Что видел сам, и что вспомнилось из рассказов друзей

1.

9-го августа 1904 года, я, юнкер Николаевского Инженерного Училища, мне девятнадцать лет, через несколько минут исполнится мечта моей жизни, двойная мечта — я сейчас буду офицером и при том «выйду на войну», то есть буду произведен в Действующую в Манчжурии против японцев армию! Большие и незабываемые переживания...

Еще кадетом, в 1900 году я решил «идти на войну», в ту же Манчжурию, где наши части боролись с китайцами, усмиряли Боксерское восстание. Все было задумано не плохо... летом, когда я был на каникулах с родителями в Старой Руссе, прошел слух, что, через этот городок пройдет... германский эшелон, направляемый из Германии через Россию на пополнение международного отряда на Дальнем Востоке... мы (я с одним из моих друзей), решили бежать на войну, воспользовавшись знанием немецкого языка и подходящей фамилией... Как далек я был тогда от мысли, что судьба заставит меня прожить в Германии «белым» военным представителем четверть века!

Добросовестные немцы нас, конечно, с собою не взяли. Весь план сорвался...

В 1904 году опять война, я накануне моего производства в офицеры, отказавшись от перехода на дополнительный курс училища (тогда он был еще не обязательным). Я решаю идти на войну. Но и тут препятствие. Нас не выпускают в части действующей армии. Говорят, что Государь не хочет, чтобы молодые офицеры сразу же шли на фронт. Туда посылают более опытных, а нас предназначают для частей, остающихся в России. Я напрягаю все силы, стараюсь использовать все возможности и, о радость — наконец получаю «именную вакансию» в саперный батальон, формирующийся в МОСКОВСКОМ военном округе для посылки на Дальний Восток...

Нас, юнкеров, подлежащих производству в офицеры, выстраивают в каре перед Царским валиком в Красном Селе... неожиданно, всех выходящих в Действующую армию вызывают вперед, перед строем своих училищ... постепенно все затихает, раздаются команды, мы все застываем — наступает минута, которая не забыта и до сих лор, хотя прошло уже сорок семь лет, и каких лет...

Перед нами два всадника — Государь Император Николай ІІ-й и Главный Начальник военно-учебных заведений Великий Князь Константин Константинович. Мы смотрим в упор, «едим глазами» только Государя. Нас трое, мы выходим в «четные» саперные батальоны: Киргизов — во 2-й Восточно-Сибирский, Барон Фредерикс — в 4-й и я — в 6-й.

Я не слышу, что говорит с моими соседями (мы стоим по номерам наших будущих батальонов) Государь. Я его только вижу... Но вот наконец Государь передо мною и обращается ко мне. В первый раз в жизни...

— Ты куда выходишь? — раздается такой мягкий, такой спокойный, но такой отчетливый голос. На меня смотрят ласковые глаза Государя...

— В 6-й Восточно-Сибирский саперный батальон, Ваше Императорское Величество, — отвечаю я...

— У тебя там есть родные? — спрашивает Государь.

— Никак нет, Ваше Императорское Величество, — не без недоумения, отвечаю я. Конечно, у меня там нет родных, но ведь это батальон, который идет на войну. Зачем мне родные — я хочу воевать...

— Может быть у тебя там есть знакомые? — задает Государь второй вопрос.

Недоумение мое растет. Как же это Государь не понимает, что я выхожу в этот батальон только потому, что мне надо идти на войну, это исполнение мечты всей моей девятнадцатилетней жизни... быть в Действующей армии, сражаться...

— Никак нет, Ваше Императорское Величество, у меня нет в батальоне знакомых, — выпаливаю я...

По-видимому, в тоне моего ответа, что-то звучит «неуставное», Государь внимательно, так смотрит на меня, и... понимает; я и по сей день помню ласку и мягкость Его взгляда. Так смотрит отец на своего сына, когда он им доволен. И я чувствую, что Государь не только меня понял, но Он одобряет мое решение служит Ему в рядах Действующей армии. Он немного задумывается и говорит, видимо желая сказать что-то приятное мне:

— Желаю тебе счастливой службы... это очень хороший батальон, Я видел его в Зарайске...

Через несколько минут, когда Государь закончил объезд выходящих на войну юнкеров — я стал офицером, напутствуемый словами Государя, который поздравил нас подпоручиками, пожелав служить России и Ему, также верно, как служили наши деды и отцы...

Прошло почти пятьдесят лет, и я так ясно помню ту нить, которая тогда протянулась между Верховным Вождем Императорской Российской армии и мною, слишком юным подпоручиком, ставшим на пороге службе в этой армии.

Так помню мягкий взор и ласковые слова моего Государя!

2.

7-го февраля 1913 года я уже офицер Л. Гв. Семеновского полка, полка, в котором когда-то служил мой отец и куда я был переведен после Русско-Японской войны.

В полку, в последний раз (тогда мы этого не думали), в нашем собрании наш Державный шеф — Государь Император Николай II. Я в постоянной командировке в Императорскую Николаевскую военную академию. В этот день я, конечно, не на занятиях в академии, а в полку, в собрании...

Я стою в нашей читальной комнате, несколько в стороне и упорно смотрю на Государя. Среднего роста, с мягким взором, доступный и ласковый, наш Семеновский полковник... нет ни торжественной обстановки Высочайшего приема или очередного парада. Так все просто... и в тоже время, у каждого из нас, у меня, по крайней мере, так все напряжено, мое внимание сосредоточено только на Государе... Он сам сообщил, что приедет к нам в полк, Он сам захотел посмотреть наш полк, Он сам сказал, что Он будет обедать с нами в нашем собрании...

Надо чего-то ждать. Государь хочет обласкать полк. Может быть Он что-то скажет. Надо не пропустить, записать, как это мы делаем в академии на лекциях...

И, действительно, через несколько минут, за обедом, Государь говорит несколько слов нашему полку, который верно служил Ему в тяжелые дни революции 1905 года в Москве, Государь ничего не забыл, и он произносит свой исторический Л. Гв. для Семеновского полка тост:

«Пью за славу и честь вернейшего из верных Моих полков...»

Я записал эти слова. Потом они были вырезаны на мраморной доске, которая висела в первой комнате нашего полкового собрания.

3.

21-го ноября 1912 года. Полковой праздник Л. Гв. Семеновского полка. Обед во дворце в Царском Селе.

После обеда за Высочайшим столом, Государь Николай II обходит офицеров «празднующих частей», которыми в этот день, кроме нашего полка, являются офицеры Л. Гв. Мортирного дивизиона и Пограничной стражи. Государь приближается к левому флангу офицеров нашего полка и командир, генерал Новицкий, представляя Державному шефу полка офицеров последнего производства, не без ударения, произносит:

«Подпоручик фон-Фольборт, доктор химии и философии Боннского университета...». Научный ценз и вправду несколько замечательный для офицера пехотного полка, образовательный багаж которого нормально ограничивался офицерским экзаменом для вольноопределяющихся полка, курсом Пажеского корпуса или военных училищ (редко — специальных), для выходивших в полки из этих военно-учебных заведений.

Государь пристально посмотрел на представляемого ему молодого офицера и, усмехнувшись, спокойно произнес:

«Ну, что ж Я могу вам сказать?.. Не занимайтесь химией и... позабудьте о философии...» — и прошел дальше!

4.

Генерал Новицкий продолжает следовать за Государем, обходящим линию офицеров нашего полка. На левом фланге этой линии небольшая фигура Комарова, состоящего в необычном для мирного времени чине прапорщика. Он отбывал воинскую повинность в нашем полку, выдержал немудреный экзамен на чин прапорщика запаса, обязательный для каждого отбывающего воинскую повинность, но не ушел в запас, а задержался в полку, чтобы пройти офицерский экзамен и остаться на военной службе.

Новицкий, с присущей ему служебной аффектацией, немного гнусавя, докладывает: «Прапорщик запаса армейской пехоты, прикомандированный ко вверенному мне полку, Комаров». Государь почему-то заинтересовывается молодым офицером ц начинает его расспрашивать и, «узнав» от того же генерала Новицкого о том, что Комаров держал офицерский экзамен, задает ему вопросы об этом экзамене.

«Как вы сдали экзамен? Как... артиллерия?» — «Не выдержал, Ваше Императорское Величество», сдавленно произносит Комаров. «Не выдержал?» — сочувственно повторяет Государь. «А по тактике?» — «Не выдержал», — повторяет Комаров. «Не выдержал», — опять с сочувствием констатирует Государь... Он ласково смотрит на Комарова и продолжает свои вопросы. «Не выдержал», — слышится чаще, чем более благоприятный ответ... Комаров напряжен, а вопросы идут... Наконец Государь спрашивает Новицкого, доволен ли он прапорщиком, как офицером? Новицкий преувеличенно дает самый благоприятный отзыв. «Вы говорите, он хороший офицер?» — «Так точно, Ваше Императорское Величество!» «Да?» «А как к нему относятся товарищи?» —продолжает интересоваться Государь. Новицкий опять в самых лестных выражениях говорит об отношении офицеров к Комарову. В этом нет неправды, — Комаров хороший офицер и прекрасный товарищ... Но видно, что Новицкий напористо ведет дело к оказанию царской милости своему офицеру. На последнем — солдатский знак нашего полка... Государь улыбается — видно, что разговор и все связанное с этим напряжение окружающих, доставляет ему удовольствие. Все ждут... самые смелые мечтания Комарова и самое большее, чего хочет достигнуть для него Новицкий — это разрешение оставить его в прикомандировании к полку и, несмотря на не слишком «удачный» офицерский экзамен, поставить его в положение «прикомандированного для испытания по службе (год!) и перевода впоследствии!» Это предел мечтаний...

И вдруг: Государь спокойно говорит: «Я очень доволен сегодняшним парадом и в знак Моего благоволения (мне кажется, что Государь так и сказал «благоволения») к полку», продолжает Он, обращаясь уже непосредственно к Комарову: «поздравляю вас... подпоручиком Семеновского полка»... Все замерло... Новицкий доволен своим успехом, все мы довольны за Комарова, Государь видимо доволен принятым Им решением. А Комаров? Он стоит весь багровый и я единственный раз в моей жизни увидел, что выражение «у него брызнули слезы из глаз» не есть метафора и преувеличение. У Комарова действительно непроизвольно слезы брызнули и его растерянное «Покорнейше благодарю, Ваше Императорское Величество» — звучит неуставно, а как-то растерянно, чисто от сердца... видимо, что он никогда в своей жизни не забудет этой минуты...

Государь доволен и... отходит, продолжая «серкль», к шеренге офицеров Л. Гв. Мортирного дивизиона. Теперь растерян уже генерал Новицкий — разговор Императора Николая ІІ-го с Семеновцами закончен. A с этим закончены и мечты командира о свитском звании, которое чаще всего жалуется гвардейским командирам полков именно на полковом празднике. Значит — в лучшем случае, это откладывается на год, а может, если он, как офицер генерального штаба, за этот год получит новое назначение — то и навсегда...

Государь заканчивает обход офицеров «празднующих частей» и направляется к выходу — красочные придворные арапы уже распахнули перед Ним двери... для Новицкого вопрос закончен... И вдруг, Государь поворачивается к нам лицом и вместо общего прощального поклона, спокойно и ясно говорит: «Генерал Новицкий». Генерал подлетает к Государю, который протягивает ему руку и говорит: «Поздравляю вас с зачислением в Свиту». Новицкий благодарит, Государь, улыбаясь, покидает собрание. Похоже, что «наказывая» Новицкого за слишком большую напористость его при защите своего офицера, Государь решил немного «помучить» его с вопросом пожалования его свитским вашем...

Настроение офицеров повышенное, — пожалование командира — есть милость полку. Они окружают генерала и оживленно поздравляют его. Через их головы, с высоты гигантского роста Великого Князя Николая Николаевича, протягивается его поздравляющая рука.

Новицкий упоен, но... он не забывает службы и подходит к стоящему в стороне начальнику штаба войск гвардии генералу барону фон ден Бринкену, который принципиально против царских милостей, нарушающих закон, и уже дал понять до праздника, что он против ходатайства за не выдержавшего экзамена Комарова. Новицкий говорит: «Ваше Превосходительство, разрешите доложить, что Государю Императору благоугодно было произвести прапорщика запаса Комарова в подпоручики во вверенный мне полк»... Бринкен удивленно смотрит на него и вопрошает: «Кто (!) доложил Государю Императору?»

Отдавая глубокий поклон начальнику штаба, Новицкий не без удовольствия произносит: «Матушка подала прошение Его Величеству!»

И это была правда. По традиции в день полкового праздника гвардейского полка «дежурство» при Императоре (генерал адъютант, свиты генерал и флигель-адъютант) наряжаются от празднующего полка. Глава дежурства в этот день старый командир нашего полка генерал-адъютант Пантелеев за завтраком сидел рядом с Государем и рассказал ему о всех злоключениях Комарова, от матери которого он, как дежурный генерал-адъютант, принял прошение на Высочайшее имя..., оттуда и осведомление Государя о неудачах Комарова и по артиллерии, и по тактике... По-видимому, Государь принял решению относительно Комарова и Его забавляло немного тянуть перед тем, чтобы это решение высказать.

Хочется сказать еще одно — Комаров честно отплатил своему родному полку, когда это для него оказалось возможным. После революции л ликвидации фронта, наш Семеновский полк был отведен в глубокий тыл и там старый Петровский полк, после двухвекового боевого прошлого прекратил свое существование... Командование было уже выборное. Солдаты выбрали командиром мягкого и благожелательного Комарова. По настоянию офицеров он принял это избрание... под его влиянием при отпуске офицеров «на все четыре стороны», в неизвестное — не произошло ни одного недоразумения, ни одного случая сведения старых счетов солдатами. Офицеры получили все полагающиеся им документы и выслуженное ими жалование. Не было ни одного, как тогда принято было выражаться, «эксцесса», которыми был так богат этот грустный период умирания старой Императорской Российской Армии. Последним ушел Комаров. Его дальнейшая судьба мне неизвестна!

5.

Август 1913 года. Я только что окончил академию и, как причисленный к генеральному штабу, в штабе 22-го армейского корпуса принимаю участие в очередном «маневре в Высочайшем присутствии»... Случайно, во время затишья в «боевых действиях», я оказываюсь без дела и при том, очень близко к тому месту, где стоит Государь Император Николай II, и разговаривает с Главнокомандующим войсками Гвардии и Петербургского военного округа Великим Князем Николаем Николаевичем. Великий Князь стоит ко мне спиной... это дает мне мысль!

Я увлекался тогда фотографией. У меня в руках небольшой аппарат, который запечатлевает для меня все то, что мне хочется сохранить на будущее время... Конечно, мелькает мысль, а что если снять Государя и у меня будет мною сделанный портрет Его!

Но фотографировать Государя запрещается. Если это увидит Великий Князь, гроза войск подчиненного ему округа, то это означает тридцать суток ареста. Пощады не будет. Что-то вроде таксы!

А если увидит Государь... Не знаю, что тогда будет, но так хочется, чтобы Он посмотрел...

Я тороплюсь, волнуюсь и делаю снимок, не всмотревшись внимательно в тех, кого я снимаю... Все обошлось благополучно. Великий Князь не заметил.

После маневра я проявляю сделанные мною снимки. Вот и тот, который интересует меня больше всех... постепенно на негативе появляется... спина Великого Князя. Так. Вот почему все прошло благополучно. Но как же Государь?

Я всматриваюсь, на негативе появляется лицо... такое знакомое всей России лицо. Дальше... появляется правая рука, обратной стороной указательного пальца которой Государь проводит по своим усам. Такой знакомый, такой постоянный привычный жест Государя...

И наконец — глаза! Ура! Государь в упор смотрит в мой аппарат и так мягко улыбается... Он опять понял своего офицера. Он отлично знает, на что я шел, Он знает, что передо мной стоял месячный арест. Но Он смотрит и... улыбается. Он на моей стороне. Он позволяет мне перейти запрет! И опять протянулась та нить, которая так ясно виделась мне в день моего производства в офицеры у Царского валика.

Фотография вышла прекрасная. Я ликовал... Я дал ее увеличить, и она до самого конца висела над моим письменным столом. А потом пропала, как пропало все в нашей жизни!

6.

Я записал несколько фактов, которые видел и переживал сам. А вот и еще то, что мне рассказывали мои друзья.

Перед войной 1914—17 гг. Государь в гостях в собрании одного из пехотных гвардейских полков, где Он состоит шефом. Также как было у нас в полку 7-го февраля 1913 года.

Как и всегда Государь милостив и доступен. Он с интересом разговаривает с офицерами полка, так охотно отвечает на их вопросы. Офицеры воспитаны и дисциплинированы — неосторожных вопросов никто из них задать не может. И Государь спокоен и едва ли может предположить, что все же, в молодом увлечении, кто-либо из офицеров скажет то, чего говорить не полагается. Это почти что невозможно...

И все же... вероятно, простота обращения с офицерами гвардейских полков во время пребывания в их собрании Государя — может быть (и даже наверное), искреннее увлечение необычайной возможностью не только услышать слова Державного шефа, но и сказать Ему что-то... но в том случае, о котором идет речь, один из молодых офицеров, в то время, когда разговор коснулся каких-то недавно бывших в России беспорядков, вдруг, вероятно неожиданно и для самого себя, сказал неосторожное слово: «Это все жиды, Ваше Императорское Величество, мутят Россию. Убрать их всех надо». Я точно не помню слов, о которых мне говорили. Быть может молодой офицер в увлечении сказал и больше...

Для всех это был удар грома из чистого неба. Все как-то замерли. Воцарилось неловкое молчание. Молчал и Государь, для которого неудачные слова увлекшегося офицера, вероятно, были еще более неожиданными, чем для всех других...

Император Николай II немного помолчал. Потом серьезно посмотрел на неосторожного офицера. Провел рукой по усам и сказал:

- Не забывайте никогда, что они Мои подданные!..

И продолжал разговор дальше. Все с искренним облегчением вздохнули свободно. Неосторожность офицера для него никаких последствий не имела.

7.

Как известно, пожалование офицеров в Свиту Его Величества составляло прерогативу самого Монарха. Эта высокая награда не регулировалась никакими законоположениями — это было выражением того, что Государь хотел отличить награждаемого офицера, приблизив его к себе, отличить его по тем или иным, известным лично Государю, причинам...

Штаб и обер-офицеры в таких случаях получали звание «флигель-адъютанта Его Величества», генерал-майоры делались «Генерал-майорами Свиты Его Величества». Генералы, старшие чином — назначались «Генерал-Адъютантами к Его Величеству» ...

При производстве из полковников в генерал-майоры и из генерал-майоров в генерал-лейтенанты нормально свитское звание утрачивалось. Исключения были, но довольно редко. Они делались для Великих Князей и для лиц, просто лично близких Государю.

Во время Русско-Японской войны 1904—05 гг. Император Николай II по личной своей инициативе изменил порядок награждения свитским званием и эту высокую и исключительную награду получил ряд офицеров и генералов, командовавших частями в Действующей Армии, даже не будучи лично известными самому Государю. Такими были генералы Данилов, Лечицкий, Некрасов и др., впоследствии командовавшими Гвардейским корпусом, 1-й Гвардейской пехотной дивизией и Л. Гв. Павловским полком. Такими были в осажденном Порт-Артуре генерал Стессель, сделанный Генерал-Адъютантом и потом лишившийся этого звания по суду, таким был там же командир одного из героических полков Порт-Артурского гарнизона, полковник Семенов...

Награда, конечно, была высокая, но... наружных отличий, связанных с этой наградой, то есть золотых свитских аксельбантов и погон с вензелем Государя в осажденной крепости достать, конечно, было невозможно. Прислать извне — конечно тоже. И потому полковник Семенов был флигель-адъютантом Государя только, так сказать, на бумаге. В процессе боевых действий своего полка при обороне крепости, он получил дальнейшие отличия и, к концу войны был за отличие же произведен в генерал-майоры, что естественно лишило его и заветного свитского звания...

Когда война окончилась, то генерал-майор Семенов проехал по своим личным делам в Петербург. А лопав в столицу, решил воспользоваться правом каждого генерала и просил разрешения лично представиться Государю Императору, что ему, разумеется, было разрешено.

Во время представления генералов и офицеров, Государь отметил своим вниманием и несколько дольше, чем с другими, милостиво говорил с Семеновым, расспрашивая его про бои его полка во время обороны Порт-Артура и обратил внимание на высокие боевые награды, полученные генералом. Когда Семенов увидел, что Государь сейчас перейдет к следующему представляющемуся, то он обратился к Государю и в почтительных выражениях принес благодарность за оказанную ему честь, назначением флигель-адъютантом. Государь, отвечая на это, немного задержался, а Семенов, заканчивая разговор, сказал, что: «К величайшему моему сожалению я никогда так и не мог воспользоваться честью носить вензель Вашего Величества на моих погонах». Государь удивился такому заявлению и спросил, почему это могло произойти.

На это Семенов объяснил, что ни аксельбантов (тоже с вензелем Государя), ни погон в Порт-Артуре достать было невозможно...

Государь мягко посмотрел на генерала, немного помолчал, улыбнулся, и... поздравил его с зачислением в Свиту, то есть сделал генерал-майором Свиты Его Величества!

8.

В Первую Мировую войну 1914—18 гг., которая затянулась на годы многие офицеры, либо отличившиеся своими подвигами, либо получившие ранения или же длительно сражавшиеся в окопах, дошли в получении боевых наград до предела, который теми или иными, законоположениями ограничивал для их чина — количество, или вернее — старшинство той награды, которую они могли получить, как высшую.

В поисках выхода из такого ненормального положения, которое приводило к тому, что блестяще сражавшийся офицер, отличившийся в боях, израненный во время совершения своего подвига — не мог быть отличен никакой боевой наградой — высшее начальство Действующей Армии испросило разрешения награждать таких отличившихся офицеров объявлением «Высочайшего благоволения за боевые отличия», что давало между прочим, сокращение одного года на выслугу пенсии. Но и наружно это отличие никак не выражалось (как, например, была во французской армии надпись «сите» на ленте уже полученного ордена) и потому в офицерских массах к этой награде относились довольно безразлично, совершенно не вдумываясь в значение тех слов, которыми эта награда определялась...

Среди представлявшихся в Петербурге лично Государю были также «сравнительно молодые раненные офицеры... Один из таких обер-офицеров, не искушенный в придворной вежливости и никогда не видевший близко Императора Николая II, как-то на очередном представлении предстал перед лицом Государя.

Государь очень заинтересовался его ранениями и отличиями, как всегда, мягко и внимательно стал его расспрашивать о тех боях, в которых офицер участвовал. Последний, конечно, очень охотно стал описывать свои переживания и, как это часто бывало перед Императором Николаем II, в сущности говоря забыл, кто стоит перед ним.

Выслушав красочное описание какого-то боя, в котором отличился рассказчик, Государь спросил его, не получил ли он свое высшее отличие именно за этот бой.

«Никак нет, Ваше Императорское Величество», — наивно ответил увлекшийся офицер, — «за этот бой я получил только Высочайшее благоволение».

Ни одним жестом не показав своего удивления такой своеобразной оценкой Его благоволения, Император Николай сделал свой привычный жест, провел рукой по усам и спокойно, сказав еще несколько ласковых слов офицеру, перешел к следующему представляющемуся!

_______

А потом? Потом... страницы дневника Государя Николая II и такие тяжелые и справедливые слова в нем:

«Вокруг измена, трусость и обман!..»

И так стыдно за всех и... за себя !

_______

«День Русского Ребенка», XIX, 1952.