В Донецком бассейне
Донцы отступили, не выдержав натиска большевиков. Среди них уже не было генерала Краснова. Войска генералов Покровского и Шкуро прошли Новочеркасск, отбросили большевиков к северу и повернули на запад, на Украину. Но не освобождать ее, а грабить. Преступные действия Покровского и Шкуро с его волчьей сотней были началом конца Белого движения.
Частями, оперировавшими в Донбассе, командовал генерал Май-Маевский. Его задачей было удерживать большевицкие массы, пока Дон не оправится от удара и внутреннего развала и не двинет на фронт свои войска. Его действия вошли в историю военной тактики как чрезвычайно удачное использование железных дорог при наличии малого числа войск. Корниловский полк перебрасывался с одного железнодорожного узла на другой, разгружался, разбивал большевиков и наносил им новый удар через два-три дня в другом месте, за сто и больше верст от предыдущего. Так генерал Май-Маевский блестяще применил и видоизменил один из принципов корниловской тактики — движение. В распоряжении генерала была всего лишь бригада с полками трехбатальонного состава, а после первых боев и того меньше.
Большевики, как обычно, многократно превосходили нас численностью. К тому же они стали походить на регулярную армию и хорошо снабжались. Но их вводило в заблуждение несоответствие между точными сведениями о количестве наших войск и оживленной боевой деятельностью по всему фронту. Когда их комиссарско-командирский ум сообразил, в чем дело, к нам уже стали подходить пополнения, снабженные английскими боеприпасами и вооружением, вплоть до танков.
Мы стояли в Енакиево, откуда наши роты и батальоны веерообразно направлялись атаковать железнодорожные узлы. Операции эти требовали большой смелости и хладнокровия. Прекрати мы на миг это движение, и весь фронт рухнул бы. В Донбассе наше положение было незавидным: рабочие относились к нам враждебно. Но среди крестьян уже намечался процесс выздоровления от большевизма. Чем дальше мы проникали в Россию, тем лучше и сердечнее нас принимали крестьяне, у которых большевики проводили насильственные реквизиции.
После боя у меня открылась плохо зажившая рана, возобновились боли, и я стал сильно хромать. Врачи настаивали на эвакуации. Я сидел в Енакиево и обдумывал положение. Пили чай с капитаном Скударевым, нашим общим с Игнатием другом. Говорили о России и о Добровольческой армии. На душе было тревожно: симптомы внутреннего разложения армии, а особенно тыла, становились все заметней.
На станции, на третьем пути, перед самим вокзалом Енакиево стоял состав из трех вагонов. Им распоряжался комендант полка, поручик А-нц. Со своей командой, шайкой бандитов, он бесчинствовал в нашем тылу, состязаясь с большевиками в беззаконии, аморальности и тупом зверстве. Кое-кто знал его еще по Баку, офицером он никогда не был. Одно из отделений его вагона было набито ботинками, взятыми у местного торговца как выкуп за отмену приговора военного суда. Дела свои он творил сначала по ночам, но затем осмелел и перестал бояться дневного света. Осмелеть же он смог только при покровительстве начальников, которым обеспечил отправку в Ростов нескольких составов угля для реализации в их пользу. Многих подобных "борцов за Россию” "удостоился” я лицезреть в полном благополучии уже за границей, через годы после окончания войны.
С Украины стали доходить слухи о бесчинствах Шкуро и "шкуринцев”. Цвет войск потерял для населения всякое значение: грабили красные, грабили зеленые, грабили белые. В нашей армии все больше и больше мобилизованных, а добровольцев — остатки. Лучшие русские люди десятками тысяч полегли в Первом и Втором кубанских походах. Только теперь мы до конца почувствовали их потерю.
Далеко за полночь мы умолкли, у каждого была своя дума. Метель усиливалась, двери и окна вздрагивали от ветра, снаружи была черная темень. Но постепенно шум ветра утих, душа успокоилась, я перенесся в родную Словению, где сейчас уже все залито солнцем и смеется весна, где Соча-река течет голубой прозрачной лентой мимо мест, где прошли детство и юность. На крутой скале, над синей гладью моря, возвышаются белые стены воспетого в песнях Девинского замка, служившего ориентиром рыбакам. А дальше к морю спускаются многочисленными террасами сады Святого Креста и Набрежины. Рыбаки ушли в море. На берегу тихо, как в храме, волны почти бесшумно ласкают берег. Там, у замка-красавца, имения чужих нам людей, они глухо бьются о скалы. Тянется берег мимо рыбачьих деревень к главному городу приморских словенцев Триесту.
Мысленно я удаляюсь от берега к возвышенности над морем. Там каменные дома, каменные поля, серый камень до далекого горизонта. Карст, Крас по-нашему, тянется вдоль Истрии, Далматинских берегов до Черногории. Люди здесь крепкие, упрямые. К северу, по берегам и притокам Сочи, — снова плодовые сады до самых Юлийских Альп, где возвышается Триглав. В родном городке поднимешься на холм — и как на ладони ворота Римской империи: на севере Альпы, на юге Адриатическое море. Горы над Горицей отчетливо видны: Святая гора, Святой Валентин, Святой Габриэль. Страшные там шли бои, в двенадцати кровопролитных сражениях мертвой хваткой схватились враждебные армии.
Приходит вечер, серое марево опускается на горы, а по берегам Истрии в тихой приморской ночи загораются маяки...
Решаю поехать домой, посмотреть, что там делается.
Долго прощаемся с Игнатием, обещаю заехать в Загреб к его родным. Его рана после ампутации зажила, но пальцы левой руки, тоже раненной, еще не приобрели чувствительности. Однако он на днях собирается на фронт.
Зина берет отпуск. Екатеринодар. Едем в Новороссийск. Поезда переполнены, билет достать трудно. Носильщики, чтобы достать место в вагоне, требуют почти месячное жалованье строевого офицера. Садимся в офицерский вагон без билета. Военному контролю я показал только визу сербской военной миссии.
— Вы сербский офицер? — спрашивает седой полковник с боевыми отличиями. — Тогда можете ехать без билета. Счастливого вам пути!
В Новороссийском порту стоял французский пароход, и я поспешил узнать, нельзя ли нам отправиться с ним. Француз-служащий ответил каким-то хамством. Помощник капитана вообще не удостоил ответом. Пока ходили по инстанциям, пароход отчалил. Следующий должен был уйти через месяц, если не позже.
Мы остановились у знакомых по Екатеринославу. Много у нас побывало народа, рассказывали об эвакуации Крыма, о грубом отношении французов к русским, которых они перевозили на своих судах. Говорили о действиях контрразведки, о разделении России на полуколониальные области, о разврате, о взятках, о беззакониях в тылу...
Счастье, что не уехали: у меня начался сыпной тиф в очень тяжелой форме. Отвезли в инфекционный барак на цементном заводе. Снова бессознательное состояние, бред. Но рядом неотлучно Зина, самоотверженная, часто полуголодная.
Выздоровел, но был еще слаб. Отправились Черным морем, через Румынию, по Дунаю до Белграда.
На родине
Белград. Для нас, словенцев славянской ориентации, были два города, куда устремлялись наши мысли с раннего детства: Москва, а после 1912 года — Белград. Москва была далекой, сказочной. Белград — реальным, близким, боевым центром, где выковывалась первая ступень славянского единения — Югославия. Ненависть австрийских немцев и мадьяр к Белграду превышала все меры нормальных человеческих чувств и рассуждений. Для нас же Белград и все, что с ним связано, сербский народ и его седой король, были символами освободительного движения. Шесть лет тяжкой борьбы за освобождение окружили сербский народ ореолом славы и мученичества.
Сегодня, когда я пишу эти строки, пришел торгашеский век. Слава, геройство, родина и честь на бирже современного человечества не котируются. В послевоенные годы были забыты великие идеалы тех времен, и из-за могил павших, из-за спин оставшихся в живых выползли люди темного царства, замарав свободу, добытую кровью лучших людей. Но мое поколение, мои друзья и единомышленники никогда не забудут ни Косово, ни Куманово, ни Белград, ни Шар-планину, ни Црни Врх, ни албанскую Голгофу, ни короля-героя с его престолонаследником, ни воеводу Путника в сбитом из досок гробу.
Любляна. Еще три часа езды, и мы — дома. Но не тут-то было. В 27 километрах от Любляны прошла граница Италии. Казалось бы, итальянцы наши союзники. Впрочем, мне уже в России это слово опротивело до тошноты. Итальянский консул сказал, что выдаст мне визу, если я сниму русскую форму и ордена. Значит, в форме, которую носила армия генерала Брусилова, спасшая Италию от разгрома, грозившего ей в 1916 году, в Италии нельзя показываться. Словенский народ разделен на три части, он в худшем положении, чем до войны. Корутанские словенцы отошли к Австрии. Шестьсот тысяч приморских словенцев, неизвестно почему, отданы разбитой наголову, но оказавшейся в рядах победителей Италии. Итальянцы, сами недавно освободившиеся от чужеземного ига, поступают с нами хуже, чем ненавистная Австрия. Словенские школы закрыты, печать на словенском языке запрещена, словенские фамилии насильно переделываются на итальянский лад. Моей тете Клементине, сестре моего отца, выдали новый паспорт, изменив фамилию на "Трусини”. Переделали фамилию даже на надгробном памятнике моего деда. За малейшее проявление недовольства словенских интеллигентов ссылают на безводные малярийные острова. И это — в центре Европы!
Не успел я приехать к родным в Горицу, как меня арестовали и продержали месяц, не предъявив обвинения. На карабинеров не могу пожаловаться, они вели себя вежливо и предупредительно. Друзья детства, итальянцы, самоотверженно выступали в мою защиту. Дело ведь не в итальянском народе, а в политике правительства. В родных местах, Триесте и Горице, удалось пробыть не дольше двух недель. Жить здесь словенцу, особенно интеллигентному, стало невмоготу. Отец, мать и сестры будут переселяться, подобно тысячам других, в Королевство сербов, хорватов и словенцев.
У нас с женой появилось новое чувство — тоска по России, и мы решили поспешить с отъездом. Сегодня мне многие говорят: "Если бы ты тогда не вернулся в Россию...” — и начинается перечисление материальных выгод, показывают светящееся на люблянском десятиэтажном "неботычнике”, самом высоком здании города, название фирмы, принадлежащей добровольцу Сербской дивизии, вернувшемуся "вовремя” и открывшему торговлю пушниной. Я не отвечаю. Сидите на своих сундуках и пойте славу, кому хотите.
Нас влек тогда обратно в Россию не только долг, по России затосковали наши души. Подобное я до этого испытал только раз в жизни, в долине посреди Альп. Перед тем как поступить в Венский университет, я был на медицинском факультете в Инсбруке. Шли беспрерывные дожди, горы были окутаны густыми облаками. Я заболел тоской по солнцу, по морю, не находил себе места, не мог ни работать, ни читать, ни спать. Собрал вещи и уехал. Так было и сейчас. Только побывав на Западе, мы почувствовали, как близка нам Россия.
Но оказалось, что "русской болезнью” заболели и многие словенцы, побывавшие в России: "Едешь обратно? Какой счастливый!”
Обратно в Россию
Возвращались через Болгарию. Отношение бывших противников к нам было прекрасное. Очень многое в этой стране напоминало о России. Как все могло быть по-иному!
В Константинополе одиннадцать дней ждали отправки. На "Ксении” ночь простояли в Золотом Роге, а на восходе солнца отправились дальше. В Одессе было уже прохладно. После Феодосии попали в шторм. В Ростове уже шел снежок.
Зина поехала в Ессентуки работать в больнице, я — в Таганрог в штаб Главнокомандующего за направлением в свой полк, которым теперь командовал есаул Милеев. Его заместителем был Игнатий. Армия сдала Курск и отступала к Обояни. Там в какой-то деревушке я нашел полк и принял одну из пулеметных команд.
Причины катастрофы Белых армий Деникина, Юденича и Колчака сегодня достаточно известны. Постараюсь отметить то, что мне кажется особенно важным.
О Волжско-Сибирском фронте я знаю только по рассказам участников и очевидцев. Скажу лишь, что личность адмирала Колчака была одной из самых светлых и сильных за последнее десятилетие. Это был Корнилов русского Востока. И там, на Востоке, совершались чудеса храбрости, и там десятками тысяч полегла за Россию русская молодежь. И все-таки их, как и нас, постигла катастрофа.
Во время нашего отсутствия положение Вооруженных сил Юга России резко улучшилось. Главная заслуга в этом казачьей конницы и Добровольческого корпуса, команду над которым принял Кутепов. Немалую роль сыграло также вооружение, полученное от англичан, и не последнюю — танки. Вся Украина была очищена от большевиков, взят Харьков, вскоре должно было произойти соединение с армией Колчака.
Но на первом разъезде за Орлом наступление захлебнулось и вся армия, кроме корпуса генерала Кутепова, состоящего из полков старой Белой гвардии, вдруг покатилась назад.
В чем причина поражения победоносной и вооруженной лучше красных Добровольческой армии? Исчерпывающий ответ я получил в первой же деревне за Обоянью, где ночевал со своей пулеметной командой. Он заключался в одной фразе, сказанной мне простым мужиком:
— Кабы землю дали крестьянину, да кабы не грабили!
Значит, причина поражения бывшей Белой армии — неразрешенный аграрный вопрос и моральное разложение.
По дороге на фронт я пробыл два дня в Харькове, где стояла хозяйственная часть нашего полка. Остановился в главной гостинице у знакомого офицера. Ночью на этажах шла очередная пьянка, о которой я мог судить на следующий день по состоянию комнат, почти все двери которых были открыты настежь. В полдень зашел к хозяйственному вельможе в надежде, что они уже "соизволили продрать глазки”. Но вельможа еще "изволили почивать”, а на столе я увидел счет за ночной кутеж на пять с чем-то тысяч рублей. На фронте командир роты получал двести пятьдесят рублей в месяц.
В зале гостиницы проходили скандальные вечера с цыганками. И в этой проституированной обстановке беспрерывно пьяными голосами прославлялась Москва белокаменная.
Начальник хозяйственной части продавал военную добычу. Прибыль делилась между ним, его шайкой и несколькими тыловыми офицерами из начальствующих. В частях мы давно не видели сахара, в тылу его продавали мешками. Прибыв в полк, я надеялся увидеть полковников и генералов. Но как командовали мы, молодые поручики и капитаны, батальонами и полками, так и продолжали командовать. В тылу же, куда ни глянешь, — полковники да генералы. Правда, немало было самозванцев. Были и большевицкие агенты, в чем я удостоверился уже при большевиках. Но все это было возможно лишь при царившем моральном упадке. Разницы между нашими господами тыловиками и товарищами большевиками уже почти не было. В России торжествовало злое начало.
Наше командование включало в свою политическую программу и аграрные реформы. Они должны были осуществиться только после победы законодательным органом, который еще надлежало избрать, и облик которого был далек и туманен. Я к тому же сомневался, что намерения эти были вполне искренними: факты говорили о другом.
Большевики отбирали у крестьян продукты, скот, все, что им требовалось, показывая на практике, что такое социализм и коммуна. И крестьяне встречали нас как избавителей. Если бы наше командование состояло из людей разумно мыслящих, оно нашло бы правильный путь, тот, по которому шел Столыпин. Аграрный вопрос стоял в центре всей государственной и общественной мысли России не только в последние годы. Он стоял в течение почти целого столетия. Наши начальники, оторванные от общественной мысли и от народа, этого не понимали. Может быть, многие из них и желали добра, но решающим влиянием обладали люди, приведшие Россию к катастрофе.
Тем, кто охотно забывает события и факты недалекого прошлого, полезно вспомнить, что большинство крестьян с радостью приняли революцию только потому, что надеялись на аграрную реформу, и все мысли их были о разделе помещичьей земли. Верно, что к достойным и культурным помещикам крестьяне относились хорошо. Но это были лишь хорошие личные отношения, отнюдь не заменявшие закон об аграрной реформе. Крестьяне учинили много ненужных насилий и грабежей. Но я знал также немало помещиков, в кутежах и диком разгуле разбрасывавших деньги, добытые крестьянским трудом, за взятки устраивавших своих сыновей в тылу, прятавшихся за нашими спинами.
При наступлении в Курской губернии мы заняли селение, в окрестностях которого было два поместья. Во время революции крестьяне воспользовались помещичьим лесом, и многие построили себе дома. Не успел наш полк отдохнуть, как на другой же день явились два помещика с отрядом жандармов и начали обыскивать крестьян. Один из них нашел у крестьянина свои галоши и велел его выпороть. Дома, построенные из помещичьего леса, приказали сломать. Крестьяне толпами приходили жаловаться к нашим командирам, но помещики показывали какие-то бумаги, и наши не знали, как себя вести. Более решительные прекращали безобразия на свой страх и риск, другие на все смотрели сквозь пальцы.
Через две недели эти крестьяне партизанили у нас в тылу. А большевики, мастера на обман, распространяли слухи, что они теперь переменились к лучшему.
Если бы был правильно разрешен аграрный вопрос, то даже при содоме и гоморре, которые творились у нас в тылу, мы взяли бы Москву.
Мы шли ночью и остановились в деревушке. Узнав о моем приезде, Игнатий примчался среди ночи. Он был вне себя от радости и, забившись в угол, читал и перечитывал письма и рассматривал фотографии родных и близких, привезенные мной из Загреба.
Ночью мы продолжали отступать. Тихо шел снег, заглушая шум двигавшегося полка. Бои и длительные переходы сказались и на людях, и на снаряжении. Мы с Игнатием ехали верхом и говорили о пережитом во время нашей разлуки.
— Ну и хорошо, что мы не взяли Москву, нас бы оттуда метлой вымели, — так закончил свой рассказ Игнатий, семь раз раненный первопоходник, оставшийся в строю с ампутированной правой рукой. Все, кто только его знал и видел, глубоко его уважали. Утром ему помогали сесть в седло и вечером — сойти с коня. Поводья были укорочены и связаны, чтобы облегчить управление одной рукой.
— А что же дальше? Крестьянство нас гонит, развал в тылу идет полным ходом и заражает уже строевые части, казаки воевать тоже не хотят. Сколько зла принесли России и Белому движению казаки Шкуро и Покровского! Как можно забыть грабеж Украины?
За что же мы будем дальше воевать? Вождей у нас больше нет, о духе армии и говорить не приходится... Воюем по инерции, без воодушевления. Многие прекрасные и до той поры честные офицеры тоже начали грабить, рассуждая: "Те, там, в тылу убегут с награбленным, а нас бросят на произвол судьбы”.
Кто мы с Игнатием? Ландскнехты, кондотьеры? За что мы воюем? За право грабить Россию? Разве нам некуда уйти? Ведь мы иностранные подданные, иностранный паспорт всегда в нашем распоряжении. Но все же мы держимся России и цепляемся за соломинку надежды. Мы надеемся, что появится сильная личность и положение изменится.
В армии все чаще упоминается имя генерала Врангеля. Оно стало популярным после славных ставропольских дней и взятия Царицына. Наши взоры устремлены к нему, как к новому вождю. Оскорбленные чувства обманутых людей ищут выхода, инстинкт самосохранения сегодня единственное, что связывает в одно целое силы Юга. Врангеля хочет армия, но он нежелателен для наших верхов, потому что он честен, храбр и сметет их с земли российской, а история их проклянет и предаст забвению.
Отступаем... В полку остается менее семисот штыков. За нами идут лучшие большевицкие части: шестой и седьмой латышские полки. В каждом по две-три тысячи штыков.
В большом селе Верхопенка три дня подряд идут жестокие упорные бои. В первый день боя я принял командование пулеметной ротой из шести пулеметных команд: одной офицерской, одной конной и четырех смешанных.
Бои были жестокие, потери большие, особенно во время уличных боев. На третий день удалось нанести большевикам чувствительный удар. Шедший нам в обход латышский батальон натолкнулся на мою пулеметную роту. Я выстроил в линию батарею из двенадцати тяжелых пулеметов, и через считанные минуты от батальона осталось несколько десятков человек.
Здесь я должен упомянуть о благородном поступке латышей: при отходе наших частей с улицы не смогли вынести нескольких раненых офицеров. При повторном наступлении я увидел их лежащими так, как мы их оставили. Латыши над ними не издевались и их не добили. В истории русской Гражданской войны это было большой редкостью.
В обход Верхопенки была выслана офицерская рота. Через полчаса за ней последовал верхом командир полка, а им к тому времени стал капитан Франц (мой Игнатий). Дорога, по которой прошла рота, была усеяна офицерскими погонами. И мы поняли: дело серьезное.
За два дня мы потеряли четверть состава. В полку оставалось не более 350 штыков. Число пулеметов мне пришлось сократить с тридцати до двадцати двух. К вечеру третьего дня мы заняли южную половину Верхопенки, большевики — северную.
Утром сообщили, что нам на смену идет какая-то 49-я дивизия. У нас таких формаций до того не было, и мы запросили пояснения. Из штаба ответили, что дивизия сформирована недавно и что вообще начато формирование старых частей. Не поздно ли? Нам также сообщили, что полки новой дивизии по составу приближаются к частям военного времени.
К вечеру подошла одна из бригад. Мы рассматривали ее с любопытством и недоверием, свойственным много раз обманутым людям. Частями командовали, как полагается: полками — полковники, батальонами — подполковники. Набранные из мобилизованных крестьян солдаты нам не внушали никакого доверия, на этот счет у нас выработалось почти абсолютное чутье.
После первого же совещания с командирами этой бригады мы поняли, что пришла не помощь, а тяжелый гнет на наши плечи. Командир спрашивал: где неприятель, где его фланги, какова его численность? Мы могли сказать только, что вот здесь, в этой деревне, большевики, латышская бригада, шестой и седьмой полки. Ответ их явно смутил. Пришлось дать им проводников, чтобы вывести в тыл противника.
Бригада ушла в ночь, и больше мы ничего о ней не слышали. Через два дня обнаружился их командир и несколько офицеров. Рассказали, что их солдаты без единого выстрела перешли к большевикам, захватив с собой многих офицеров. Командир дивизии, бедняга, с горя заболел психическим расстройством. Так окончилась, еще не начавшись, история 49-й дивизии из мобилизованных крестьян.
Ранним утром мы атаковали большевиков и выбили их из села. Затем продолжали общее отступление на юг. Шли перестрелки и бои, для нас удачные, но безрезультатные, потому что на соседних участках большевики нас обходили, и мы должны были с боями выходить из охватов. Наши части держались еще крепко, но и в них участились переходы к большевикам, даже офицеров.
Тихой ночью мы проходили через Белгород. Я подсел к Игнатию в его сани. Крупными хлопьями шел снег, и сквозь снежный, равномерно движущийся занавес мы молча смотрели на церкви, монастыри, старые дома, встающие в снежной ночи причудливыми видениями.
И опять степь, снега, ветер и бои, бои...
Перед Харьковом мы ночевали у священника. К нему на несколько часов приехал сын, офицер Алексеевского полка. Обреченная на страшную неизвестность семья тихо плакала. Еще ночь, и придут не знающие милосердия и пощады.
Из Харькова мы уходили последними. До нас, как голоса из другого мира, доносились крики с большевицкого митинга.
Старо-Покровская. Одно из самых страшных воспоминаний моей жизни. Не хочу затруднять читателя описанием этого боя, он описан у большевиков! Наш полк с четырехорудийной батареей не получил от командира полка Скоблина приказа об отступлении и был оставлен на своих позициях, в то время как все другие отошли. Два дня мы держались в отрыве от армии. Ночью справа и слева от нас под тяжестью переправлявшихся красных трещал лед замерзшего Дона. На третье утро, перед рассветом, мы пробились из полного окружения, в котором, кроме латышских частей, участвовало несколько тысяч крестьян-повстанцев. На рассвете вошли в громадные змеевские леса. Сзади доносились крики раненых, добиваемых большевиками. Лесными тропами и по железнодорожной насыпи мы прошли 75 верст с трехчасовым отдыхом и соединились с дивизией только на третий день. Из полка спаслось 56 человек, со знаменем, снятым с древка. Впоследствии многие считали, что Скоблин сознательно утаил от нас приказ об отходе. В это время с ним уже была известная исполнительница романсов Плевицкая — агент большевиков, как потом выяснилось. Игнатий в ярости искал Скоблина и застрелил бы его, но тот куда-то исчез.
Отступаем с боями. Тяжело: большие переходы. Склоны возвышенностей покрыты скользкой ледяной корой. Необходима усиленная осторожность. За нами, кроме латышей, движется конница Буденного. В деревнях ежедневно кто-нибудь отстает. Многие, особенно из нового пополнения, обмораживают ноги.
Пополнение? Но кто же пойдет в безнадежно отступающую армию? И тем не менее, не доходя до Харцызска, мы получили подкрепление: с нами ушло несколько сот харьковских гимназистов. С некоторыми даже их отцы. Что же? Начали с детьми и кончим с детьми? Особенно много этой зеленой молодежи дали мне: я ведь вышел из-под Старо-Покровской с одной офицерской конно-пулеметной командой.
Легко одетые, непривычные к походам, они с трудом переносили тяжести отступления. Мы надеялись, что в Харцызске их оденем как следует. Напрасно надеялись: начальник хозяйственной части успел украсть и распродать все обмундирование.
В Харцызске мы остановились на несколько дней и начали обучать их пулеметному делу. Дети, никогда не державшие в руках даже винтовки, изо всех сил старались постичь эту премудрость. Мы полюбили их как младших братьев. Сердце сжималось при виде этого несчастного молодого поколения. Разве нужна была эта жертва? И кому? Этому отвратительному тылу, который в панике валил перед нами к заграничным ладьям в портах Черного моря? Что ждет их впереди? Нас уже ничем не удивишь, мы себя списали, мы ко всему готовы. А они? Поверили белым идеям, давно преданным. Теперь они участвуют в их похоронах.
Эшелоны со столь необходимым нам военным грузом стоят в открытом поле. Часами идем, а они все стоят с застывшими паровозами. Завтра станут добычей большевиков. Никто не собирается их уничтожать, бессмыслица...
У донских казаков снова переменилось настроение. Они отступали, не оказывая сопротивления, как кубанцы. Но на нижнем Дону до них дошли слухи о расправах и разорениях, чинимых большевиками в занятых станицах. При одном местном контрнаступлении мы вывезли несколько вагонов изувеченных большевиками казачьих трупов и доставили их донцам. После этого донцы стали оказывать отчаянное сопротивление. Кубань же выбыла из строя окончательно.
В армянском селе под Ростовом мы встретили Рождество. Через Нахичевань перешли в Аксай. Здесь переправлялся через Дон на Ольгинскую Мамантов со своими донцами. Конница шла весь вечер. Хотя и отступление, и тяжело на душе, но любо на них смотреть. Люди и кони, слившиеся в одно целое, движутся в однообразном ритме долгого, упорного похода. Все серьезные и угрюмые. Дом и все, что им дорого и близко, остались в руках беспощадного врага.
Я отправил свой обоз через Дон. Мы всю ночь простояли в Аксае. К утру ушли последние донцы. Стало тихо. Мы одни. Совсем недалеко началась стрельба. Наконец выступили и мы, свернули к станице Александровской. Повсюду были видны разъезды наступавших широким фронтом буденновцев. Они уже заняли Ростов. Наш полк переходит по железнодорожной насыпи на замерзший Дон. Мои пулеметы задержались, я их жду.
Мы спустились последними к железнодорожному туннелю. В станицу входят буденновцы. Через пять минут, а то и раньше, они уже будут на насыпи. Навстречу едет мой унтер-офицер. Увидев меня, смутился.
— Куда? — спрашиваю я.
Он бледнеет и молчит. Пожимаю плечами и еду дальше. Выехал на лед Дона. На той стороне штаб полка и Игнатий. Говорю:
— Уходите поскорее, большевики в двухстах шагах! — И по-хорватски Игнатию:
— Чего вы сидите, они ведь уже здесь!
Игнатий усмехнулся, встал и пошел к коню. Поднялись и остальные. А я поехал, чтобы расставить пулеметы на случай попытки большевиков перейти Дон. Не успел я отъехать рысью шагов двести, как за спиной раздалась пулеметно-ружейная стрельба и на насыпи показалась большевицкая кавалерия. В этот момент меня догоняет мой помощник и кричит:
— Игнатий убит!
Поворачиваю коня и пускаю его в карьер, чтобы забрать Игнатия. Вижу подводу, несколько оседланных коней убегают без седоков, а около подводы верховой. Узнаю младшего адъютанта полка. Кричу:
— Капитан, где Франц?
Капитан Р. поднимает винтовку и стреляет в меня. Снова целится и снова стреляет. Расстояние 30-40 шагов. Изо всей силы поворачиваю коня и гоню назад. За спиной раздается третий выстрел. Я настолько ошеломлен, что сначала растерялся. Намереваясь забрать Игнатия, я застегнул кобуру и забросил карабин за плечи, чтобы иметь свободные руки. Через несколько секунд берет верх чувство злобы и мести. Ищу свои пулеметы, чтобы открыть огонь, но они уже отошли. Да и какая польза? Около подводы уже стоит группа неприятельских всадников.
Бывший при Игнатии ординарец рассказал, что пуля из буденновского пулемета попала Игнатию в затылок и вызвала мгновенную смерть. Так окончилась жизнь моего друга Игнатия Игнатьевича Франца родом из Загреба, добровольца сербских войск, добровольца русских войск, первопоходника, семь раз раненного, без правой руки командовавшего полком, честного, храброго, любящего Россию. Ушел из жизни один из хорватов, озаренный великим славянским духом Юрия Крижанича и епископа Штроссмайера. Он боролся и отдал жизнь за свою великую родину, не ограниченную клочком земли вокруг Загреба, а раскинувшуюся от Триглава далеко за Урал...
Лошадь моя шла шагом. Давно не видно всадников и подводы, на которой лежит убитый Игнатий. Наши ушли вперед, их тоже не видно. Из Ростова глухо доносится пушечная стрельба. Окрестность у берегов замерзшего Дона покрылась белым саваном. Снова мы в тех краях, где в 1917 году собирались для спасения России. Без вождей, без веры уходим с русской земли, как французы в 1812-м. Мы тоже, как французы, говорили с русским народом на разных языках; и так же, как они, отступаем... Куда? По-видимому, туда, где говорят по-французски.
А вас, павших, тебя, русская молодежь, лежащая в бесчисленных могилах, кто вас помянет? Пока, кроме нас, — никто. Да и мы не охотники были поминать, хотя только и делали, что поминали. Опять бои. Батайск. Кагальник. Ольгинская. Если потеплеет, удержимся на своих позициях. Донцы дерутся великолепно, под Ольгинской они рубились шашками в пешем строю. Ранен Буденный. Пользы от этого мало, он — фигура декоративная. Красными командуют бывшие царские офицеры.
Мы стали тяжело переносить артиллерийский обстрел: нервы обнажены. Пока они были окутаны верой и духом, их ничто не брало. Теперь же разрыв тяжелого снаряда — как прикосновение к голой ране.
Нас оттянули в Тимашевскую. Ставка хочет, чтобы мы были поближе, так как всем известно, что в Екатеринодаре действует большевицкая подпольная организация, а леса кишат зелеными. Я послал вольноопределяющегося за Зиной в Ессентуки. Через неделю она приехала. Будем вместе переносить тяжести разгрома и отступления. Снова заболели икры и отяжелела голова. Тиф, возвратный. Приступ продолжался семь дней. Следующий будет не так скоро. Успеем выступить и переехать в Екатеринодар. Тиф косит и армию, и население. На Минеральные Воды отходят целые составы с тифозными. О них говорит вся армия. Больных отправляют без присмотра, мертвые остаются по двое суток в вагонах. Хорошо еще, что зима и что вагоны не топятся. Мы видели, как из проходящих эшелонов выгружают мертвых на станции или прямо на линии. В Екатеринодаре говорили, что умерших от тифа бросают в братские могилы и присыпают только снегом. Днем, когда пригреет солнце, некоторые из них оказываются живыми и выползают из могил. Я послал двух офицеров проверить эти страшные слухи. Они оказались правдой. Собираем сведения обо всех творящихся безобразиях, хочу подать докладную записку Главнокомандующему. Все мои офицеры согласны со мною: необходимо что-то предпринимать.
Второй приступ. Опять лежу. Фронт на Дону рухнул, армия отступает. С боями отступает только Добровольческий корпус Кутепова и донцы. Кубанцы сопротивление прекратили. Тыловые учреждения, уже никому не нужные, кишат по-прежнему мародерами и дезертирами.
Наш полк разместили в сырых отвратительных помещениях. Ни город, ни "буржуи” лучших не предлагают. Зина не может достать мне приличной еды: мы, строевые офицеры, буквально нищие. Обеспечены те, кто крал в тылу, брал взятки, спекулировал ворованной мукой, валютой, паспортами, удостоверениями. Среди нас растет возмущение. С бронепоезда на вокзале прислали двух офицеров с посланием: "Пора сместить Деникина и назначить Врангеля!”
Мы с ними согласны, но говорим, что, пока мы в городе, делать это неудобно, польза будет только большевикам. К тому же армия еще не вышла из соприкосновения с неприятелем. Бои идут под Екатеринодаром, эвакуация идет полным ходом, зеленые по пути к Новороссийску нападают на поезда. Деникин ведет переговоры с английским правительством. Нас эти переговоры уже не интересуют. |
