С каждым часом число орудий у красных увеличивалось, огонь усиливался, раненых и убитых становилось всё больше, а у наступавших не было даже снарядов, чтобы ответить на смертоносный огонь, и батареи молчали… Генерал Эльснер приказал раздать последние десять тысяч патронов, больше у армии ничего не было. И уже выбыли из строя многие командиры, а Екатеринодар продолжал стоять. Генералу Казановичу удалось прорваться в город, но удержаться в нём не было возможности, и пришлось отступить. Тридцатого марта Корнилов собрал военный совет. Заседание проходило в здании фермы Кубанского экономического общества, находившейся рядом с городом. Сюда Верховный перенёс штаб, чтобы быть ближе к фронту. Белые стены фермы были слишком хорошей мишенью, и огонь по зданию вёлся постоянно, но все уговоры найти место более безопасное не возымели действия. Корнилов занял угловую комнату, напротив поместилась команда связи, рядом с ней – штаб и перевязочная. Позади же комнаты Верховного была размещена операционная и комната для раненых, число которых превысило полторы тысячи. Оттуда постоянно доносились стоны, и они ещё больше нервировали Лавра Георгиевича.
В тесной комнате стали собираться участники совещания. Пришедший прежде других генерал Марков повалился на пол у стены и заснул. Скоро появились Алексеев, Деникин, Богаевский, атаман Филимонов и председатель Кубанского правительства Быч. Последним пришёл Романовский, разбудивший Сергея Леонидовича… Когда все собрались, Корнилов открыл заседание. Решить на нём предстояло один единственный вопрос: продолжать ли осаду города или необходимо отступить. И если всё-таки отступать, то в каком направлении. Вначале Лавр Георгиевич подробно обрисовал положение, а затем пригласил присутствующих высказываться:
- Положение действительно тяжёлое, и я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра на рассвете атаковать по всему фронту. Каково ваше мнение, господа?  
Генерал Романовский толкнул Маркова, вновь задремавшего у него на плече. Сергей Леонидович вскинулся:
- Извините, Ваше Высокопревосходительство, разморило – двое суток не ложился… - пояснил, с трудом приходя в себя.
- Мы считаем, что осаду нужно продолжать, так как всякое иное решение, по нашему мнению, означает общую неминуемую гибель! – твёрдо заявил Филимонов, поддержанный Бычом.
Глаза Сергея Леонидовича недобро блеснули, но он не стал высказываться сразу, уступив очередность Деникину. Антон Иванович был не менее категоричен:
- Необходимо немедленно отходить от Екатеринодара. При создавшихся условиях попытка взятия города – дело безнадёжное. Армия обескровлена, люди измучены, оружия нет. Мы погубим всех, если решимся на это.
К мнению Деникина присоединился Романовский:
- Первый порыв уже прошёл, настал предел человеческим возможностям, и об Екатеринодар мы просто разобьёмся. Неудача штурма вызовет катастрофу.
Богаевский, поразмыслив немного, задумчиво произнёс:
- Я не думаю, что город взять невозможно… Но удержать его нам не удастся… Даже взятие Екатеринодара, вызвав новые большие потери, привело бы армию, ещё сильную в поле, к полному распылению её слабых частей для охраны и защиты большого города. Тем не менее, я не могу с уверенностью высказаться в пользу того или иного решения…
- Ваше мнение, Сергей Леонидович?
- Я думаю, Ваше Высокопревосходительство, что, если я, генерал, так вымотался за эти дни, что в первый раз в жизни засыпаю на совещании, то каково должно быть состояние рядовых бойцов! По мне, так лучше не соваться, а поры дождаться! Я нахожу, что нужно отойти от города и двигаться по казачьим станицам в Тёрскую область. У нас ещё будут победы!
- Михаил Васильевич?
Все выжидающе посмотрели на старика Алексеева, известного с давних пор блестящим стратегическим умом, которому, правда, не доставало решимости и быстроты, иногда столь необходимых.
- Екатеринодар должен быть взят… - медленно произнёс Михаил Васильевич своим скрипучим голосом. – Но я полагаю, что лучше будет отложить штурм до послезавтра; за сутки войска несколько отдохнут, за ночь можно будет произвести перегруппировку на участке Корниловского полка; быть может, станичники подойдут ещё на пополнение.
- Итак, будем штурмовать Екатеринодар на рассвете первого апреля, - тотчас согласился Верховный. – Отход от Екатеринодара будет медленной агонией армии, лучше с честью умереть, чем влачить жалкое существование затравленных зверей!
Приказ о подготовке штурма после однодневного отдыха был отдан тут же. По окончании совещания генерал Марков поднялся из-за стола и заявил:
- У меня есть предложения, господа! Для подъёма настроения в войсках пусть кубанский атаман, правительство и Рада идут впереди штурмующих!
- Я не возражаю… - откликнулся Филиминов, а Лука Быч промолчал.
Покинув штаб, Сергей Леонидович устало бросил своим подчинённым:
- Наденьте чистое бельё, у кого есть. Будем штурмовать Екатеринодар. Екатеринодара не возьмём, а если и возьмём, то погибнем.
Когда участники совещания разошлись, Лавр Георгиевич остался наедине с Деникиным. Корнилов монотонно постукивал пальцем по столу, смотря куда-то вдаль, мимо Антона Ивановича, погрузившись в свои мысли. Позвякивал, ударяясь о дерево, перстень с иероглифами судьбы, разрывались снаряды где-то совсем рядом, стонали в соседней комнате искалеченные люди, многим из которых вот-вот суждено было уснуть в смерть. Смерть уже вступила в это небольшое здание, по-хозяйски ходила по нему, намечая жертву, прицеливаясь, чтобы не дать осечки на этот раз…
- Лавр Георгиевич, почему вы так непреклонны в этом вопросе? – тихо спросил Деникин, прерывая затянувшееся молчание.
Корнилов сцепил пальцы и ответил просто:
- Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмём Екатеринодар, то мне останется только пустить пулю себе в лоб.
- Этого вы не сможете сделать. Ведь тогда остались бы брошенными тысячи жизней. Отчего же нам не оторваться от Екатеринодара, чтобы действительно отдохнуть, устроиться и скомбинировать новую операцию? Ведь в случае неудачи штурма отступить нам едва ли удастся.
- Вы выведете… - проронил Корнилов.
Антон Иванович резко поднялся с места и произнёс взволнованно:
- Ваше превосходительство! Если генерал Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армии – она вся погибнет!
И снова этот неподъёмный груз – «никто не выведет», «вся погибнет»… Нужно было уходить в зимовники. А лучше – в Сибирь… Как чувствовал Лавр Георгиевич, что не кончится добром этот Кубанский поход, а обернётся для армии Голгофой и Распятием… И неслучайной была та икона в Ольгинской – Положение во гроб… Гроб – вот, чем становится Екатеринодар для армии. Братская могила. И зев её уже раскрыт, и отступать некуда, потому что армия, её обескровленные остатки зажаты в тиски, и не вырваться из них… Отступить? Куда? Снова идти сквозь станицы, каждая из которых ощетинивается штыками и встречает огнём? Тот же гроб, та же смерть, но только растянутая во времени… Армия будет таять изо дня в день – для чего? Екатеринодар – по крайности, достойная цель. И погибнув у её стен, армия не узнает позора. А погибнув при отступлении, пожнёт позор, потому что отступление (бегство!) – всегда позор! Нет, довольно будет с этих бандитов гибели армии, её позора они не увидят, и не получат возможности ещё и тыкать грязными пальцами, насмехаться над беженством «кадетов». Они отпразднуют победу, но армия не будет побеждена. Потому что дух погибшей армии не будет побеждён. Армия принесёт себя в жертву на алтарь России, прольёт искупительную кровь, будет распята на её кресте, но не побеждена. Останется на земле её непобеждённый, непобедимый дух, который, может быть, достигнет русских сердец, заставит их биться по-новому. Но от армии побитой при отступлении не останется и этого… Нет иного выхода. Только штурм. Победа или смерть. И он сам, Верховный, поведёт послезавтра в последний бой свою армию. И иного не дано…
Когда растревоженный Деникин ушёл, Лавр Георгиевич отправился в свою комнату. Небольшое окно было завешено старым мешком. У печки стоял стол, специально перевезённый сюда из Елизаветинской, на столе была расстелена карта, на которой лежал браунинг, с которым Корнилов не расставался. Генерал затеплил свечу и, опустившись на единственный стул, стал смотреть на карту. За эти дни он запомнил каждую точку на ней и мог бы с закрытыми глазами начертить её на листке бумаги. Взгляд упал на тускло поблёскивающий браунинг. Впервые мысль свести счёты с жизнью посетила Лавра Георгиевича в роковые августовские дни, когда почти все предали его, отвернулись от него, затаились все, кто обещал поддержку и чествовал ещё несколько дней назад. Ничего нет тяжелее, чем разочаровываться в людях. И нет ничего труднее, чем бороться, не чувствуя рядом надёжного плеча, твёрдой почвы. Куда не ступи – болото, на кого не понадейся – предадут… Конечно, оставались верные офицеры. Но и их в критический момент оказалось немного – немного, открыто поддержавших – большинство предпочло безмолвствовать. Для любого дела нужны, прежде всего, люди. Мало воли и энергии вождя, но нужна всесторонняя поддержка, нужны умные, честные и готовые работать люди рядом с ним. А людей-то и не было! Авантюристы, прожектёры, фокусники… Они все играли в политические игры, не видя надвигающейся катастрофы, делали ставку на его имя, втягивая его самого в водоворот происходящих событий, сильно отдающих всеобщим безумием. И никогда нельзя было знать наверняка, не воткнут ли эти люди нож в спину. Если на фронте, стоя на наблюдательном пункте и замечая всё зорким глазом, Корнилов управлял боем, то в битве политической всё было наоборот: уже не он, а она управляла им. Когда-нибудь все узнают, что сделали с Корниловым… В Корниловы он пошёл не сам…
С самого начала, с того момента, как его призвали после Февраля командовать Петроградским военным округом, разные силы пытались использовать  его авторитет в свих целях, а сами эти цели оставались туманны и переменчивы. Чёткая цель была у Гучкова: понимал Александр Иванович неизбежность большевистского восстания и считал, что именно Корнилов должен подавить его и навести в стране порядок железной рукой, потому и добивался его назначения командующим Северным фронтом. Но воспрепятствовал этому Алексеев, так рьяно воспрепятствовал, что пригрозил даже оставить пост главнокомандующего. И отправился Лавр Георгиевич на Юго-Западный, откуда до Петрограда ой как не близко было… А Гучков остался не у дел, как и почти все, стоявшие у истоков Февраля… Не таким простым делом оказалось управлять распадающейся страной. И в чьих руках оказалась власть? В руках этого вертлявого адвокатишки с непомерным честолюбием и эффектами, достойными ярмарочного шута, а не главы правительства! Консервативная общественность ждала чуда от Корнилова, провозглашённого «вождём партии порядка», но сама уклонялась от действий. Всеобщее бессилие и нежелание делать что-либо приводило Лавра Георгиевича в отчаяние. Ультиматум за ультиматумом отправлял он в Петроград, вопия о катастрофе, нарастающей на фронте: «Армия обезумевших тёмных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя назвать полями сражений, царят сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия не знала с самого начала своего существования… Выбора нет: революционная власть должна встать на путь определённый и твёрдый. Лишь в этом спасение родины и свободы. Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня сознательного существования доныне проходит в беззаветном служении родине, заявляю, что отечество гибнет, и потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах, в целях сохранения и спасения армии для её реорганизации на началах строгой дисциплины… Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать её по действительному назначению – защиты родины и свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главнокомандующего». Отдельные меры (возвращение смертной казни на фронте и др.) нехотя принимались, но каких усилий стоило добиться этого, каких тяжёлых потерь на фронте…
Общественность искала Вождя, но кто предложил ему какую-либо действенную помощь? Бывший террорист, писатель, а теперь товарищ военного министра Борис Савинков, комиссар Восьмой армии Филоненко, ординарец Корнилова, странный субъект, рисовавший перед генералом почти фантастические проекты, Завойко, политический эмигрант, депутат Первой Думы, дважды арестовывавшийся за революционную деятельность, а в войну ставший британским корреспондентом Аладьин… Сокрушался позже Антон Иванович, спрашивал, как мог допустить Лавр Георгиевич, чтобы столь малогосударственные элементы, мечтающие лишь завладеть министерскими портфелями и уже заранее делившие их, составили его окружение. А разве был кто-то другой! Если бы только был! Всех этих заштатных фокусников, нечистых на руку, генерал толком и не знал, и не доверял никому из них, кроме разве что Завойко, казавшимся способным и искренним человеком, но все они, по крайней мере, хотели работать… А остальные пассивно ждали манны небесной, чуда, не желая шевельнуть пальцем для его осуществления. Зато все эти сладкоголосые витии, боящиеся действия, очень хорошо знали, что должен был делать Корнилов, назначенный ими спасителем России, и чего он делать был не должен… Кто везёт, того и погоняют… Разорвись надвое: скажут – почему не начетверо! А, как только удача отвернулась от него, как только мерзавец Керенский объявил его изменником, принялись судить, осуждать, давать запоздалые советы, отмежёвываться… И зачем, зачем им было так стараться? Зачем так истово втаптывать в грязь? Упрекали иные, почему промедлил и не повёл войска на Петроград. Ведь если бы вовремя схватиться – можно было бы успеть – столица сдалась бы без боя! Крепки все задним умом, все всё знают и понимают, все любят судить чужие ошибки, а попробовали бы сами…
В те дни Корнилов был болен. К обострению застарелой невралгии, от которой болела и отнималась правая рука, добавился приступ лихорадки. Болезненное состояние, растерянность и ряд внешних факторов отняли день, в который взятие Петрограда могло бы быть осуществлено, а затем железнодорожники получили приказ не пропускать поезда Верховного. Таким образом, все пути оказались перекрыты, а Главнокомандующий фактически пленён в Могилёве… Губительно промедление! Промедлил и Крымов, ещё раньше, ещё по договорённости с Керенским посланный в Петроград со своим конным корпусом для подавления грядущего восстания большевиков. Промедлил, и всё пошло прахом… Только и осталось генералу, что застрелиться… И Лавр Георгиевич, покинутый всеми, объявленный мятежником, хотя вся история мнимого мятежа была от начала и до конца состряпана Керенским, испугавшимся чрезмерного влияния Верховного и решившим, что большевики представляют меньшую угрозу его «власти», ожидая приезда нового главнокомандующего, подумывал последовать примеру Крымова. Мёртвые сраму не имут, а продолжать пить этот позор, участвовать во всеобщем безумии и смотреть, как гибнет Россия, было невыносимо. Своему верному адъютанту Хаджиеву он говорил дрожащим от бешенства голосом:
- Хан, а ведь нас свои предали! Какая мерзость! Ведь надо же было дойти до такой пошлости! Вы, пожалуйста, Хан, объясните, если кто из джигитов не понял, и держите их в руках, ограждая от влияния вредных агитаторов!
Керенский! Ничтожный фигляр! Так бессовестно и ловко обвести вокруг пальца… Пообещать действовать совместно и тотчас предать! Протянул Александр Фёдорович ручку, да и подставил ножку… Сам себя объявил Верховным Главнокомандующим и назначил начальником штаба… генерала Алексеева. Ждал Корнилов прибытия Михаила Васильевича вне себя от гнева. Как мог согласиться? Или на всё готов пойти? Быть начальником штаба при Императоре, затем поддержать его отречение, а теперь принять эту же должность при особе господина Керенского после его подлой измены! Какая пошлость!
- Пусть Алексеев пожалует сюда, я ему всё выпою! – говорил Лавр Георгиевич шурину. - А обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Пустить себе пулю в лоб я всегда успею.
Часами просиживал Корнилов в одиночестве, глядя перед собой воспалёнными глазами. Всё рушилось, как карточный домик. Даже войска оказались не готовы консолидировано выступить в защиту своего Главнокомандующего. Он сидел в той самой комнате, где некогда томился свергаемый Император и теперь совершенно постигал, что должно было твориться в душе Государя… Образ низложенного монарха настойчиво вставал перед взором. Образ, запечатлевшийся в памяти в тот день, когда здесь же, в Ставке, Император принял бежавшего из немецкого плена генерала и долго говорил с ним, не сводя своих ясных, светлых глаз, излучая доброжелательство и поражая своей удивительной памятью. Мог ли вообразить Лавр Георгиевич тогда, что не пройдёт и года, и ему, назначенному уже Временным правительством командующим Петроградским гарнизоном, придётся объявлять об аресте Государыне?.. В страшном сне не могло приснится… Как наяву всплыл в памяти мартовский день, Царское Село, сумрачные покои, усталая, разбитая болезнями, но гордая женщина, в которой столь многие видели злой рок…
- Ваше Величество, на меня выпала тяжёлая задача объявить вам постановление Совета министров, что вы с этого часа считаетесь арестованной. Если вам что-то нужно – пожалуйста, через нового коменданта.
Императрица кивнула. Её усталое лицо ничего не выразило.
- У меня все больны, - негромко сказала она. – Сегодня заболела моя последняя дочь. Алексей, сначала было поправлявшийся, опять в опасности… - Государыня внезапно заплакала, но, взяв себя в руки, добавила: - Я в вашем распоряжении. Делайте со мной, что хотите…
Тяжело было на душе после этого разговора, и теперь как-то совсем иначе вспоминался он. Взял грех на душу, принял участие в недостойном, по совести говоря, деле… Но как было поступить? Подать в отставку, как граф Келлер? Умыть руки и не попытаться даже спасти армию и Россию, повлиять на события, уклониться? В чём был долг офицера? В сохранении верности Императору, который отрёкся от престола за себя и за Наследника, умножив тем самым смуту, даже не попытавшись бороться, взывать к верным подданным? Хотя… А было ли к кому взывать? Откликнулись ли бы на этот призыв своего Государя? Или промолчали так же, как молчали на призывы своего Главнокомандующего? И ведь промолчали бы!
Но нет, нет… Какая вина здесь? Офицер служит всякой законной власти. Отречение было законным… И законна была последующая передача власти Временному правительству… И сам Государь приказал служить новой власти верой и правдой во имя России… Во имя России! Разве дело в режиме? В Царе? В республике? Дело в России! В её спасении! Как в разгар войны можно было выступить против нового правительства, открыть второй фронт, окончательно подорвать положение воюющей армии, отдать Родину врагу, способствуя внутреннему раздраю? Какое бы ни было законное правительство, долг офицера перед лицом внешнего неприятеля поддерживать его всемерно, укреплять его позиции, не допуская хаоса.
И так ли плоха республика? Конечно, такую огромную страну, как Россия, трудно представить таковой, и, как природный казак, не мог Лавр Георгиевич быть против монархии, но если монархия изжила себя, утеряла жизнеспособность и элементарный инстинкт самозащиты, то неужели нужно во имя неё губить всю Россию? Не Россия для монархии, но монархия для России. И если монархия перестала быть благом для России, то строй нужно менять. А в том, что прежний строй изрядно прогнил, сомнений у Лавра Георгиевича не было. И дело тут было не в постыдных слухах о Царской Семье и её ближнем круге и не только в явной недееспособности назначаемых после убийства Столыпина министров, их нескончаемой чехарде – меняла Государыня их, словно перчатки! – но и в личном опыте Корнилова. Неопровержимым доказательством разложения строя, которому он служил, стала для него «харбинская афёра». Служа в 1911-м году в Заамурском округе пограничной стражи, Корнилову приходилось не раз инспектировать войсковые части, и картина грандиозных хищений и злоупотреблений, обнаруженная им, потрясала воображение. Тщательно проведённое расследование выявило факт тотального воровства, поразившего всю интендантскую службу округа. Во главе расхитителей отчётливо вырисовывалась фигура генерала Сивицкого.  Ещё на первой стадии расследования начальник Лавра Георгиевича генерал Мартынов получил предупреждающую телеграмму, в которой сообщалось, что Сивицкий близкий друг министра финансов и шефа пограничников Коковцева, и тот не допускает возможности противоправных действий с его стороны. Но следствие было продолжено. Рапорты Мартынова дошли до Государя, но тот распорядился прекратить дело. После этого Сивицкий с подельниками стали писать в Петербург письма, обвиняя в них Мартынова и Корнилова в преступной предвзятости, подтасовке фактов и травле чинов управления снабжения по личным мотивам… Мартынова в считанные дни сняли с должности и перевели на другое место службы. Замещать его до прибытия нового командующего в случае начала войны с Китаем, угроза которой тогда существовала, должен был… Сивицкий. Начались неприкрытые гонения и преследования офицеров, способствовавших раскрытию афёры. Не считая возможным продолжать службу в таких условиях, Лавр Георгиевич подал рапорт о переводе его снова в Военное ведомство. Практика покрывания проступков власть имущих или приближённых к ним стала превращаться в систему. Даже крупные чиновники министерства внутренних дел во главе с генералом Курловым, повинные в гибели председателя Совета министров Столыпина, были Государем прощены… Авторитет власти падал всё ниже, разрушительные процессы набирали размах и привели к коллапсу Февраля. И как же было защищать власть, которая не желала и не умела защитить саму себя, которая несла ответственность за доведение ситуации в стране до взрыва?..
И всё-таки, сидя в кабинете преданного и оболганного Государя, преданный и оболганный Главнокомандующий не мог отделаться от необъяснимого чувства вины перед Императором, которому некогда присягал… А Император в эти роковые дни прислал генералу своё благословение. Вот уж не ждал этого Лавр Георгиевич. Настоящий казак не может не быть монархистом... Монархистом до переворота был и Корнилов. Он не был против монархии и после, но весь вопрос в том, что подразумевать под реставрацией монархии? Реставрацию всей этой придворной камарильи, которая, может быть, более всех виновата в произошёдшей трагедии? Камарильи, которая первая отреклась от своего Государя и бросилась заискивать перед новой властью? Генерал Брусилов, этот хитрый лис, так преданно смотревший в глаза Императору, целовавший ему руки, теперь срывал аксельбанты, щеголял красным бантом, поливал грязью бывшего монарха и клялся в своих демократических убеждениях, заискивая перед солдатами! Какая пошлость… Нет, если все эти люди, падшие столь низко, снова станут властью, и это будет наречено реставрацией монархии, то Корнилову при такой монархии делать нечего…
От холодной решимости свести счёты с жизнью в те дни спасло присутствие жены и детей. Таисия Владимировна слишком хорошо знала его и разгадала страшное намерение. Её преданность и любовь одержали тогда верх над охватившим Лавра Георгиевича отчаянием. Он понял, что не имеет право уйти, бросив на произвол судьбы тех офицеров, которые остались верны ему, обмануть их веру. Пускай другие с лёгкостью обманывают доверие, предают и изменяют, генерал Корнилов никогда не был предателем, ради немногих верных он не смеет отречься, как сделал это несчастный Император, но должен идти до конца, до конца испить горькую чашу…        
В Ставку прибыл генерал Алексеев. Их встреча происходила наедине. Когда после продолжительной беседы, Лавр Георгиевич вышел в приёмную, семья – жена, дочь и малолетний сын, прождавшие всё это время под дверями - бросилась к нему.
- Ничего, ничего, - сказал Корнилов, погладив жену по волосам. - Что вы плачете? Не надо, успокойтесь, - затем посадил на колени сына и поцеловал его несколько раз.
Тогда Лавр Георгиевич спросил бывшего тут же корнета Хаджиева:
- Ну что, Хан, что же будет дальше?
Невозмутимый текинец философски изрёк:
- Всё, что случается с человеком, всё к лучшему, Ваше Высокопревосходительство. Кисмет, от судьбы не уйдёшь. Все великие люди страдали…
Кисмет… От судьбы не уйдёшь… Теперь в маленькой ферме под Екатеринодаром, к счастью, не было ни жены, ни детей, мысль о судьбе которых Лавр Георгиевич настойчиво гнал от себя, но были всё те же верящие в него, как в Бога, офицеры. И разрешить все муки по-крымовски Корнилов не смел. Судьба должна решить сама, и грешно опережать её… В комнату вошёл Хаджиев и остановился на пороге, ожидая каких-либо указаний.
- Хан, - глухо произнёс Верховный, поднимая на него воспалённые глаза, - пойдёмте осмотрим позицию. Возьмите бинокль.
Выйдя из фермы, Корнилов, опираясь на свою массивную палку, направился к Черноморскому вокзалу. Заметив в поле две фигуры, красные открыли стрельбу. Лавр Георгиевич не обратил на это внимания, он быстро шёл вперёд, краем уха слыша, как позади него шепчет молитву адъютант. Подбежавший офицер расположенной рядом батареи обратился к нему:
- Господин корнет, попросите Верховного от имени офицеров батареи вернуться, так как впереди обстрел ещё сильнее!
- А? Что? – оглянулся Корнилов, не замедляя шага. – Сильный обстрел?.. Где Миончинский? Спасибо вам, господа! Не беспокойтесь… Я сейчас! – он перепрыгнул лужу, обронив при этом папаху, и стал осматривать позицию, поднеся к глазам бинокль. – Хан, подайте мне, пожалуйста, папаху!
Адъютант лежал на земле возле лужи. Улучив момент, когда стрельба чуть стихла, он вскочил и подал генералу головной убор.
- Ну что, Хан, жарковато? Не бойтесь, пули нас не тронут! – сказал Лавр Георгиевич, двигаясь дальше.
- Ваше Высокопревосходительство, я прошу вас дальше не идти! – воскликнул Хаджиев.
- Не всякий гром бьёт, а и бьёт да не по нас. Хан, вы сами говорили когда-то, что если человеку суждено умереть, то его убьёт собственная тень. Кисмет!
- Бережёного и Бог бережёт!
- Хан, прилягте здесь, а я пойду до наблюдательного пункта, - произнёс Корнилов, удаляясь. – Предлагаю вам я это не потому, что вы боитесь, а просто чтобы уменьшить цель. А то, действительно, эти негодяи нас заметили!
- Ваше Высокопревосходительство! Я дал слово Таисии Владимировне, что буду всюду с вами. Хотя я увеличиваю цель, но всё же разрешите идти с вами!
Лавр Георгиевич поморщился. Некстати вспомнил Хан о жене, некстати… В своё время, покидая Быхов, Корнилов вырезал своё изображение из семейной фотокарточки, чтобы, в случае попадания её в руки «товарищей» им было сложно догадаться, чья это семья. Острым лезвием ножа отделил он тогда себя от семьи на фотографии, а теперь таким же острым лезвием отсекал от себя все мысли о ней. Семья оставалась по ту сторону его служения, семья оставалась без него, осиротевшей, как на том снимке…
- Хорошо, идёмте!   
Пули, действительно, не тронули ни Верховного, ни его адъютанта, и после осмотра позиций они благополучно возвратились на ферму. Ужинал в тот вечер Лавр Георгиевич в кампании генерала Казановича. Борис Ильич рассказывал подробности своего прорыва в Екатеринодар:
- После беспорядочной ружейной трескотни «товарищи» разбежались, и мы вступили на Ярмарочную улицу. Не встречая сопротивления, мы двинулись вперёд. Редкие большевики, которые нам попадались, принимали нас за своих: мы их тут же приканчивали. Конные разъезды мы подманивали к себе, называя известные большевистские части. Так мы переловили шестнадцать всадников. Добыл я себе вместо своей клячи прекрасного коня под офицерским седлом, - генерал довольно улыбнулся. – При осмотре казарм на Ярмарочной мы узнали, что там содержится девятьсот пленных австрийцев. Караулит их ещё команда, поставленная Кубанским правительством. Я приказал унтеру продолжать караул и поддерживать среди пленных порядок…
- Борис Ильич! – покачал головой Корнилов. – Надо же было немедленно вывести этих пленных из города! Ведь там могли оказаться чехословаки, пригодные для пополнения наших обескровленных частей!
- Простите, Лавр Георгиевич, но в тот момент я был уверен, что мы вот-вот займём Екатеринодар…
Верховный вздохнул:
- Продолжайте.
- Мы достигли Сенной площади. Отряд я разделил на две части. Одну оставил на углу Ярмарочной, другую – на юго-западном углу площади. Обе имели в своём распоряжении по одному пулемёту. На площади стали появляться повозки, направляющиеся на позиции. Среди них была одна с хлебом и несколько с оружием. Мы захватили их. Никаких сведений о наших частях я не имел и послал своего ординарца Хопёрского доложить Маркову или Кутепову о том, что мы заняли Сенную и ускорить движение, но он не смог найти их, зато обнаружил, что охрана города в месте нашего прорыва занята красными, которые, видимо, не догадываются о нашем присутствии. Я понял, что подкреплений нам не дождаться и решил, что дожидаться рассвета, имея в наличие двести пятьдесят человек, в центре расположения противника – это верная гибель. Мы снова двинулись по Ярмарочной улице, выдавая себя за Кавказский отряд, идущий занимать окопы впереди города. Мирно беседуя с большевиками, мои люди просочились сквозь них, и лишь когда потянулся наш обоз, они спохватились и открыли стрельбу нам в тыл. Несколько повозок вывезти не удалось, но большая часть успела проскочить. В том числе, повозка с артиллерийскими снарядами.
Корнилов слушал Казановича и не мог не восхищаться своим старым боевым товарищем. Какой подлинный полководческий талант, какая решимость и находчивость! Тяжело раненому - прорваться в город, добыть оружие, лошадей и уйти из-под носа у противника, имея при себе лишь двести пятьдесят человек – по истине, славное дело! Ах, если бы ещё не сумятица, в которой отряд утратил связь с другими частями! Если бы Марков со своими орлами успел поддержать этот блестящий прорыв! Как знать, может быть, Екатеринодар уже был бы взят! Какая возможность упущена! Но, если удалась такая вылазка, так, может быть, и не столь безнадёжная затея – штурм, как утверждают Деникин и другие?
- Я думаю повторить атаку всеми силами. Ваш полк будет у меня в резерве, и я двину его в решительную минуту. Что вы на это скажете?
- По-моему, нужно непременно атаковать! – кивнул Казанович, чуть поморщившись от боли в перебитом плече. – Уверен, что атака удастся, раз вы лично будете ею руководить!
- Конечно, мы все можем при этом погибнуть, но, по-моему, лучше погибнуть с честью. Отступление теперь тоже равносильно гибели: без снарядов и патронов это будет медленная агония.
- Я согласен с вами, Лавр Георгиевич, - Борис Ильич сделал несколько глотков кипятка, который приходилось пить из-за отсутствия чая.
- Вот, лишились мы Митрофана Осиповича… - с горечью произнёс Корнилов. – Какая тяжёлая потеря… Такое отважное, благородное, чистое сердце билось в его груди. Мы стольким обязаны ему… Все эти страшные месяцы он был рядом. Я всегда и во всём мог доверять ему… И, вот, его больше нет. Страшно терять таких людей, Борис Ильич… И больно.
Казанович опустил голову. Он впервые понял, насколько одинок Верховный, насколько тяжела для него эта утрата близкого, несмотря на разницу лет, человека, и всей душой посочувствовал ему. Желая как-то развеять мрачное настроение Корнилова, Борис Ильич сказал:
- А помните, Лавр Георгиевич, нашу первую встречу в Кашгаре? Неправда ли, славное было время!
При упоминании Кашгара лицо Верховного прояснилось. Он любил вспоминать то время. Время своей молодости, опасных путешествий, разведывательных операций, исследований загадочных просторов Афганистана, Индии, Китая… Лавр Георгиевич знал несколько восточных языков, писал стихи на таджикском, прекрасно разбирался в восточной истории, знал наизусть произведения персидских поэтов, которые, будучи в хорошем расположении духа, любил декламировать. Восточный период был самым счастливым в его жизни, именно в Туркестане раскрылись главные его таланты – разведчика и исследователя. Никогда позднее, даже занимая высокие посты, не имел возможности столь полно реализовать свои многогранные способности, не испытывал столь полного удовлетворения от работы, не достигал столь цельного существования, даваемого сознанием нахождения себя на своём месте, полной гармонии внутри себя. За время службы Лавр Георгиевич написал ряд научных работ, которые нашли признание даже заграницей, сделав там его имя известным наряду со многими прославленными исследователями востока. Те дни немногословный и не охочий до откровений Корнилов всегда вспоминал с особенным удовольствием, подробно и красочно рассказывал о них слушателям.
А начиналось всё двадцать лет тому назад, когда он, выпускник Михайловского артиллерийского училища, закончивший Николаевскую военную академию «с занесением фамилии на мраморную доску с именами выдающихся выпускников Николаевской академии в конференц-зале Академии», выбрал местом службы далёкий Туркестан. Там состоялась его первая разведывательная вылазка, предпринятая без ведома начальства. Непреступной цитаделью возвышалась на берегу Аму-Дарьи, у выхода из ущелья Гинду-Куш крепость Дейдади, построенная англичанами в Афганистане для защиты своих индийских владений на дальних подступах. Бдительны были афганцы, и страшной смертью грозила русским разведчикам попытка узнать план укреплений крепости, а потому оных добыть не удавалось. Крупный исследователь Центральной Азии, начальник четвёртой Туркестанской линейной бригады генерал Ионов очень огорчался этому факту и не раз сетовал на неприступность цитадели. Однажды сокрушения генерала дошли до слуха капитана Корнилова. В тот же вечер он попросил у благоволившего к нему за тягу к знаниям и исследованиям генерала трёхдневный отпуск и, получив его, направился к знакомым туркменам, язык которых знал, как родной, а потому имел возможность сойтись с ними довольно коротко. После недолгого разговора туркмены согласились быть его проводниками. Обрив голову, сбрив усы и надев афганский полосатый халат, Корнилов вместе с проводниками-туркменами ночью переправились через Амур-Дарью и на рассвете, передохнув на постоялом дворе, они достигли крепости. Внезапно к ним подъехал всадник, и туркмены шёпотом успели предупредить капитана, что это – афганский офицер, охраняющий Дейдади.
- Кто вы и куда едете? - спросил всадник.
- Великий Абдурахман, эмир Афганистана, собирает всадников в конный полк, - ответил Корнилов с поклоном. – Я еду к нему на службу.
- Да будет благословенно имя Абдурахмана! – сказал афганец и уехал.
Лавр Георгиевич хладнокровно подъехал к крепости, отмечая каждую деталь, сделал пять фотоснимков, произвёл съёмку двух дорог, ведущих к российской границе и, проехав среди бела дня полсотни вёрст по неприятельской территории, переправился обратно на свой берег…
После вылазки в Дейдади командование стало посылать молодого офицера с целью получения самых разных сведений об этих малоизвестных краях. Шведские и британские географы изучали территорию Кашгарии, считавшейся древней, таинственной и почти неисследованной страной, их находки произвели сенсацию в научном мире. В то же самое время Лавр Георгиевич с двумя помощниками изучал этот загадочный край, встречался с китайскими чиновниками и предпринимателями, налаживал агентурную сеть. 18 месяцев путешествовал Корнилов по Кашгарии, районам Тянь-Шаня, вдоль границ Ферганы, Семиречья, Индии и Тибета, находясь в поле зрения британской разведки, внимательно следящей за передвижениями русских. Итогом этой командировки стала подготовленная им книга «Кашгария или Восточный Туркестан», ставшая весомым вкладом в географию, этнографию, военную и геополитическую науку.
За эту экспедицию Корнилов был награждён орденом Св. Станислава 3-й степени и вскоре получил новое задание: на этот раз путь его лежал в малоизвестные районы Восточной Персии. Во время этой экспедиции и совершил Лавр Георгиевич беспримерный поход по «Степи отчаяния», жаркой пустыне, изображаемой на картах Ирана белым пятном с надписью «неисследованные земли». Сотни вёрст бесконечных песков, ветра, обжигающих солнечных лучей, пустыня, где почти невозможно было найти воду, а единственной пищей были мучные лепёшки – все путешественники, пытавшиеся прежде изучить этот опасный район, погибали от нестерпимой жары, голода и жажды, поэтому британские исследователи обходили «Степь отчаяния» стороной. Русские разведчики под командованием Корнилова стали первыми европейцами, которые прошли этот путь. И не только прошли, но привезли с собой богатейший географический, этнографический и военный материал, который позднее Лавр Георгиевич широко использовал в своих очерках, публиковавшихся в Ташкенте и Петербурге.
А потом была Индия: Бомбей, Дели, Пешавар, Агра… Наблюдения за британскими военнослужащими, анализ состояния колониальных войск, контакты с британскими офицерами, которым было уже знакомо его имя, и, как итог - «Отчёт о поездке по Индии», опубликованный Генштабом через два года.
Последний раз в полюбившихся его сердцу краях Лавр Георгиевич побывал восемь лет назад. Пять месяцев он путешествовал по Западной Монголии и Кашгарии с целью ознакомления с вооружёнными силами Китая у границ России и следом отправился в Петербург, куда был отозван из Пекина, где занимал пост военного агента. В Китае Корнилов прослужил четыре года. Он изучал китайский язык, путешествовал, изучал быт, историю, традиции и обычаи китайцев. Намереваясь написать большую книгу о жизни современного Китая, Лавр Георгиевич записывал все свои наблюдения. Одним из самых ярких эпизодов стало разведывание тайны отряда китайских войск, обучаемого по европейскому образцу и тщательно скрываемого от сторонних глаз. Чтобы разузнать всё об этом загадочном подразделении, Корнилов оделся в пышный китайский балахон, покрыл голову шапочкой с шишечками мандаринов и поехал в город, где дислоцировался китайский отряд. Там он называет себя губернатором какой-то провинции, чуть ли не посланником Богдыхана, его встречают почестями, и отряд проходит церемониальным маршем прямо перед взором русского агента, которому, как посланнику «сына неба», докладывают всё, что он должен знать…
Все эти нахлынувшие воспоминания ненадолго рассеяли тяжёлые мысли, не покидавшие Верховного. Оживившись, он с удовольствием перебрал в памяти дорогие мгновения. И кому, как не Казановичу, служившему в тех далёких краях, было лучше понять Лавра Георгиевича. Было и Борису Ильичу, что вспомнить о тех днях, об удивительном крае под названием Кашгария. Сколько ещё неисследованного осталось там! Сколько неописанного! Не хватало Корнилову времени заняться масштабным трудом, посвящённым загадочному и чарующему миру Востока, а ведь сколько материалов было собрано к нему, сколько записей составлено! Когда бы закончилась эта треклятая смута, так и взяться бы, и уйти с головой в эту работу, работу мирную и благодарную, восстановить в памяти все детали, вернуться вновь в ту благословенную пору…
- Да, Борис Ильич, время было не чета теперешнему…
- Могли ли мы думать тогда, Лавр Георгиевич, при каких обстоятельствах сведёт нас с вами судьба вновь…
Уже давно спустилась ночь, и ушёл отдыхать истомлённый и потерявший много крови Казанович, и стоны раненых за стеной стали тише, а Верховный не мог забыться сном. Он то ложился на кровать, представлявшую собой три голых доски с брошенным на них полушубком, то поднимался и снова и снова вглядывался в карту. Возникали в усталом мозгу картины минувшего, перепутанные, сменяющие друг друга, словно в калейдоскопе… «Степь отчаяния», плен, во время которого немцы так тщательно охраняли «склонного к побегу генерала», что запрещали всякие сношения с кем-либо и грозили смертной казнью всякому, кто поспособствует его намерениям, затем побег, трёхнедельные плутания в лесу без пищи в поисках границы Румынии, ночная переправа вплавь через Дунай… Не скупилась судьба на испытания, но самые горькие приберегала напоследок… Что-то будет ещё…
Под утро вспомнился путь на Дон. Быховскую тюрьму Лавр Георгиевич покинул вместе с верными текинцами, когда стало известно, что в Ставку направляется назначенный большевиками главковерх прапорщик Крыленко с матросами. Холодными ночами не привыкшие к морозам туркмены продирались сквозь атмосферу вражды, окутавшую их путь. Весть о приближении «шайки Корнилова» неслась по озлобленным деревням. В одну из ночей текинцы подверглись обстрелу со стороны красных. Пушки ударили в упор. В панике полк бросился врассыпную. Когда удалось собрать спасшихся, то выяснилось, что из четырёхсот всадников осталось лишь полторы сотни… Потрясённые текинцы пали духом, начались разговоры о необходимости сдачи большевикам. На донесение офицеров об этих настроениях, Лавр Георгиевич ответил:
- Господа, быть может, будет лучше, если я пойду и сам сдамся большевикам. Я не хочу, чтобы вы погибли из-за меня.
Сняв простой крестьянский полушубок, он надел генеральское пальто, вскочил на коня и обратился к текинцам с речью:
- По приказу генерала Духонина ваш полк должен сопровождать меня на Дон. Я, генерал Корнилов, не хочу верить в то, что текинцы собираются предать меня. Я даю вам пять минут на размышление, после чего, если вы всё-таки решите сдаваться, вы расстреляйте сначала меня. Я предпочитаю быть расстрелянным вами, чем сдаться большевикам.
После этих слов вперёд выехал ротмистр Натансон и, приподнявшись на стременах, закричал:
- Текинцы! Неужели вы предадите своего генерала! Не будет этого! Не будет!
- Не будет! – подхватила толпа.
- По коням! – скомандовал Натансон.
Тем не менее, продолжать путь, как было намечено, стало уже невозможно. В итоге полк разделился, а Корнилов решил ехать дальше один. Раздобыв подложные документы на имя румынского беженца и одевшись в простую поношенную одежду, он в одиночку добрался до Новочеркасска…
Как только стало светать, Лавр Георгиевич надел полушубок и, разбудив своего адъютанта, быстрым шагом отправился проститься с Неженцевым. Было шесть часов утра, но артиллерийская канонада уже громыхала вовсю. Верховный прошёл в рощу, где под молодой елью, на траве лежало покрытое полковым знаменем тело полковника. Корнилов откинул угол знамени и впился взглядом в дорогое лицо. Все самые горькие месяцы его жизни, кроме Быховского заключения, этот бесконечно преданный человек был рядом с ним, был его живым талисманом, и, вот, теперь судьба отняла его, отняла так, будто прежде, чем нанести последний удар Верховному, ей необходимо было избавиться от того, кто был к нему ближе всех, словно бы он одним существованием своим препятствовал ей, ограждая своего генерала от её смертоносной длани. И, вот, его не стало… Что-то будет теперь?.. Кисмет!
- Царствие небесное тебе, без страха и упрёка честный патриот Митрофан Осипович!
Обстрел рощи участился. Лавр Георгиевич резко повернулся и отправился назад, к ферме. Линия разрывов снарядов подходила к ней всё ближе. У самого дома взрывом убило трёх казаков. Указывая на искалеченные тела, Хаджиев сказал:
- Ваше Высокопревосходительство! Надо поторопиться с переводом штаба, так как большевики хорошо пристрелялись к роще. Вы видите их работу?
- А?! – вскинул голову Корнилов, точно не расслышав, и вошёл в дом. Пройдя в свою комнату, он опустился левым коленом на стул и, стиснув голову руками, вновь приковался взглядом к карте. Глубокий вздох вырвался из его груди. Через некоторое время Лавр Георгиевич приподнял голову и попросил: - Хан, дорогой, дайте мне, пожалуйста, чаю! У меня что-то в горле сохнет…
Корнет ушёл. Не снимая полушубка и папахи, Корнилов сел за стол, поставив между колен свою палку, и принялся писать резолюцию на донесении генерала Эрдели, от которого долго не было известий. В этот момент раздался страшный взрыв: большевистский снаряд ударил прямо в комнату Верховного…
Весть о гибели Корнилова, несмотря на попытки скрыть её, разлетелась по лагерю. Многие, узнав о несчастье, рыдали в голос. Аде Митрофанову о случившемся сообщил старый товарищ, семнадцатилетний Чернецовский партизан Голобородов.
- Адька, ты слышал?! – выдохнул он, и по его опрокинутому лицу и страшным глазам Адя понял, что случилось что-то ужасное, непоправимое.
- Что?!
- Корнилова убили!
- Врёшь! – Митрофанов схватил друга за плечо, но тот только мотнул головой и зарыдал отчаянно, закрыв лицо руками. Адя отпустил его, судорожно сглотнул и процедил: - Не голоси ты, как баба. Не поможешь…
Сцепив зубы и ещё не вполне осознав страшную весть, он почти бегом бросился к станичной церкви. Навстречу попался маленький старик-священник.
- Ах, горе, горе, человек-то какой был необыкновенный… Что теперь со всеми нами будет? – шептал он дрожащими губами.
Значит, правда… Господи, неужели правда?! Да как же ты, Господи, мог допустить, чтобы это было правдой?! - Адя воззрился на залитое солнцем весёлое небо и закусил губу, чтобы не завыть. На глазах закипали слёзы, а сердце готово было выпрыгнуть наружу. Если бы оказался сейчас на пути Митрофанова отряд красных, то, кажется, в одиночку он истребил бы его, в одно мгновение стёр с лица земли…
Около церкви, возле маленькой хаты стоял текинский караул. Входили и выходили офицеры. Адя осторожно поднялся на порог и заглянул внутрь. Там в простом гробу лежало тело Верховного в генеральской тужурке с золотыми погонами. Рядом на коленях стоял и рыдал тучный человек. Это был бывший председатель Думы Родзянко:
- Лавр Георгиевич! Лавр Георгиевич! Когда же это?.. Как же это?..
Кто-то шёпотом рассказывал:
- Мы говорили генералу, что большевики пристрелялись к штабу, а он не обращал внимания… Снаряд ударил прямо в комнату, где он был. Его отбросило об печь, потом потолок обрушился… Ничего нельзя было сделать… Так и умер, ни слова не сказав… Вот ведь рок: столько раз в глаза смерти смотрел, а она его именно сейчас настигла… И убило этим снарядом его одного! Да ещё раненого в соседней комнате…
- Что же теперь? Отступление?
- А что другое остаётся?
- А кто же примет командование?
- Скорее всего, Деникин…
Адя, пошатываясь, побрёл назад. Какое счастье, что Саня не видит этого… Это горе сломило бы его, убило бы… Отступление! Поражение! Бегство! Куда?.. Куда?.. Куда отступать из кольца?.. Одним?.. Без Корнилова?.. Кто же выведет?.. Деникин? За весь поход его не видели в бою. Как будто бы болен… Нет, не он должен возглавить армию! Сколько есть командиров, которые шли в бой впереди цепей, которых видели в деле… Марков – вот, кто более всех достоин стать Главнокомандующим!
Посреди пути Митрофанов вновь встретил Голобородова.
- Ну, что? – глухо спросил тот. – Выдел?
Адя кивнул.
- Что теперь будет, а? Ведь пропадём! Теперь всему конец!
- Не скули! – раздражённо бросил Митрофанов. – Вырвемся.
- Адька, говорят, тяжело раненых оставят в Елизаветинской, потому что с таким обозом не продраться… Как же это, а? Корнилов бы не допустил… Ведь красные их не пощадят! А Деникин? Что ты думаешь о Деникине?
- Я думаю, что армии нужен другой командующий, - жестко заявил Адя. Его раздражало растерянное бормотание Голобородова, и он нарочно ускорял шаг, надеясь отделаться от него.
- Кто?
- Марков! Он один может вывести армию из этого капкана! Не зря же его Богом Войны зовут!
- Но Деникин командовал «Железной», - возразил Голобородов. – Говорят, он выдающийся командир и вообще… И сам Корнилов назначил его своим заместителем.
- «Говорят», «говорят»! – передразнил Адя. – Плевать мне, что говорят. Я верю тому, что я вижу сам… Деникина я не видел в бою, а Маркова видел. За таким командиром и в огонь, и в воду с песней можно!
Мнение Ади разделяли многие Добровольцы. Особенно укоренилось оно среди молодёжи. Толки и споры продолжались до тех пор, пока их во избежание разброда в армии не пресёк лично генерал Марков, заявивший:
— Армию принял генерал Деникин. Бояться за её судьбу не приходится. Этому человеку я верю больше чем самому себе!
Больше спорить стало не о чем. Генерал Алексеев отдал приказ:
«1. Неприятельским снарядом, попавшим в штаб армии, в 7ч. 30м. 31 сего марта убит генерал Корнилов.
Пал смертью храбрых человек, любивший Россию больше себя и не могший перенести её позора.
Все дела покойного свидетельствуют, с какой непоколебимой настойчивостью, энергией и верой в успех дела отдался он служению Родине.
Бегство из неприятельского плена, августовское выступление, Быхов и выход из него, вступление в ряды Добровольческой армии и славное командование ею – известны всем нам.
Велика потеря наша, но пусть не смутятся тревогой наши сердца, и пусть не ослабнет воля к дальнейшей борьбе. Каждому продолжать исполнение своего долга, памятуя, что все мы несём свою лепту на алтарь Отечества.
Вечная память Лавру Георгиевичу Корнилову – нашему незабвенному вождю и лучшему гражданину Родины. Мир праху его!»         
2. В командование армией вступить генералу Деникину».
Армия, наполовину истреблённая, потерявшая душу, отступала, покидая триста раненых и практически утеряв веру в благополучный исход…