6. Софья

СОФЬЯ МИХАЙЛОВНА АНИЩЕНКО (20.7.1900–19.3.1945) – последний ребенок в семье. По возрасту Зое и Ольге она вполне годилась в дочери.

Соне Архангельской, ровеснице века, «жизнь перебило» еще и до «рассвета». К революции она только-только успела окончить гимназию в Сумах. А там – те же самостийники, гетман, немцы, белые, красные… И не было уже в живых Михаила Егоровича, который мог послать детей в любой университет Европы… И пришлось гимназисточке, с внушенными ей, но лично не опробованными представлениями о прежней жизни, встраиваться в жизнь новую.

В 18-м окончила курсы машинисток в Ракитном[9], там и стучала на машинке на сахарозаводе. Там в 1925-м познакомилась со своим будущим мужем.

Иван Антонович Анищенко (30.4.1894–19.2.1962) – белорусский крестьянин (у малороссов эта фамилия начинается с «О»). Родился в селе Круговец Поповской волости Гомельского уезда Могилевской губернии (60 верст от Гомеля). У Анищенок было прозвище «Цыгане» – дед И.А. украл из табора цыганку и женился на ней. В начале ХХ века семья перебралась в новую деревню, которую после революции назвали Лениндар. На этом месте не было водоема, но были родники. Около них нарыли несколько прудов (назывались «копанки») и основали деревню. Лениндар входил в Круговецкий район, теперь – в Добрушский.

У моего прадеда Антона Анищенко было три сына (по старшинству): Григорий, Иван, Афанасий. Незадолго до революции Григорий и Иван решили завести свое производство. Распределили роли: Григорий поехал в Канаду (тогда много белорусов уезжало на заработки в Северную Америку) зарабатывать деньги на предприятие, а Иван должен был получить техническое образование, чтобы потом вести производство. Так и сделали. И.А. поступил в институт в Вильно и окончил его по специальности инженер-химик.

Но тут грянула революция: планы частного предприятия лопнули, и Григорий остался в Канаде. Семья пыталась всячески скрыть само его существование: родственники за границей – пятно на биографии. Но в 1960-е годы (когда наступило потепление между СССР и Западом) в Лениндар брату Афанасию пришло письмо из Канады от Григория: он был владельцем ниточной фабрики. Лениндарцы уверяли, что, не открывая конверта, отдали его в сельсовет, боясь обвинения в связи с капиталистами. Тогда откуда узнали про фабрику?.. Я в свое время пытался разыскать Григория, но безуспешно.

Иван же остался в СССР со своим образованием. После института служил инженером на хлебозаводе в Черкассах. В Малороссии и встретил Софью Михайловну. Венчались они в Сумах, в Троицком соборе.

В связи с детским приютом я упоминал И.Г. Харитоненко. Так вот, Троицкий собор построил его сын Павел Иванович – миллионер, крупнейший сахарозаводчик России и один из самых значительных благотворителей. В частности, он участвовал в финансировании цветаевского Музея изящных искусств (ныне ГМИИ им. А.С.Пушкина) в Москве, памятника Богдану Хмельницкому в Киеве[10]. Имя Харитоненко я слышал с детства, но бывая в здании Британского посольства на Софийской набережной[11], даже не подозревал, что особняк этот построил для себя именно он. (По словам королевы Елизаветы II, «особняк на Софийской набережной – самая красивая британская резиденция в мире».)

Павел Харитоненко, уроженец Сум, сделал этот город столицей своего «сахарного королевства». И как украшение этой столицы задумал возвести грандиознейший собор (рядом с домом Архангельских – Троицкая, 24-а). В создании его принимали участие А.В. Щусев, М.В. Нестеров, К.С. Петров-Водкин. Но довершить начатое Павел Иванович не успел – умер в 1914-м. Да и вообще, было не до храма: началась одна война, потом другая… В саду около собора в 1919-м в братской могиле захоронили тела 22-х белогвардейцев (в 60-е при постройке хрущобы ее разрыли, кости долго лежали не захороненными). А храм так и стоял неосвященным. Маргарита Викторовна Сергиенко – автор замечательной книги о Троицкой и Псельской улицах в Сумах – пишет по этому поводу:

 «Коллекционеры говорят, что, согласно “Сумскому вестнику», собор был освящен в ноябре 1917 года. Но старожилы считают, что он так и не был освящен. На паперть подбросили мертвого младенца, чем собор осквернили. Есть легенда, что В.А. Харитоненко[12] дала 1 000 руб. Д.Л. Калениченко для его венчания в новой церкви с Ксенией Викентиевной» [13].

И далее автор книги продолжает историю сумчан:

«В 1914 году Давид Львович Калениченко и Ксения Викентиевна Носович венчаются в новом (неосвященном) соборе, что явилось плохим предзнаменованием. Так и случилось».

Плохим предзнаменованием венчание в неосвященном храме стало и для моих деда с бабкой: семейная жизнь не сложилась. Но это было потом. А 17-го мая 1926-го г. в Сумах во флигеле на Троицкой родился их первый ребенок – моя мать Наталия Ивановна Анищенко (в семье ее звали Талочка).

В том же году Анищенки переехали в Москву. И.А. служил в Наркомате тяжелой промышленности. Сначала снимали комнатку в Богородском у монахини Наталии возле Преображенского храма (Токарный пер, 3-1; переулок упразднен в начале 1970-х гг.).

Село Богородское (между Ростокиным, Сокольниками, Преображенкой, Черкизовым) когда-то было известно на Москве как живописнейшее дачное место, где снимали дачи Шишкин, Чайковский, Бородин, Балакирев. Но в 1887-м г. известный банкир Лазарь Поляков построили там завод по производству калош – «Богатырь» (после революции он покраснел и стал «Красным богатырем»; сейчас закрыт), и место превратилось в рабочий поселок деревенского типа.

Несколько ранее в Богородском возвели храм (тот самый, около которого снимали комнату Анищенки) – деревянную церковь Преображения Господня (кладбищенская часовня XVII века Успения Пресвятой Богородицы, по которой и получил название район, давно уже не существовала). В 1879-м село было включено в черту Москвы.

Богородский храм знаменит тем, во-первых, что это – единственная сохранившаяся в Москве деревянная церковь. А во-вторых, – единственная церковь, которую после революции спасли от закрытия рабочие.

В 1917-1949 гг. настоятелем храма был протоиерей Алексий Добросердов. Батюшка необычный: он вел большую духовно-просветительскую работу среди рабочих завода «Богатырь». Тогда это было редкостью: духовенство, как правило, сторонилось рабочих. «Пролетарский» батюшка мог себе позволить то, что строжайше запрещалось атеистической властью: ходил по Богородскому в подряснике с наперсным крестом, благословляя направо и налево. Когда большевики решили снести храм, масса рабочих стеной встала вокруг него. Храм так никогда и не закрывался, действует поныне.

Итак, Анищенки переехали в Москву в 1926-м году. Во время НЭПа шло, как я уже упоминал, кооперативное строительство жилья, и Наркомат, где служил И.А., предлагал своим работникам купить квартиры в полностью благоустроенных каменных домах. Многие так и сделали (некоторые из этих красных домов и сейчас стоят рядом с заводом «Красный богатырь»), но И.А. отказался из-за крестьянской тяги к земле: купил участок там же, в Богородском и построил свой дом (Андреево-Забелинская ул., 30). Переехали в него почти на четырехлетие дочери Наталии – 18-го мая 1830-го. И.А. завел корову, насадил довольно большой фруктовый сад. Но главной его страстью было цветоводство: не просто сажал цветы, а выводил новые сорта гладиолусов и георгинов. Постоянно участвовал в выставках, был известным цветоводом. Три выведенных им сорта гладиолусов были официально названы в честь его внуков: «Олечка Анищенко», «Танечка Анищенко», «Глебушка Анищенко». На участке всегда были собаки, на крыше – голубятня. Часть комнат дома сдавалась.

Ивану Антоновичу я крайне обязан не только сортом гладиолусов: он спас меня от Сталина. Когда генеральный секретарь ЦК ВКП(б) умер, мне еще не было и пяти месяцев от роду. Моя мать, захваченная общим поклонением вождю, решила, что я должен обязательно увидеть Сталина хотя бы в гробу, и собралась нести младенца в Колонный зал. Но дед сказал: «Нет, ты сама, дура, иди, а внука я не дам». Так никто и не пошел, обошлось без нас... Известно, что прощание со Сталиным вылилось в грандиозную давку со многими жертвами. Естественно, в первую очередь пострадали маленькие дети. А меня спас дед.

Еще до переезда у И.А. и С.М. родился второй сын – Николай Иванович Анищенко (1928–1990; его дочери: Ольга Смит, г.р. 1949 и Татьяна Разумова, г.р. 1952). Но, повторяю, семейная жизнь не заладилась: в 1937-м Анищенки развелись.

Иван Антонович вскорости женился во второй раз – на своей старой знакомой еще по Малороссии. Вторая жена И.А. Евдокия Ивановна Стасенкова (14.03.1902–08.11.1985) была человеком замечательным. Происходила, как и И.А., из белорусской крестьянской семьи. Ее отец был весьма зажиточным хозяином, довольно крупным поставщиком хлеба. Однако, накопив достаточно денег, прекратил заниматься земледелием: всего не заработаешь. Продал свое деревенское хозяйство, переехал в Гомель, где построил большой, богатый дом недалеко от дворца князя Паскевича, и записался в купцы 2-й гильдии. Но торговлей, кажется, всерьез не занимался. Большую часть денег тратил на воспитание и образование детей.

 Воспитывал их и сам. Евдокия Ивановна вспоминала такой эпизод. Ее братья покупали всякие западные привозные штучки и говорили отцу: «Вот как замечательно за границей все делают, а у нас так не умеют!» Мудрый отец отвечал: «Забудьте про то, хлопцы, главное, чтоб русский мужик хлеб растил – он это гарно умеет делать, – а за наш хлеб всяких штучек горы навезут».

В Е.И. был влюблен молодой улан. Когда он уходил на Германскую войну, они дали друг другу клятву верности. Но улан исчез бесследно в военно-революционном потоке. Евдокия Ивановна очень долго ждала, из-за этого в первый раз отказала Ивану Антоновичу. Она так об этом рассказывала и в старости, что, похоже, любила этого улана всю жизнь.

В 1919-м Гомель был захвачен двумя восставшими против Советской власти полками Красной армии. Возглавлял их бывший царский штабс-капитан меньшевик Владимир Стрекопытов. Лозунг восставших был: «Россия без коммунистов и жидов».

Отец Евдокии Ивановны спрятал в подвале своего дома большую группу гомельских евреев, боявшихся погромов. Но через какое-то время Стрекопытов разместил в этом же доме часть своего штаба, насколько я понимаю, его охрану (сам штаб был во дворце): Е.И. рассказывала, что на их дворе стояли пушки и пулеметы. Так и жили несколько дней: вверху – стрекопытовцы, а внизу – евреи. Евдокия Ивановна в свои семнадцать лет бегала к пушкам смотреть, что происходит вокруг. Красные это дело видели в бинокли и после взятия Гомеля расклеили листовки о розыске любовницы Стрекопытова. Слава Богу, не нашли эту «любовницу»… А вот отца арестовали за помощь восставшим. Освободили его только по ходатайству делегации гомельских евреев во главе с раввином.

По Е.И. никто бы не сказал, что она происходила из крестьян: была человеком интеллигентным, начитанным. До конца дней оставалось искренней и последовательной христианкой, каждое воскресенье ходила в храм. В Богородском это было опасно (Е.И. долгое время работала бухгалтером в школе рядом с домом) и приходилось ездить в Воскресенский храм в Сокольниках. Там ее и отпевали. В старости уже трудно было самой добираться до храма, и я по праздникам с вечера привозил Е.И. к себе в Лефортово, а утром она и в 80 лет отстаивала всю обедню в церкви Петра и Павла. Именно Е.И. (вместе с сослуживицей матери Александрой Ивановной Кулинич) тайно крестили меня во младенчестве.

Что еще более удивительно, Е.И. во все годы Советской власти относилась к ней прямо враждебно и своих взглядов практически не скрывала. Мало кто в те времена мог на такое осмелиться. Уже в старости слушала западные «голоса», читала «Архипелаг ГУЛАГ», запрещенный в СССР.

У Ивана Антоновича и Евдокии Ивановны был сын Леонид Иванович Анищенко (10.11.1937–24.4.1990; его дети – Иван Анищенко, 1965–2012 и Екатерина Егорова, г.р. 1975). Леня был типичным богородским мальчишкой военных и послевоенных лет. Таким оставался в душе до конца жизни. Я упоминал, что у деда была голубятня – на ней Леня и вырос. Потом пристрастие к голубям несколько видоизменилось: он стал отлавливать и покупать певчих птиц. На всех стенах висели клетки. Видимо, именно это и было его настоящим призванием. Говоря о птицах, Леня, в общем-то очень немногословный, превращался в поэта. Даже когда просто находился около них, источал какое-то эстетическое вдохновение.

Судьба сложилась драматично с самого начала. На выпускном вечере какой-то парень пристал к Лениной девушке, возникла потасовка. Побитый парень позвал своих дружков, которые и отмутузили Леньку. Тот побежал домой (жил бок о бок со школой), взял трофейный пистолет своего дядьки (брата Евдокии Ивановны Александра) и прошил одному из своих обидчиков икру. Те заявлять не стали, но собирались жестоко отомстить. А Леня в это время сдружился со шпаной из соседнего района Ростокино (она была «покруче» нашей богородской), которая вызвалась заступиться за него. Сходка двух группировок состоялась в местном центре общения – клубе кожкомбината и завершилась вполне успешно: дело решено было замять. Леня тем временем поступил в МИСИ и преспокойно учился на первом курсе. Но тут арестовали (за другие прегрешения) кого-то из этих ростокинских. Он раскололся и пошел вспоминать все, что знал, в том числе и Ленькину историю вытащил на свет. Естественно, последовали арест и три года лагерей.

Мог получить и гораздо больше. Во время допросов Леня утверждал, что нашел пистолет на свалке. Следователь же уговаривал назвать хозяина вальтера, уверяя, что это значительно скостит срок. В конце концов уговоры подействовали. Обрадованный следак сунул обвиняемому протокол, а сам вышел заварить чай. Леня рассказывал, что когда он уже взял ручку, чтобы подписать свои показания, вдруг услышал голос: не делай этого! Сколько потом ни старался обескураженный следователь, Леня все отрицал. Потом, уже в лагере, зка ему объяснили, что следствие выводило дело на статью о преступлении, совершенном группой лиц. Если бы Ленька признался, что знал, чей это пистолет, то получил бы значительно больший срок, да еще и «посадил» бы дядьку за незаконное хранение оружия.

В лагере Леня работал на стройке, там же и продолжил, выйдя на волю. Но мать ему сказала: «Если останешься работягой, то тебя сначала будут называть Ленькой, к старости дорастешь до дяди Лени. А вот Леонидом Иванычем тебе никогда не быть. Иди, учись!» Как ни странно, аргумент подействовал: Леня снова поступил в оставленный им не по своей воле МИСИ, окончил его и работал прорабом на многих стройках Москвы. Стал все-таки Леонидом Иванычем.

В конце 80-х мы с ним делали ремонт в квартире отца Димитрия Дудко. Вернее, делал Леня, а я был на подхвате. Ремонта там не было с момента въезда – несколько десятилетий. Леонид Иваныч трудился голый по пояс, демонстрируя шикарные лагерные татуировки во все тело (помню, баба была, вроде русалки). А у отца Димитрия дома всегда крутилось множество его духовных детей. На это раз был какой-то полусумасшедший, который долго ходил вокруг Леньки. Оказалось, татуировки разглядывал. А потом начал громко так сетовать: почему, мол, любимый духовный отец допускает к ремонту неправославных уголовников. Длилось это долго, Леня терпел. Потом вдруг соскочил со стремянки и придавил этого православного дурачка каким-то железобетонным взглядом. Длилось все меньше минуты при полном молчании: дурачок скукожился и исчез навсегда. Я понял, за счет чего Леня выстоял на следствии, выжил и сохранил себя в лагере.

Возвращаюсь к Архангельским. Софья Михайловна после развода с мужем поменяла комнату в его доме на две крохотные тоже в Богородском, неподалеку и переехала туда с детьми – Талочкой и Колей. Улица называлась (по бывшему домовладельцу) Шестаковсковской (д. 4, кв. 2). В 57-м ее переименовали в улицу Барболина. Этот Барболин – сокольнический трамвайщик – из разряда Добрыниных, Люсиков Лисиновых и т.д. – никому неизвестных большевиков, погибших во время революции в Москве и давших свои имена переназванным московским улицам. После застройки района в 1970-е гг. улица, на которой я родился и рос до семи лет, перестала существовать. Однако бессмертное имя Барболина не исчезло, а перекочевало в совсем другой район – на 4-ю Сокольническую. По иронии судьбы, на ту самую, где в 30-е года снимала комнату Галина Архангельская (она-то к этому времени уже умерла).

Дом на Шестаковсковской был не дом, а конструкция из двух бараков, расположенных буквой «Г». Стояли они «на земле», без фундамента, подпирались столбами под крышу, чтобы не упали. Зато была завалинка – насыпь из шлака, обитая тесом – для теплоты. Хотя особого тепла не было: всю зиму мне не разрешали ходить по полу (он был, как ледяной), с кровати – сразу на двор. Раньше в этих сараях располагался купеческий мучной склад, а после революции его поделили на комнатенки для семи семей (в нашей «палочке» от «Г» – 4, в другой – 3). Уборная была одна, вернее, две: одна для всех, а вторая – персональная, для сапожника Ивана Филатовича Павельева. Такая привилегия полагалась ему как инвалиду без двух ног. Ноги он потерял в войну, но не на войне: в 41-м во время зимнего голода в резиновых сапогах полез воровать морковь на совхозное поле, появился сторож, и пришлось И.Ф. целую ночь лежать в сапогах на снегу – обморожение и гангрена. А не лежал бы, так посадили б. С Филатычем мы были друзьями, и я, единственный на весь дом, имел право ходить в его персональный клозет. Это по большой нужде, а для малой была ива. Удивительное дело! Когда я через двадцать лет после нашего переезда, приехал в Богородское, то там не осталось не только дома и окружавших его деревьев, но и самой улицы – вразброс высились многоэтажки. А та самая ива стояла – цела и невредима.

На Шестаковской и обосновалась Софья Михайловна с детьми. Кое-что о ней я уже говорил в связи с Галиной, помощь которой была неоценима. И работали они поначалу вместе – машинистками в ВНИЛАМИ. Во время битвы под Москвой дочь Наталья 8 месяцев пробыла в эвакуации в Челябинске-15, а потом Галина забрала ее к себе на Опытную. С.М. осталась с сыном Николаем, служила машинисткой в милиции на Красносельской, потом рабочей на Сокольническом хлебозаводе. Жалование было грошовое, чтобы прокормить сына, она тайно выносила на груди куски теста. Однажды с этим тестом поймали на проходной – простили, но она чуть не умерла от позора. Умерла же С.М. чуть позже, в марте 45-го от рака печени, совсем немного не дожив до победы и до 45-ти лет. Скончалась на Опытной, там и погребена.

7. Глеб

ГЛЕБ МИХАЙЛОВИЧ АРХАНГЕЛЬСКИЙ (1897–1919) – пятый ребенок в семье. Я нарушил хронологию: Глеб старше Софьи. Но он действительно стоит особняком в ряду детей Архангельских. Во-первых, единственный мужчина. Во-вторых, умер самым первым и самым молодым. В-третьих, и по своему типу, насколько это можно понять, мало походил на сестер.

Всем бросалась в глаза его истовая религиозность. Входя в любой дом, подолгу молился на иконы, не пропускал служб. Семья-то была, по сути, разночинской, а интеллигентская среда начала ХХ века особой религиозностью не отличалась. Нет, сестры Архангельские не были атеистками, но и церковности не было. Глеб в этом смысле выглядел белой вороной не только в семье, но и во всем своем кругу.

В нем соединялись самые противоположные свойства. С одной стороны, в семье ходили анекдоты о его неуклюжести в быту. Например, как-то раз в задумчивости сел в корзину с яйцами, закупленными Марией к Пасхе. А с другой, – был отличным футболистом, чуть не весь досуг посвящал футболу. Одно время входил в сборную Харькова. А это – знаменитая команда: полуфиналист обоих состоявшихся чемпионатов Российской Империи. Если церковность в среде сумской интеллигенции воспринималась как архаизм, то футбол был явным модернизмом.

После окончания реального училища Глеб поступил в Харьковский технологический институт.

Но продолжалась война, и ушел на нее студент вольноопределяющимся. Воевал на Восточном фронте, в Румынии, дослужился до подпоручика. Галина Михайловна не раз говорила, что Глеб был георгиевским кавалером, и что крест продали во время очередного голода. Правда, в списке кавалеров я его не отыскал. Не знаю… Вообще, все, что связано с судьбой Глеба покрыто тайной. Не то, чтобы его имя было под запретом, нет. Для Галины Михайловны он бы был самым близким в семье (хотя бы по возрасту), и она о нем очень часто вспоминала. Однако не только она, но и все говорили как-то туманно. Именно Галина предложила назвать меня в честь брата. Хотя моя мать это скрывала: уверяла, что имя взяла из романа когда-то известного советского писателя Виссариона Саянова «Земля и небо». Там был летчик Глеб Победоносцев (каюсь, роман о своем тезке так и не прочитал). Все боялись, конспирировались. Мария Михайловна сказала как-то моей матери: «Ты не в честь нашего Глеба сына назвала? Если – да, то очень жаль».

Родственники озвучивали разные версии смерти Глеба. Одни говорили, что погиб на Германской войне. Другие, что вернулся с войны и тут же умер от чахотки. Это вообще как-то странно: молодой человек, спортсмен, фронтовик, и вдруг внезапная чахотка? Говорили, что в Сумах даже могила была рядом с отцом. Только никто ее не видел и даже места указать не мог (заодно затерялась и могила Михаила Егоровича, хотя Зоина сохранилась).

Летом 1964-го года в свои 12 лет я в последний раз был в Сумах у дяди Коли Лащенко. Хотя его мать Ольга Михайловна к тому времени уже умерла, атмосфера в доме на Псельской была еще почти дореволюционной. По вечерам собирались гости «из прежних», распивали чаи, разговаривали, играли в лото. И вот, входит как-то пожилая дама и начинает меня обнимать-целовать: «Ой, как же ты похож на нашего Глеба!» Оказалось, она была когда-то его невестой. «Ой, как похож, особенно, когда он в последний раз заезжал с войны в 19-м году…» Моих исторических познаний и тогда хватило, чтобы увидеть нестыковку этого приезда со всеми известными мне версиями и задать глупейший вопрос: «С какой войны?» Тут все смутились, зашикали на даму и как-то это дело замяли.

Вернулся в Москву я, наверное, в августе и еще успел застать в живых Галину Михайловну, умерла она в конце сентября. Делюсь с ней своими недоумениями. Г.М. тотчас вспоминает эту даму, но теряется, что ответить: врать она вообще не могла. И вот, преодолев все внутренние запреты, рассказывает, что Глеб после войны Германской воевал еще и на Гражданской, там погиб (она не знала, как именно). Пытаясь оправдать брата в моих глазах, говорила, что он не сам пошел, а вслед за своим командиром. Тогда я в первый раз услышал фамилию Дроздовский, вспомнил ее много позже. – «Так что они были белогвардейцы?» Слово это тогда употреблялось исключительно как ругательство. – «Они были честные люди…»

Разговор этот не имел продолжения: вскоре после него Г.М. умерла. Если бы я был на несколько лет старше! И со мной раньше можно было бы затрагивать это тему…

Вести разговор с другими родственниками я пытался, но тщетно: они либо по-прежнему боялись, либо сами ничего не знали. Безуспешными оказались и попытки выяснить хоть что-нибудь о судьбе Глеба в белоэмигрантской среде, которую я еще застал во время своих «перестроечных» поездок за границу. Кто-то вспомнил дроздовца Архангельского, бывшего в эмиграции, но Петра – явно другого человека.

Хотя определенная картина складывалась. Служба Глеба в Румынии – там же воевал и полковник Дроздовский. Следование за своим командиром – вступление в Бригаду русских добровольцев Дроздовского. Приезд в Сумы в девятнадцатом году – именно «дроздами» (уже после смерти самого Дроздовского) были выбиты из Сум красные войска в июле 1919-го. Не факт, что Глеб освобождал родной город (хотя это было бы красиво), но приехать туда при белых он, конечно, мог. А что дальше? Вопрос зависал долго.

Но, может быть, сработала «магия имени». Дело в том, что в моем «окружении» есть и еще Глеб 3-й – мой внук. Правда, не родной: моя жена Олеся Запальская дала сыну своей дочери от первого брака то же имя. У него даже отчество (по игре случая) такое же. Так вот, Глеб Михайлович Запальский подключился к поискам сведений о своем тезке. И, как ни странно, кое-что нашел. В картотеке Белой армии в Государственном архиве РФ обнаружилось упоминание о белогвардейском подпоручике Глебе Архангельском 1897-го года рождения, расстрелянном большевиками в декабре 1919-го в Братске. Правда, было два несовпадения. Во-первых, отчество расстрелянного записано как Митрофанович. Меня, честно сказать, это не слишком смущает: инициалы те же самые, и при их расшифровке в запись вполне могла вкрасться описка. Хотя, конечно, такая нестыковка не дает возможности абсолютно уверенного отождествления этих двух людей. Но меня гораздо больше заботило второе несоответствие – Братск. Как и зачем на другой край страны мог попасть дроздовец, в том же году побывавший в Сумах?

Потом попытался сопоставить даты 1919-го года и соответствующие им факты. 30-го мая главнокомандующий Вооруженными силами Юга России генерал Деникин издает приказ о своем подчинении адмиралу Колчаку как Верховному правителю Русского государства и Верховному главнокомандующему русских армий. Естественно, устанавливается связь между двумя командующими Белыми армиями. С 24-го июня по 29-е ноября Сумы заняты деникинскими войсками; именно к этому периоду можно отнести появление Глеба на родине. В ноябре отступающий Колчак вынужден перенести свою столицу из Омска в Иркутск. В декабре красные заняли село Братское. В том же месяц и там же расстрелян Глеб. Расстояние между Иркутском и Братском не так уж велико по сибирским меркам – 600 с лишком верст.

Из всего этого можно вывести следующую версию: после пребывания летом 1919-го в Сумах подпоручик Архангельский был послан к Колчаку с каким-то поручением от командования Юга. До или после его выполнения Архангельский попал в Братск, который оказался (до или после появления Глеба) у красных. Подпоручик был захвачен в плен и расстрелян. Все…

Я, конечно, не настаиваю на бесспорности этой версии. Да она и не нуждается ни в каких доказательствах: ведь выстраивал я ее для себя, а для меня она вполне убедительна. Как бы то ни было, на Глебе Михайловиче род Архангельских по мужской линии был «перебит» навсегда. Пусть же останется хотя бы на бумаге.

[13] Сергиенко М.В. «Путешествие с дилетантом или Мой дом в интерьере Троицкой» (Сумы, 2012).

В другой книге (не менее замечательной) этого же автора «Путешествие с дилетантом или Роль личности Павла Харитоненко в истории Троицкого собора» (Сумы, 2014) уточняется, что 26-го сентября 1917-го года собор все-таки был освящен Малым освящением.

Однако по церковным канонам Малое освящение совершается после повреждения или осквернения алтаря. После же окончания строительства храма требуется Великое освящение. А чин Великого освящения Троицкого собора был совершен архиепископом Сумским и Ахтырским Евлогием только спустя 100 лет после постройки храма – 18-го мая 2014-го года. Любопытное для меня совпадение (почти): моя мать Наталия Анищенко, которая была в 1926-м году крещена в этом неосвященном соборе, родилась 17-го мая. Еще одно совпадение: в Троицком соборе есть придел мучеников Адриана и Наталии.

Материалы обеих книг госпожи Сергиенко (присланных мне родственницей Н.А. Лащенкова Инной Владимировной Рябцевой) я, с благодарностью, использую в своем материале.