водой, принялась за работу. Выйдя на улицу, она столкнулась с бодрой и светящейся Вавочкой Грековой, держащей в руке маленькую куклу. Казалось, никакие испытания, скорби и ужасы не могли изменить её всегда радостного расположения духа. В армии Вавочку обожали все. Если призвание Тани было дарить сочувствие, соболезнование, сострадание и тепло, то призвание Вавочки – дарить радость. Глядя на неё, невозможно было удержаться от улыбки. Она была чистым, игривым и непосредственным ребёнком, умеющим поднять настроение любому. В её присутствии смолкала всякая брань, и никто не осмеливался допустить пошлой шутки или ухаживаний. Вавочка не принадлежала ни к одному лазарету, но появлялась везде, где нужна была помощь. Свои юбки и косынки она рвала на бинты и поэтому часто ходила в мужской одежде. Самым дорогим для неё подарком были новые юбки, которые офицеры покупали для неё у домовых хозяек. И она порхала, как небесная птица, поспевая всюду: лёгкая и открытая. Жила, где придётся, будучи желанной гостьей в любой части, и словно совсем не замечала тягот военных будней.

- Танечка, я как раз тебя ищу! – весело сказала Вавочка.

- Зачем?

- Пойдём со мной на позиции! 

- Я не уверена, что нам следует идти туда, - покачала головой Таня.

- А я уверена, что следует! Там тоже нужна помощь! К тому же, - глаза Вавочки заблестели, - это интересно!

- Откуда у тебя эта кукла? – спросила Таня.

- Подарок одного офицера. Буду теперь всё время носить её с собой, чтобы не потерять! Она будет моим талисманом!

- Какой ты ещё ребёнок, Вавочка!

- А ты смотришься классной дамой! Так ты идёшь со мной или нет? Если нет, я пойду одна!

Таня помялась несколько минут, но, не в силах противостоять Вавочкиному напору, согласилась, внутренне ругая себя за неумение выдержать характер и удержать подругу от очередного безрассудства. Вместе они добрались до участка Партизанского полка, и Вавочка, не преставая щебетать, потянула Таню на вершину кургана, откуда бил по вражеским позициям пулемёт. На холме находились два полковых командира с адъютантами и прапорщик Зайцев, виртуозно обращавшийся со своим пулемётом.

- А, Вавочка! Здравия желаю! – шутливо приветствовал он появившихся сестёр. – И вам, Татьяна Сергеевна, также! Вот, посмотрите на мою работу! Вон, видите у фермы всадники?

- Вижу! – воскликнула Вавочка.

- Это начальство ихнее! Сейчас я их распушу!

Вновь застрекотал пулемёт, и красные командиры мгновенно рассыпались в разные стороны. Вавочка захлопала в ладоши:

- Браво! Я вам помогать буду!

- Чем? – рассмеялся Зайцев.

- А ленту вам патронами набивать буду!

- Вавочка, ты будешь отвлекать прапорщика от цели, - заметила Таня, желая как можно скорее увести подругу с обстреливаемого кургана.

- Помилуйте, Татьяна Сергеевна, мой глаз – алмаз! Осечек не даёт! – ответил Зайцев.

Вавочка уселась на землю и, поправив косынку, стала старательно набивать патронами пулемётную ленту. Её звонкий голосок продолжал при этом щебетать. В разговор вступили и присутствующие офицеры, с улыбками глядя на явившуюся помощницу, как смотрят старшие на шалящего ребёнка.

На холм поднялся генерал Богаевский с толстыми, закрученными кверху усами. Окинул взглядом представившуюся картину, покачал головой:

- Что это такое, Вавочка, зачем вы здесь? – спросил строго. – Вы что, не понимаете, как здесь опасно?

- Ваше превосходительство! – Вавочка умоляюще сложила маленькие руки и улыбнулась. – Позвольте мне остаться: здесь так задорно!

- Хорошо. Но только до моего ухода.

- Спасибо, ваше превосходительство!

Таня с облегчением вздохнула: вовремя пришёл Африкан Петрович, а то бы ни за что не увести отсюда Вавочку. А на курган так и сыплются снаряды… Вот, загрохотало совсем рядом, и чёрный фонтан земли окатил всех присутствующих. Вавочка отряхнулась и продолжила весело набивать ленту, а Таня мысленно перекрестилась: спаси и сохрани, Царица Небесная!

- Всё, пора уходить, - заявил Богаевский. – «Товарищи» пристрелялись. Следующая очередь будет в точку.

Офицеры и сёстры спустились с холма.

- Ступайте в лагерь, - сказал генерал последним. – Боевая линия не лучшее место для прогулок. И я запрещаю вам появляться здесь впредь! Вы меня поняли, Вавочка? Татьяна Сергеевна, прошу хоть вас проследить!

- Идём, - решительно сказала Таня, когда Африкан Петрович ушёл.

- Куда?

- В лагерь, конечно! Или ты не слышала приказа?

- Танечка, ну, погоди немного! Давай ещё посмотрим! Сходим ещё на один участок и вернёмся! Вдруг встретим Николая Петровича?

- Сомневаюсь, что он нам обрадуется!

- В таком случае, я пойду одна! – решила Вавочка и двинулась вперёд.

Таня развела руками и последовала за ней. Они пошли через поле, пригибаясь от свистящих пуль и снарядов.

- Сестра Калитина, не отставайте! – смеялась Вавочка.

Внезапно голос её оборвался. Она вздрогнула и стала оседать на землю.

- Вавочка! – Таня кинулась к подруге. Та лежала неподвижно. И впервые лицо её, обрамлённое чёрной косынкой, было строгим, а губы, на которых всегда цвела улыбка – сжаты. Три шрапнельные пули пробили мгновение назад колеблемую лёгким дыханием грудь, остановив чистое сердечко. Руки Вавочки сжимали подаренную ей куклу. Таня горько заплакала, но в следующий миг шрапнель поразила и её…