В адовом пламени екатеринодарского боя самый опасный участок фронта достался Корниловскому полку, и сутки боя свели его численность до шестидесяти семи человек, способных держать оружие. Корниловцы получили приказ занять Черноморский вокзал. Для командного пункта полковник Неженцев выбрал невысокой придорожный курган, расположенный вблизи кирпичного завода, откуда хорошо просматривалось поле боя. Этот курган был прекрасной мишенью для большевиков, так что находиться на нём можно было лишь лёжа, и генерал Казанович, приведший в помощь редеющему Корниловскому полку свой второй батальон, выговорил Митрофану Осиповичу:

- Отчего вы не переменили место? Что вам за охота сидеть сутки на этом проклятом кургане? Сколько вы здесь уже потеряли людей! Здесь быть убитым – только вопрос времени!

- Отсюда наилучший кругозор, - отозвался Неженцев, поправляя пенсне на близоруких глазах. – К тому же за ночь мы окопались.

- Лёгкие окопы – очень слабое прикрытие, - покачал головой Казанович. – А большевики успели пристреляться.

В эту же секунду одним из снарядов, то и дело взрывавшихся на кургане, разорвало в клочки ординарца полковника. Чтобы определить, кто именно погиб, пришлось поочерёдно выкликивать живых…

Митрофан Осипович Неженцев отличался железной энергией и мужеством, несмотря на то, что свою военную карьеру начинал со штабных должностей. В чине капитана он был назначен руководителем разведывательного отделения Восьмой армии, где и произошла его первая встреча с Корниловым, определившая всю дальнейшую судьбу тридцатилетнего офицера. Лавр Георгиевич прибыл в армию, когда разложение уже охватило её целиком, многие командиры были вынуждены подать в отставку, комитеты заправляли всем, а солдаты братались с противником. В день прибытия командующего построенные части резерва устроили митинг с требованием прекращения ненужной «буржуазной» войны. Два часа потратил Корнилов на бесплотные попытки убедить развращённых комитетчиками солдат в необходимости наступления, после чего, измученный нравственно и физически, отправился осматривать систему укреплений. Митрофан Осипович последовал за ним. На линии окопов Корнилова ожидала картина невообразимая: у проволочных заграждений стояли германские офицеры и несколько солдат, нахально рассматривающие русского командующего и приветствующие его. Взяв у Неженцева бинокль, потемневший лицом от всеобщего беспорядка Лавр Георгиевич поднялся на бруствер и стал рассматривать окопы противника. Его фигура в этот момент была превосходной мишенью для немцев, и кто-то из присутствующих не замедлил предостеречь генерала. Не поворачивая головы, Корнилов ответил напряжённым до вибрации голосом:

- Я был бы бесконечно счастлив – быть может, хоть это отрезвило бы наших затуманенных солдат и прервало постыдное братание!

На участке соседнего полка играл немецкий военный оркестр, а вокруг него толпились русские солдаты.

- Передайте собравшимся, что, если они немедленно не разойдутся, я прикажу открыть огонь из орудий! – сказал Лавр Георгиевич.

Немцы угрозе вняли, а русские солдаты начали митинговать, возмущаясь притеснениями со стороны «контрреволюционных начальников». Корнилов наблюдал эту сцену с каменным лицом, на котором читалась истинная мука. Он был командующим армией, которая переставала существовать, солдаты которой не обращали внимания на его приказы… Узкие глаза Лавра Георгиевича заблестели от выступивших слёз. Стоявший рядом Неженцев был потрясён и глубоко растроган. В то мгновение он мысленно поклялся генералу, что до самой смерти будет верен ему и умрёт за него, за их общую Родину. Словно почувствовав это горячее чувство, Лавр Георгиевич резко повернулся, пожал капитану руку и отвернулся поспешно, точно стыдясь своей минутной слабости. Тогда возникла между ними незримая нить, накрепко связавшая их. И Митрофан Осипович, безоговорочно поверив Корнилову, посвятил жизнь служению своему генералу и его единственной цели – спасению Родины.

Капитан Неженцев был не из тех, кто молчаливо сочувствует, либо ограничивается словесной поддержкой. Его душевный порыв требовал действия, и Митрофан Осипович взялся за дело. Что делать, если армия перестала существовать, а война продолжается? Создать новую армию! Армию крепкую, сильную духом. Беда русской армии в том, что после уничтожения в боях большей части кадровых офицеров их место заняли резервисты, люди, далёкие от военного дела, от дисциплины, а к тому же становящиеся зачастую проводниками вредоносных идей. Вдобавок к этому, изначально в её формировании неверно расставлены приоритеты: упор делается на количество живой массы в окопах (зачастую превышающее необходимое, а потому лишь усложняющее положение), а не на качество её. Но масса, развращённая и не желающая воевать, в окопах приносит только вред. Она не способна нанести поражение противнику, поскольку не имеет такого стремления. Она может или погибнуть, или обратиться против своих. Побеждает не массовость, а дух. И несколько человек, мужественных, стойких, верных, стремящихся к победе смогут сделать больше, чем два десятка неуправляемых и деморализованных солдат. Пусть, пусть новая армия будет в разы меньше старой, но она должна быть спаяна единым духом, должна быть цельной, боевой, знающей своё дело. Такая армия сможет победить неприятеля более многочисленного, тем более, если во главе её будет стоять достойный вождь. Она станет вдобавок примером для других. Такая армия может быть только добровольческой и никакой другой. А начать воплощение этой идеи – с чего же? С малого. С создания ударного батальона. Первого батальона новой армии! Батальона, девизом которого будет: «Победа или смерть!» Не вся армия ещё погибла: есть немало храбрых и ответственных офицеров, а в подчинении каждого наверняка найдётся хотя бы несколько настоящих солдат. Отряды, сформированные из таких надёжных людей можно смело отправлять на самые опасные участки фронта. Они-то и станут ядром новой армии! Добровольческой армии!

Вскоре Неженцев подал на имя Корнилова докладную записку «Главная причина пассивности нашей армии и меры противодействия ей», и Лавр Георгиевич разрешил формировать ударные отряды. Первый отряд насчитывал три тысячи штыков и три пулемётные команды в шестьсот человек, а также команды пеших разведчиков из пленных чехословаков и команды конных разведчиков в составе сотни донских казаков. Этот Ударный отряд впоследствии был преобразован в полк и стал носить имя Корнилова. А бессменным командиром его Лавр Георгиевич назначил самого Неженцева. И сколько доблестных подвигов совершили Ударники, своей кровью исписав последнюю славную страницу умирающей русской армии… И рождение новой армии могло бы состояться, если бы не бесхребетность и бессовестность «правительства»…

А ведь было время, когда казалось, что всё ещё можно повернуть, что, став Верховным Главнокомандующим, Корнилов сумеет твёрдой рукой навести порядок и в армии, и во всей России. Общественность наперебой выражала генералу свою поддержку. Многотысячная толпа встречала его на московском вокзале солнечным августовским днём и скандировала при его появлении:

- Да здравствует народный герой генерал Корнилов! Ура!

Играла музыка, отовсюду летели к ногам Верховного цветы. И со слезами на глазах вещал «кадетский златоуст» Родичев:

- Вы теперь символ нашего единства! На вере в вас мы сходимся все, вся Москва. Мы верим, что во главе обновлённой русской армии вы поведёте Русь к торжеству над врагами и что клич – да здравствует генерал Корнилов – теперь клич надежды, сделается возгласом народного торжества! Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас!

И при виде такой поддержки и веры, горящей в тысячах глаз, сердце заходилось в надежде, что именно так всё и будет. С криками «ура!» капитан Неженцев вместе с другими Корниловцами подхватили Верховного на руки и донесли к ожидавшему у вокзала автомобилю…

А на следующий день с трибуны Совещания, проходившего в Большом театре, звучал его спокойный, твёрдый голос:

- К тому, что я считаю долгом доложить вам, я присоединяю то, во что я сердцем верил всегда и наличие чего я теперь наблюдаю: страна хочет жить. И как вражеское наваждение, уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую тёмную, невежественную массу безответственные лозунги. Для действительного воплощения воли народа в жизнь необходимо немедленное проведение в жизнь тех мер, которые я только что наметил. Я ни одной минуты не сомневаюсь, что эти меры будут проведены безотлагательно. Но невозможно допустить, чтобы решимость проведения в жизнь этих мер каждый раз совершалась под давлением поражений и уступок отечественной территории…

Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа и я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины и я верю в то, что боеспособность нашей армии, её былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты. Нужна решимость и твёрдое непреклонное проведение намеченных мер.

Выступление Корнилова было встречена овациями. И, надо думать, эти овации и оказываемый Верховному почёт сильно задевали больное самолюбие министра-председателя Керенского… Но можно ли было представить, что этот человек при всей своей ничтожности через считанные недели совершит предательство, самоубийственное для своей политической карьеры и убийственное для России!

И вслед за этим враз умолкли восторженные голоса, куда-то сгинули многочисленные сторонники, все затихли, ожидая, чем кончится дело, и почти ничьи уста в роковые дни не высказались в защиту обвинённого в измене Главнокомандующего, и тщетно взывал он к русским сердцам: «Истинный сын народа русского всегда погибает на своём посту и несёт в жертву Родине самое большее, что он имеет – свою жизнь. В эти, поистине ужасающие минуты существования Отечества, когда подступы к обеим столицам почти открыты для победного шествия торжествующего врага, Временное правительство, забывая великий вопрос самого независимого существования страны, кидает народ в призрачный страх контрреволюции, которое оно само своим неумением к управлению, своею слабостью во власти, своей нерешительностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению. Не мне ли, кровному сыну своего народа, всю жизнь на глазах всех отдавшему на беззаветное служение, не мне ли стоять на страже великих свобод великого будущего своего народа?.. Очнитесь, люди русские, от безумия, ослепления, вглядитесь в бездонную пропасть, куда стремительно идёт наша Родина…»

То были самые чёрные дни в жизни полковника Неженцева. Корниловский полк отправляли на Украину, газеты, вчера прославлявшие Корнилова, теперь нещадно поносили его, а самого Корнилова ожидал арест и суд по обвинению в измене… Тем не менее, сохраняя внешнее спокойствие, Лавр Георгиевич простился с командирами полков. Подойдя к Неженцеву, он произнёс:

- Передайте Корниловскому полку, что я приказываю ему соблюдать полное спокойствие; я не хочу, чтобы пролилась хоть одна капля братской крови.

Тридцатилетний офицер, успевший закалиться в боях, мужественный и отличавшийся глубоким умом, Митрофан Осипович в эту минуту рыдал, как ребёнок:

- Скажите одно слово, и все корниловские офицеры отдадут за вас без колебаний свою жизнь!

Но заветного слова сказано не было, и полк отправился на новое место. Последний раз проходя с музыкой по улицам Могилёва под открытыми окнами Верховного Корниловцы кричали «ура» своему генералу и бросали вверх шапки, а он стоял у окна и благословлял их движением своей маленькой кисти в путь, провожая взглядом…

 Тёмная солдатская масса, раздражаемая агитаторами, кипела ненавистью к Ударникам. Она заполняла все железнодорожные станции и поносила имя Верховного и его полк. Скрепя сердце, Неженцеву пришлось пойти на снятие нарукавных знаков. Слух об этом, интерпретированный в дурном смысле, крайне опечалил Корнилова, и Митрофан Осипович, возмущённый распущенной ложью, объяснял: «Сняв дорогую нам эмблему… мы ею прикрыли наш ум, наше сердце и волю…»

Всё это – ум, сердце, волю – Корниловцы всецело отдавали своему генералу и своему Отечеству. Так было в дни войны, так продолжилось на Дону, где, наконец, после долгой разлуки полк воссоединился со своим Шефом. Так продолжалось теперь, на подступах к Екатеринодару…

На штурм цитадели была брошена бригада генерала Маркова, последний резерв, после включения в бой которого, обоз остался без прикрытия. К вечеру Марковцам удалось овладеть артиллерийскими казармами. Их атаку надлежало поддержать Корниловскому полку, усиленному казаками-елизаветинцами. Полковник Неженцев неотрывно наблюдал в бинокль за ходом боя. Разорвавшийся рядом снаряд тяжело ранил прапорщика Иванова. Тот начал страшно кричать, но Митрофан Осипович, на мгновение отвлекшись от наблюдения, резко приказал:

- Не мешайте мне!

Иванов, истекая кровью, пополз в другой окоп. Пора было бросить полк в атаку, но Корниловцы лежали на земле и не решались подняться из-за наспех сооружённых насыпей под смертоносный огонь противника. Цепь поднималась и залегала вновь. Видя это, Неженцев понял, что настал момент пустить в ход последнее средство – повести полк самому, как делал он не раз прежде в самые критические минуты. Он поднялся и, держа в руках «стейер», сошёл с холма и перебежал в овраг, где залегала цепь. Его высокую, по-юношески худощавую фигуру было видно отовсюду, но ни одна пуля не задела его.

- Корниловцы, вперёд! – крикнул полковник, первым поднимаясь из окопа. Голос прервался, и он упал, но поднялся вновь, успел сделать несколько шагов и вновь повалился на землю. Первая пуля ударила в голову, вторая – пробила сердце… Митрофан Осипович Неженцев сдержал свою клятву...

Наступление Корниловцев захлебнулось. Потрясённые гибелью командира и оставшиеся без командования вследствие потери ранеными и убитыми его помощников, бойцы отступили назад в окопы. И тогда в бой вступил последний батальон резерва, ведомый раненым генералом Казановичем. У оврага, где был убит Неженцев, казаки рапортовали ему:

- Здесь лежит тело убитого командира Корниловского полка, и мы не знаем, что нам делать…

- Идите за мной в Екатеринодар! – последовал ответ генерала, с трудом превозмогающего боль перебитого плеча. Сотня Елизаветинцев двинулась за ним. Под чудовищным огнём Казанович опрокинул большевистские цепи и уже во мраке ворвался в город…

На кургане Корниловского полка царила мёртвая тишина. Среди убитых лежали трое живых, а рядом – их бездыханный командир, тело которого удалось перетащить сюда от того места, где настигла его смерть. Под нестихающим обстрелом, находясь в нескольких десятках шагов от красных позиций, вынести его с поля боя не удавалось.

Поручик Вигель, временно вступивший в командование, вглядывался в бледное, худое лицо убитого полковника. Без пенсне оно казалось совсем юношеским. Как ещё молод был этот отважный командир, казавшийся подчас столь суровым… Как многого не успел он сделать в жизни… Тускло поблёскивал белый Георгиевский крест на его черкеске, веки плотно сомкнуты, а губы скорбно сжаты. Никогда больше не поведёт Митрофан Осипович свой осиротевший полк в атаку… Ничего уже не чувствовал Николай, лёжа на роковом кургане, и даже не вполне осознавал, жив ли он ещё сам. Может ли быть жив, когда кругом живых почти не осталось, и лишь мертвецы устремляют вдаль потухшие взоры…

Кажется, целая вечность прошла с момента его прощания с Таней на берегу Кубани. Лодка, в которой он переправлялся, скользила по волнам, а она стояла на берегу в белом платке с красным крестом, похожая чем-то на монашек с картин Нестерова, и махала ему рукой. Они даже не успели толком поговорить в ту последнюю ночь, потому что Таня была занята с ранеными и больными, а Николая позвал к себе умирающий полковник Северьянов…

Юрий Константинович был ранен ещё под Некрасовской, но рана не была опасной. Однако страшная ночь у Ново-Дмитриевской, когда раненые лежали в ледяной воде, под открытым небом, среди бушующей вьюги и мертвящего всё живое холода, довершила то, что не удалось пуле. Крупозное воспаление лёгких в сочетании с открывшейся вновь раной быстро подвели полковника к могильной черте. Исхудавший, посеревший, он лежал на соломенном тюфяке в какой-то хате и натужно хрипел. Ему было очень трудно говорить, а хотелось выговориться.

- Спасибо, что пришли, Николай Петрович, - произнёс Северьянов. – Я хотел вас видеть… Мне многое хочется вам сказать, но прежде пообещайте исполнить мою старую просьбу… Помните?

- Письмо? – догадался Вигель.

- Передайте Наташе… И, прошу вас, хотя бы иногда навещайте её, не оставляйте… У неё ведь теперь никого не останется… А она не сможет одна… Она всегда боялась одиночества… Вы не знаете, она очень ранима, за ней ходить надо. Вы поддержите её… Обещаете?

- Обещаю, если останусь жив. Знаете, Юрий Константинович, я себя чертовски отвратительно чувствую. Хожу, как почтовый ящик для похоронок… Как будто бы меня не могут убить завтра же!

- Вас не убьют…

- Почему вы в этом так уверены?

- Потому что кто-то должен остаться жив.

- Спасибо, обнадёжили… - усмехнулся Вигель.

- Я с вами хотел поговорить о другом… - Северьянов закашлялся.

- Может быть, не стоит?

- Стоит, поручик… А вы не рассердитесь и послушайте. Мне теперь уж вечность не придётся больше уст разомкнуть… Всё не так, понимаете вы, что всё не так?

- Что не так?

- Послушайте, поручик, понимаете ли вы, что нужно, чтобы нам победить?

- Я не совсем…

- Слушайте! – Юрий Константинович заговорил горячо, подавляя разрывающий грудь кашель. – Дело, поймите вы, не в количестве людей! Не в оружии! Даже не в политических программах! Тут в духе дело! Наша война – духовная война! Грубой силой – чья переважит – ничего не добиться! Потому что тогда переважит их сила! Тёмная сила! Злая сила! Не потому, что зло в жизни торжествует над добром! Это неправда! Зло слабее добра! Поймите вы, зло торжествует над добром только тогда, когда добро перестаёт быть добром целиком и полностью, а растлевается и обращается в меньшее зло. Зло большее всегда победит зло меньшее, но не победит добра! Зло, ненависть – гнилой фундамент! Строящие на нём обречены на поражение в более близком или отдалённом будущем. Большевики тоже обречены! Но прежде они уничтожат нас, если мы не поймём… - полковник зашёлся кашлем, сплюнул кровавый сгусток и заговорил вновь уже так тихо, что Вигелю пришлось нагнуться к нему, чтобы расслышать. – Наше служение должно быть подчинено добру. Нам нужна не армия даже, а орден. И рыцари, вступившие в этот орден, должны стремиться к высоте не только на поле брани, но и в духовной борьбе, потому что она основа всему. Самоотречение, святое служение, подобное ежечасному предстоянию перед Богом – вот, чем должна быть наша борьба. Чтобы спасти Россию, нам предстоит свершить нечто гораздо более важное, нежели физически истребить врага, который есть плоть от плоти наш брат… Нужен подвиг духовный! Белая борьба должна стать подвижничеством, понимаете? Только если мы окажемся способны к такому подвигу, мы победим. Поймите, с обеих сторон воюют русские люди. С той стороны далеко не все негодяи и изуверы, немало искренне заблуждающихся, способных к духовному возрождению, прозрению. Но прежде надлежит окончательно прозреть и возродиться нам, стать примером всему замутнённому народу. В этом наша миссия, возложенная на нас Богом. Предводители большевиков служат дьяволу. Победить дьявола может только Бог. И Богу мы должны свято служить, а ведь мы забываем его, увлекаясь программами и деталями. А здесь корень всему… Если только по плечу окажется нам подвиг, и наше войско станет истинно Христовым войском, орденом, скреплённым единой верой и гореньем… Вы понимаете, Николай Петрович, о чём я говорю?

- Я понимаю, Юрий Константинович… - тихо отозвался Вигель, стараясь запомнить сказанное, чтобы когда-нибудь позднее обдумать слова Северьянова, в которых билась важнейшая идея, выстраданная полковником и теперь передаваемая им со смертного одра ему, Николаю.

- Если вы даже и не поняли всего, поручик, то поймёте потом… Обязательно поймёте… А теперь прощайте, дорогой друг! На этом свете мы с вами больше не свидимся…

Наутро Таня с печалью сообщила Николаю, что на рассвете полковник Северьянов скончался…

Ночь окончательно сгустилась, а Вигель всё продолжал лежать среди мертвых товарищей, почти не чувствуя собственного тела и едва не теряя сознания от усталости. Кругом продолжали свистеть пули, решетя тела убитых и добивая ещё живых… Внезапно рядом послышался шорох. Николай приподнял голову и разглядел в темноте подбирающегося к позиции человека, в котором узнал генерала Богаевского. Заметив движение большевики усилили огонь. Не поднимаясь с земли, Вигель почти бесчувственно отрапортовал Африкану Петрвичу о гибели своего командира.

Лишь под утро тело полковника Неженцева удалось унести с кургана и привезти на ферму, захваченную накануне, где разместился штаб армии. Вигель, шатаясь, брёл рядом с подводой, почти ничего не замечая вокруг. У штаба остановились. Из здания вышел, опираясь на толстую палку, Верховный. Николай подумал, что никогда прежде не видел его таким потрясённым, словно что-то надломилось в нём. Лицо его осунулось, а на лбу залегла глубокая складка, придававшая лицу страдальческое выражение. В глубокой задумчивости Корнилов подошёл к телу убитого, долго стоял над ним, затем перекрестил и поцеловал, как родного сына. В голове Вигеля вдруг мелькнула страшная и ясная мысль, которую он тщетно попытался отогнать. Какой-то обречённостью повеяло от надломленной горем фигуры Верховного. За этим человеком уже стояла смерть и тянула к нему неумолимую руку… Это ощущение было настолько сильным, что Николай очнулся от своего усталого бесчувствия и впился взглядом в генерала, пытаясь развеять страшный призрак. Корнилов заметил его, посмотрел потерянным, тяжёлым взглядом:

- А, это вы, господин поручик… Вы были с ним… там?

- Так точно, Ваше Высокопревосходительство…

- Неженцев убит… Какая невосполнимая потеря…

Вигель опустил голову и впервые пожалел, что остался жив. Предчувствие новых горьких утрат сковало сердце. Нет, не просто не боится смерти Верховный, не просто предаётся воле судьбы, но сам ищет этой судьбы, своего рока ищет, фатума, ищет смерти своей, фатально стремится к ней… Кто на рожон идёт, тот на него и напорется… Фатальность… Он не пускает себе пулю, как сделал это Каледин, но очень ждёт, когда эта пуля найдёт его сама… Наверное также во время обороны Севастополя ждал своей пули адмирал Нахимов, нарочно выходя на самые опасные участки, не скрывая золотых эполет, и подолгу оставался на бруствере, рассматривая неприятельские позиции в подзорную трубу.

Совсем так вёл себя Корнилов, наблюдая за ходом боя с какой-нибудь возвышенности, где оказывался наилучшей мишенью… Нахимов не мог пережить падения Севастополя и, осознанно или нет, искал быть убитым прежде, чем это случится. Корнилов не сможет пережить неудачи под Екатеринодаром, а удачи уже явно не будет… Нахимов свою пулю нашёл, и занявшие Севастополь враги надругались на его могилой, потому что одно имя его, ставшего символом неприступности города, было им ненавистно. И Корнилов непременно найдёт свою пулю… Как же схожи бывают при всём различии окружающей обстановки отдельные судьбы, характеры…

Опустошённый и сражённый горьким предчувствием, обратившимся, в конечном итоге, в скорбную уверенность, Вигель побрёл в Елизаветинскую. Ноги едва слушались обессилевшего Николая, и от усталости темнело в глазах. Даже голод не давал знать о себе, и лишь два желания жили в измученном теле и душе: проспать без перерыва много-много часов и увидеть Таню. Животворящим её взглядом и голосом утишить неизбывную тоску, от её воскрешающей улыбки – возродиться, снова обрести силы на борьбу. Как никогда остро, почувствовал Вигель, сколь много значит для него Таня. Без неё и половины бы сил не имел, чтобы сражаться, не пасть духом. Нестерпимо захотелось обнять её, целовать любимые руки, всей болью, всеми горькими предчувствиями поделиться. Мысли о Тане заставили усталое тело ускорить шаг.

Едва ступив в Елизаветинскую, Николай бросился в лазарет, но Тани там не увидел.

- Господа, не может ли кто-нибудь мне сказать, где я могу найти  сестру Калитину? – осведомился он у раненых.

Никто не отозвался в ответ, и это молчание больно ударила по раздражённым нервам Вигеля.

- Где сестра Калитина? Она в станице? Кто-нибудь может мне сказать?!

- Не кричите, господин офицер, простите, что не вижу вашего чина… - едва слышно откликнулся раненый с завязанными грязной тряпкой глазами. – Нет больше нашей Танички…

- Что?! – словно снаряд в голове взорвался, потемнело в глазах. – То есть как это нет?!

- Сестру Калитину убили вчера на позициях. И Вавочку Грекову тоже…

Сознание отказывалось верить услышанному. Несколько мгновений Вигель стоял неподвижно, словно остолбенев. Затем захрипел и, стиснув руками голову, шатаясь, вышел из лазарета. Больше всего ему хотелось теперь же быть разорванным снарядом, изрубленным шашкой, сражённым пулей, как Неженцев. Не жить! Не быть! Не чувствовать ничего больше! Не видеть и не слышать! Обратиться в камень, в последнюю песчинку! Чтобы сердце разорвалось, и мука прекратилась. Сердце рвалось, оно раздувалось, наливалось тяжестью, и, казалось, что груди уже мало вместить его, что оно вот-вот лопнет. Но – не лопалось…

- Вы поручик Вигель? – смертельно усталый доктор с воспалёнными, часто моргающими глазами, осторожно коснулся плеча Николай.

- Уйдите… - прошептал Вигель.

- Конечно. Я лишь хотел передать вам… То, что осталось… - доктор протянул ему небольшой ранец, в котором Таня хранила все свои немногочисленные вещи. Отойдя подальше от людских глаз, Николай открыл его, стал перебирать содержимое: смена белья, несколько семейных фотографий, портрет Великой Княгини Елизаветы, Евангелие, затёртое житие Иулиании Лазаревской, молитвослов, чётки… Письма! Вигель глухо застонал, когда они оказались в его руках. Его письма к ней! С фронта! В отчаянии Николай принялся рвать их, а затем, спохватившись, собрал обрывки и поднёс к губам – и тут же бросил их на землю, и ветер понёс их прочь. На самом дне ранца лежала аккуратно обёрнутая белым платком любимая Танина икона – «Умягчение злых сердец». С мукой взглянул Вигель на прекрасный лик Богоматери, сердце которой было безжалостно пронзено семью стрелами людской злобы. Так и послышался вкрадчивый голос Тани:

- Умягчи наши злые сердца, Богородица, и напасти ненавидящих нас угаси. И всякую тесноту душевную разреши. На твой бо святый образ взирающие твоим страданием и милосердием о нас умиляемся и раны твои лобызаем. Стрел же наших, тебя терзающих, ужасаемся. Не дай нам, Мати Благосердная, в жестокосердии нашем и от жестокости ближних погибнути. Ты бо воистину злых сердец умягчение! Ты запомни эту молитву, Николенька. Она всегда выручит тебя, всегда поможет!

И не защитила, не выручила, не помогла… Господи, за что?! Печален и прекрасен был лик Богородицы, и Николаю вдруг показалось, что он очень похож на Таню. Такими же ангельскими, немного грустными и всё прощающими глазами, смотрела она. И всякое зло, всякая неправда стрелой ранила её всех любящее, чистое сердце. И она носила в себе эти стрелы, и ни к кому не питала зла, и утешала всех… Пожалел Бог оставить своего ангела во плоти на утонувшей во зле земле, забрал на небо. Почему, Господи, почему?! За что караешь так беспощадно?! Вигель вглядывался в дивный образ и видел перед собой лицо Тани. Слёзы градом катились по его почерневшему от горя и копоти лицу, падали на ризы Богородицы, на Её пречистый лик, и казалось, будто бы плачет сама Царица Небесная…