|
Ух. Ух. Ухала, не затихая ни на мгновение, тяжёлая большевистская артиллерия. Гудели аэропланы в задымлённом небе и, разверзая чрева, сеяли сотни страшной мощности бомб. Громыхали раскатисто взрывы. Как же бояться они должны, если против едва вооружённого отряда в сто человек, приросшего, правда, добровольцами, брошена такая невиданная силища! И что же за силища? Интернациональные части! Китайцы, мадьяры… А командует ими товарищ Ленцман. Эта-то пришлая нечисть стирала теперь с земли, обращала в прах и пепел прекрасный русский город. Город славы русской. Жемчужину России. Ярославль…
Снова прогудел тревожно аэроплан, и через считанные мгновения громоподобные взрывы раздались, и чёрный дым повалил, и яркое пламя заплясало над руинами. Что там ещё с землёй сравняли? Что полыхает так?
- Никита Романыч! Это же лицей горит!
Да-да… Лицей… А с ним сколько домов ещё? Церквей? Совсем не ко времени взгрустнулось, что так и не успел до войны осмотреть ярославские красоты. Только мельком и видел их, когда приезжал гостить к Родьке Аскольдову. А теперь, вот, не приведётся уже повидать. И ладно бы самому. Так ведь и потомкам не придётся. Потому что их не будет. Ничего не оставят от них большевики, выжгут дотла в страхе перед горсткой отчаянных, с которыми эти трусливые крысы боятся встретиться в бою, зная точно, что окажутся разгромлены. Боятся, а потому просто уничтожают с воздуха. За всю войну не видел капитан Громушкин ничего похожего. Это был какой-то новый, запредельный по своей ненависти ко всему живому вид войны, в которой доблесть и отвага уже не играли никакой роли. Будь ты хоть стократ отважен, но что ты сделаешь, если твой враг недосягаем для тебя, а огонь испепеляет тебя сверху?
Пожалуй, не дрогнули бы «товарищи» и Кремль смести с лица земли в ноябре. Ведь прямой наводкой били по нему, и немало досталось святыне русской. Только оборонявшиеся святыню свою пожалели, сложив оружие. Кто-то затем, как поручик Митропольский[1], смог уехать в Сибирь. Других большевики расстреляли. А Никита несколько месяцев скрывался в Москве, не рискуя объявиться у матери. Ещё и недолеченное ранение, которое и вернуло его с фронта домой, дало себя знать. Слава Богу, немало сердобольных знакомых было – давали приют, не убоявшись новой власти. Хватило времени отлежаться. А только надо было решать, как дальше быть.
Жизнь в Москве становилась тяжелее с каждым днём. Цены выросли в десятки раз, продуктов и товаров первой необходимости отчаянно не хватало, стремительно разрушалась вся система жизнеобеспечения, обратившаяся усилиями «товарищей» в систему смертообеспечения. Москва стремительно погружалась в средневековье, забывая такие достижения цивилизации, как отопление, горячая вода, свет, продукты на прилавках и собственных столах, доставка почты, уборка мусора… Прежде ужасались народолюбцы Хитровке. Ужасались, но и носов не казали туда, предоставляя это «сатрапам» в лице Великой Княгини, не гнушавшейся лично в одиночку ходить по ночлежкам, ища спасти из когтей разврата детей, для коих создан был ею приют. Товарищ Горький пьеску сочинил. «На дне». Вот, мол, до чего довёл бывших людей проклятый царизм! В сущности, сколько было таких людей при «проклятом»? Ночлежек таких? А эти в считанные недели всю страну в ночлежку обратили! В Хитровку размером с одну шестую часть суши. Хотя, пожалуй, Хитровка более приличным местом была. В ней хоть ЧеКи не было…
Мыкался Никита неприкаянно, ища куда приткнуть себя. Работы бывшему офицеру не находилось. А как выживать тогда? Думалось, пробираться на Дон или в Сибирь. Но тут узналось, что в Москве действует подполье, вербующее верных офицеров для борьбы с ненавистным гнётом. А во главе дела – полковник Перхуров! Под его началом Никита в Шестнадцатом служил на Румынском фронте в составе 3-го стрелкового артиллерийского дивизиона. В феврале Семнадцатого перевели его на другую должность, а дальше ничего не слышал о нём Громушкин. А он, стало быть, в Москве? Он, стало быть, верных собирает? Ну, так к чему тогда Дон и Сибирь? Прямая же дорога к командиру бывшему!
Тайный штаб организации располагался в Молочном переулке в частной квартире, где для виду была открыта амбулатория для больных. Квартира насчитывала семь комнат, не считая прихожей, уборной и кухни. Две из них были отведены под кабинет доктора и смотровую, куда препровождались настоящие больные, приходившие на приём. Остальные помещения занимал штаб.
Квартиру, разрешение прийти на которую было получено через одного из офицеров, Никита нашёл без труда. После первого же звонка дверь ему открыл амбулаторный служитель из бывших солдат. Громушкин, впрочем, знал уже, что никакой это не солдат, а законспирированный капитан Клементьев. Последний с порога задал контрольный вопрос-пароль:
- Вы к доктору?
- Да, меня прислал доктор Петров.
- Вам прописали массаж?
- Нет, электризацию.
Клементьев кивнул и, впустив Никиту в прихожую, кивнул на правую дверь:
- Проходите туда.
Громушкин прошёл в указанную комнату и тотчас встретился взглядом с недавним своим командиром. Тот сидел за большим столом, исподлобья всматривался глубоко посаженными глазами в нового посетителя. Никита отдал честь, отчеканил тихо:
- Здравия желаю, господин полковник!
- Ба, знакомое лицо! – Перхуров поднялся. – Поручик Громушкин, если не ошибаюсь?
- Капитан, Александр Петрович, - чуть улыбнулся Никита.
- Мои поздравления в таком случае, - полковник крепко пожал ему руку. – Рад встретить боевого товарища! И рад, что мы по одну сторону фронта в новой войне.
Полковник Перхуров прибыл в Москву недавно. В декабре он вышел в отставку и отправился к семье, проживавшей в Екатеринославской губернии. Семью он нашёл в положении беженском: больная жена, дочь, лишившаяся работы из-за отца-офицера, и малолетний сын ютились в единственной комнате без всяких средств к существованию… Надеясь найти какой-нибудь заработок, Александр Петрович отправился в Москву, где, как он слышал, существовали некие рабочие артели для бывших офицеров. Увы, никаких артелей или иной работы полковнику найти не удалось. А удалось найти – Дело…
И всё бы хорошо, если бы не личность, во главе дела стоявшая. Борис Викторович Савинков. Террорист. Предатель Корнилова. Подручный Керенского. А теперь – глава Союза защиты Родины и Свободы?.. Союза офицеров?.. А какое касательство этот бес-перевёртыш вообще имеет к офицерству? И к Родине? Этого Никита не мог понять. Правда, Перхуров говорил, что Савинков весьма умный человек, очень здраво смотрящий на вещи и любящий Россию. Но отчего-то никак не удавалось Громушкину заподозрить каина и иуду в одном лице в любви к Отечеству.
Но да чёрт с ним. О том ли рассуждать? Да и не по чину, в сущности. Командует Перхуров, а он не продаст.
Весной определились с направлением боевых действий. Волжские города. Освободить их и двигаться к Архангельску, где французы высадят свой десант в помощь и куда доставят необходимое вооружение. Собственно, они-то и ставили условием это направление. А иначе отказывали в помощи.
С Волги добрые вести приходили. Росло там недовольство большевиками. А в ряде городов тоже подполье действовало. И многие члены организации рвались в бой, торопя начальство с выступлением. А Перхуров медлил, не соблазняясь оптимистичными донесениями. Таковых особенно много из Ярославля шло. Туда-то и направил Савинков Александра Петровича для выяснения положения.
Никита сопровождал полковника в этой командировке. Ситуация в городе оказалась столь запутанной (штабов сил сопротивления два, а сколько всего сил наличных никто не знал), что ездить пришлось дважды и, наконец, остаться там, дабы наладить работу.
Ярославль казался очень удачным пунктом для начала восстания. С марта 1918 года здесь размещался штаб Ярославского военного округа, занимавшийся формированием полков Красной армии на огромной территории между двумя столичными губерниями. Это позволяло многим офицерам легально прибывать в город, а при начале восстания сразу же дезорганизовывало управление войсками на большой территории, подконтрольной большевикам. Да и как будто бы сама история благоволила выбору. Разве не Ярославль три века с лишком назад был столицей второго Ополчения Минина и Пожарского? Разве не отсюда оно, пополнившись добровольцами, выступило на Москву и разгромило интервентов? Этот пример немало вдохновлял.
Завертелась работа спешная. Подгонял из Москвы Савинков, давая на организацию восстания жалкие десять дней. Десять дней! Это притом, что не ведал Александр Петрович города, впервые попав в него. Да к тому ещё и жить оказывалось негде: в гостинице долее трёх дней задерживаться не разрешалось. А ещё и конспирацию соблюсти необходимо!
Раз предложил ночлег под своим кровом один из офицеров. Поручик Трифонов. Недавно женившийся и, вероятно, оттого выглядевший неизменно счастливым даже в столь трудных обстоятельствах.
Трифонов жил с престарелой матерью, беременной женой, сестрой и братом-лицеистом в трёх небольших комнатушках, не считая чулана и кухни. К тому ещё приехала погостить подруга детских лет жены. Едва увидев последнюю, оторопел Никита. Нет, это уже не девчушка-попрыгунья со смешливым, веснушчатым личиком была! А барышня. Правда, всё такая же миниатюрная, совсем кроха рядом с рослым Громушкиным. И немного угловатая. А всё же не ребёнок уже. И лицо посерьёзнело. Хотя те же смешные конопушки роились на нём, ничуть не портя. И так же задорно спадала на лоб густая чёлка каштановых волос.
- Варвара Николавна, неужто вы?..
Просияло лицо в ответ. И словно волной качнуло её к нему, словно, как в детские годы, хотела она броситься к нему и обнять. Но удержалась, соблюдая приличия.
- Как же я рада вам, Никита Романыч!
- Так вы знакомы? – обрадовался Трифонов. – Как же мир тесен! Кто бы мог подумать!
За ужином Громушкин едва чувствовал вкус еды, хотя изрядно проголодался. И отвечал невпопад, особенно страдая от любопытных вопросов лицеиста, с горящим взором рвавшегося на войну. Ему хотелось каким-нибудь чудом остаться наедине с Варей, хоть несколькими словами переброситься с нею без сторонних ушей. Из застольной беседы узнал он лишь общее: что Родька где-то воюет, что Ляля с Жоржем в Москве и скорбное – что преставился скоропостижно Николай Кириллович. Именно после его кончины решила Варя проведать давно звавшую её подругу – развеяться…
- Никита Романыч, а хотите я вам последнее письмо Роди покажу?
Предлог был наивный, придуманный наскоро. Но до чайных ли церемоний здесь, когда всякий миг на счету? Вышли с нею в комнату вдвоём.
- Какое же письмо, Варвара Николавна?
- Увы, мне он ни одного не прислал. Разве дождёшься от моего братца? И от вас… Хоть бы словечко прислали когда! А ведь обещались в Москве с ледяных гор покатать, - Варя чуть улыбнулась. – Мне потом целый год эти ваши горы снились! Высокие-высокие, белые, словно сахарные, каких у нас в Глинском не бывает.
- Слово офицера, мы с вами ещё покатаемся с таких гор!
- Когда закончится война? – грустно спросила Варя.
- Она недолго продлится… И тогда мы с вами поедем в Москву…
- На белом коне…
- Что?
- Ничего, представилось… Белый конь, вы, я… И Москва, в которую мы въезжаем с победой. Не смейтесь, пожалуйста! Я ведь не ребёнок уже…
- Вы ребёнок, Варинька. И самый очаровательный.
Варвара Николавна помолчала.
- А мои письма вы не хотите почитать?
- Ваши?
- Я ведь вам, Никита Романыч, писала. Только не знала, куда отправлять… Правда, увы, и этих писем вы не сможете прочесть. Потому что я их сожгла.
- Зачем же сожгли?
- Так… Рассердилась…
- Неужели на меня?
- Что вы! Всего лишь на себя…
Никита плотно притворил дверь и вплотную приблизился к Варе, произнёс взволнованно, крепко сжав её руку в обеих ладонях:
- Варвара Николавна, я вам сейчас скажу одну вещь. Я не должен был бы её говорить теперь, так наспех, вдруг. Но мы на войне, а она диктует свои правила, заставляя дорожить всякой секундой. Мне продолжать?
- Разумеется! Раз вы начали…
В её расширившихся глазах не было испуга. Но рука едва заметно подрагивала. И подрагивал по-детски мягкий, чуть приоткрытый рот.
- Варинька, если наша авантюра не потерпит крах, если я останусь жив, если не случится чего-либо ещё, то согласитесь ли вы стать моей женой?
Рука дрогнула сильнее и стала горячей.
- Зачем столько «если», Никита Романыч? Я согласна стать вашей женой. Хоть сейчас… Какое имеет значение война и всё прочее? Ведь это лишь внешнее…
- Я люблю вас, Варинька. И я хочу, чтобы вы знали это…
С какой детской открытостью и искренностью ответила она! Ни малейшего кокетства, жеманства. Чистый ребёнок! Но и какая решимость и сколько неподдельного чувства во взгляде, в голосе!.. И почему только так обидно мало времени было отведено? Хотя грех роптать. Так нежданно даровал Бог встречу. И позволил главному сказанным быть.
А на другой день назначили дату восстания. Шестое июля. Назначили, несмотря на то, что не подготовлены были ещё схожие выступления в Рыбинске и Муроме, что силы, на которые можно было рассчитывать в самом Ярославле, не достигали двухсот человек. Назначили, потому что добровольцы горели желанием действовать, грозя уйти в Рыбинск, если выступление отложится. Потому что прошёл слух, что в город могут перебросить дополнительные советские части. И потому что торопил из Москвы Савинков, заверявший, что не пройдёт и четырёх дней с начала восстания, как «союзники» пришлют помощь людьми и оружием.
Местом встречи определили Леонтьевское кладбище, куда, плутая меж могил, начали после полуночи стягиваться верные. Пересчитали их в темноте по головам без переклички. Сто шесть человек… Всего-навсего. Остальные забоялись идти. Впрочем, накануне лишь семьдесят пришло. Прогресс налицо! Когда бы ещё с оружием пришли… Так нет! Всё вооружение – двенадцать револьверов! Ахнул полковник:
- Почему ни одной винтовки не взяли?!
- Не было приказания…
Помилуй Бог! Да какие ж ещё приказания тут?.. Хрустнул зубами Александр Петрович:
- Господа, пока ещё дело не начато и пути назад не отрезаны, предлагаю всем желающим уйти домой!
Зароптали из мрака недовольно:
- Снова назад?! Да до каких же пор?!
- Если командиры не решаются вести нас, то у нас есть другой путь – в Рыбинск!
- Уж не измена ли это?
- Никуда не пойдём!
- Тише! – пресёк Перхуров нарастающий рокот голосов. – Не на митинге! Понабрались, чёрт, все со времён товарища Керенского комитетских нравов! – он резко повернулся к пожилому грузному начштаба. – Выступаем немедленно. Вам же, однако, приказываю вернуться домой. Здесь вы не помощник, а в случае неудачи мы не можем рисковать сразу всем руководством организации. Возвращайтесь домой.
- Но Александр Петрович!.. – старый генерал промокнул лоб платком.
- Это приказ…
Начштаба понуро опустил голову, побрёл мимо могил, спотыкаясь. Верно рассудил Перхуров. Зачем было рисковать старику в столь мало имеющем шансы на успех деле?
- Итак, решено, господа. Вперёд!
Перерезали пути обратные. Не развернёшь теперь. Решили действовать и с таким скудным арсеналом. Благо неподалёку – склад с вооружением. Всего несколько часовых охраняет его. Ну, так с него и начать? Из темноты покатили волной к цели. Напористо, скоро, чтобы не дать опомниться часовым. Под покровом ночи совсем близко подойти успели, пока часовой насторожился:
- Кто идёт?
Нарочито весёлым голосом Никита отозвался за всех:
- Свой! Не вздумай, чудак, стрелять. Своих побьёшь!
Замялся часовой, спросил снова, чувствуя неладное:
- Да кто такие?..
- Говорят тебе – свои!
- Своих не узнаёшь! – подхватил и Трифонов.
И вот так, заговаривая зубы, вплотную подошли. Револьверы наготове. Отвесил Никита ледяным тоном, над часовыми нависнув:
- Мы повстанцы. Кладите винтовки и не бойтесь. Никто вас не тронет.
Часовые, молодые парни, по виду, из деревенских, послушно положили винтовки. Склады были отперты, и повстанцы начали разбирать оружие. В то же время специальная группа перерезала телефонные провода в город. Восстание начиналось успешно…
Благодаря добыче, удалось ликвидировать пробел с вооружением. Разжились даже артиллерией в количестве двух орудий. Также прибыл на подмогу броневой дивизион. На складе оставили охрану при двух грузовиках с приказом не ввязываться в бой, если дело примет серьёзный оборот, и сразу отправляться в город.
Снова выстроив вооружившихся и приободрившихся людей, Перхуров предложил:
- Итак, господа? Куда теперь? На Рыбинск соединяться с нашими или освобождать Ярославль?
- Ярославль! – был единодушный ответ.
В молочной предрассветной дымке выдвинулись в безмятежно спящий город. Никто ещё не поднял тревогу. Не подозревали «товарищи», какая неожиданность уже спешила по их души.
Дорогой встретили отряд конной милиции. Оказались – свои люди, сразу поддержавшие восставших. Знать, и впрямь до колик доняла всех «народная власть»! Ну, теперь и с нею повидаться пора настала. Заранее размечено было, кому куда выдвигаться. Один отряд в губернаторский дом. Другой – в гостиницу Кокуева, где размещались делегаты проходившего в эти дни большевистского съезда. Ещё один отряд вместе с Перхуровым отправился в гимназию Корсунской, которую Александр Петрович наметил для штаба.
И второй этап восстания Ста глаже некуда прошёл. Уже и верить начиналось (чем чёрт не шутит?) в успех. Были расстреляны при аресте на своих квартирах председатель исполкома Закгейм и комиссар Ярославского военного округа Нахимсон. О захваченных же делегатах съезда решено было сперва донести полковнику. Александр Петрович расположился в сенях гимназии, уже изрядно запруженных народом. Ключей от других помещений не было, а ломать двери казалось делом неблагородным. Узнав о расправе над большевиками, Перхуров рассердился:
- Чтоб подобного больше не повторялось! Это приказ! Никаких бессудных расправ больше!
- А с комиссарами что делать? – спросил Трифонов, стряхивая пылинку с погона – уже надел их, не удовольствуясь трёхцветными нарукавными повязками, отличающих восставших. – Их там больше, чем у нас в отряде народа! И одни жи…
- Никаких бессудных расправ, повторяю! Посадите их на баржу и отгоните её на середину реки… Воду и хлеб пусть им доставляют на лодке.
- А может лучше эту баржу…
- Это приказ!
- Слушаюсь, господин полковник! – Трифонов, недовольный, вышел, щёлкнув каблуком. Никита расслышал его ворчание: - Мало нам балласта! Цацкайся с мерзавцами, корми их вместо того, чтобы ими рыб кормить…
- А ведь они бы нас не пощадили, Александр Петрович, - заметил Никита.
- Поэтому мы не они, - прозвучал резонный ответ. – А теперь едемте в Спасское. Нас ждёт владыка митрополит.
И то сказать – отправив на дно баржу с сотней человек, как на глаза владыке показаться? Мы не они, ибо над нами не ревтребунал, а единый Судия стоит…
Город преображался на глазах. Люди запрудили улицы, поздравляли друг друга, христосовались, как на Пасху.
- Когда бы они с таким же рвением сражались за свою свободу, как теперь поздравляют друг друга с ней, большевиков бы и помину не было, - заметил Перхуров, покручивая жёсткий ус.
- Что вы хотите, Александр Петрович? Обыватели! Они перенесут самую тяжкую тиранию, но не решатся сражаться с нею. О том, что погибнуть лучше стоя, знают лишь воины.
Митрополит Агафангел принял полковника в своей резиденции и благословил на дальнейшую борьбу. В честь восставших была отслужена торжественная литургия. Александр Петрович не смог долго быть на ней – дела требовали его присутствия. И сам он спешил, понимая, что в сложившейся ситуации каждая секунда на вес золота.
Повсюду уже расклеено было его воззвание к народу. А также воззвание воссозданной им городской управы. «Единая, собранная, сплочённая национальной идеей Россия должна выйти победительницей в начавшемся разгаре борьбы, - говорилось в последнем. - Перст истории указал на наш город и нужно верить, что Бог спасёт нашу Родину в тяжёлую настоящую годину. Воспрянь же Русь, и крикни клич и принеси ещё жертву для освобождения. Нужно твёрдо помнить и отчётливо знать, что выход только в победе, мужестве и самоотвержении. Твёрдо решившись отстоять своё благополучие, нужно собрать все свои душевные и телесные силы и довести дело до конца, не предаваясь малодушию и унынию…». Перхуров восстановил упразднённые большевиками институты власти и заявил о непризнании Брест-Литовского мира, фактически объявив город в состоянии войны с Германии, полторы тысячи пленных которой ещё находились в Ярославле.
Между тем, развитие успешно начатой операции требовало дальнейших действий. А для них, в свою очередь, нужны были люди и оружие. Здесь-то и началось непредвиденное. Людей явно не хватало. Если офицеры, включая советских военспецов, милиция, лицеисты и кое-кто из наиболее активных горожан пополнили ряды сражающейся армии, то рабочие, посовещавшись, сочли за благо сохранять нейтралитет. А явившиеся с окрестностей крестьяне лишь просили оружия, чтобы оборонять от большевиков свои деревни. Однако защищать Ярославль в их планы не входило. А ведь именно на крестьян возлагались полковником большие надежды!
- Дурачьё! – гневно восклицал он. – Думают, что смогут в одиночку оборонять свои норы, получив оружие? Только о своём базу пекутся, куркули…
Не дали оружия мужикам. Самим не доставало его. Так и ушли те несолоно хлебав.
А «союзники» подмоги так и не слали. Напрасно Борис Викторович клялся и божился. Хотя какая вера словам иуды?
И самое худшее, не ладились дела в Рыбинске и Муроме. Не продумали, не подготовили достаточно восстания там, и те захлёбывались.
А Ярославль уже зажимали красные в тиски. Всё ожесточённее бои становились. На пятый день восстания в коридоре гимназии Никиту окликнули. Оглянувшись, он увидел стремительно приближавшихся к нему двух подростков. Пригляделся и ахнул. Один – Трифонов-младший! Лицеист. Илюша, кажется? А за ним… За ним… Дыхание перехватило от неожиданности.
- Варвара Николавна, зачем вы здесь?!
Мужское платье на ней. Заметно великоватое для такой невелички. Кепка, под которой волосы надёжно упрятаны. Как есть мальчонка-подросток!
- Вы с ума сошли! Немедленно уходите домой оба!
- Некуда нам идти, - ответил Илюша. – У нас дом разрушило…
- Как так? – опешил Никита.
- Бомбой, - пояснил лицеист. – Полдома – как не бывало. У нас правда лишь стена обрушилась. Мамаша и остальные перебрались к друзьям. На окраины. Там спокойнее, не бомбят. А мы сбежали. Я Мишку искал, а никто не знает, где он. Вы не знаете?
- Нет, не знаю… - отозвался Громушкин. И солгал. Он прекрасно знал, что ещё накануне поручик Трифонов был смертельно ранен в бою. Но почему-то не повернулся язык сказать теперь об этом мальчугану. Повернулся к Варе:
- Варвара Николавна! Ну, его я ещё понимаю! Но вы! Взрослая девушка и…
- Простите, Никита Романыч, но я иначе не могла, - ответила Варя. – Не могла уехать на какую-то окраину, зная, что вы здесь… Не повидавшись… И потом я тоже имею право воевать!
- Только вас здесь не доставало! – вспылил Никита. – Война – это не игра! Неужели вы не понимаете?
- Хорошо! – вспыхнула Варя. – Я уйду, коли вы так!
Громушкин поспешно ухватил её за руку, ловя на себе любопытствующие взгляды проходящих и пробегавших мимо:
- Никуда вы не уйдёте. Кругом война. Кое-где на окраинах уже большевики. Идёмте со мной!
- Куда?
- В надёжное место. Поймите, я не могу допустить, чтобы вы сейчас были рядом со мной. Я должен думать о сражении, о подчинённых, а не о том, чтобы с вами не дай Бог что-нибудь не случилось! Если вы хотите помочь, то умоляю послушаться меня.
По поручению Перхурова Никита направлялся в расположенный за Волгой Толгский монастырь, ставший одной из ключевых баз восставших. Именно за его крепкими стенами решил он на время укрыть Варю. Конечно, давно минули те легендарные времена, когда монастыри были надёжной защитой для беглецов и беглянок, но и лучшей не найти, увы. По крайней мере, в отличие от Спасо-Преображенского, Казанского и иных монастырей, имеющих несчастье находиться в центре города, на него не падают бомбы.
Более шестисот лет возвышалась белокаменная обитель на левом берегу Волги, и стекались в неё паломники – поклониться явленной иконе Толгской Богородицы. А теперь ждали монахи разгрома. Провалится восстание, придут «товарищи» - и хуже татарского иго настанет.
В монастыре в роковые для города дни также не было тишины и покоя. Лишь вековые кедры и печальные лики икон сохраняли безмятежность, возвышаясь над суетою сего мира, над переменчивыми его волнами.
- Я вернусь за вами, Варвара Николавна. Что бы ни было, вернусь. Верьте мне!
- Я… верю! – блеснули слёзы в прежде весёлых, задорных глазах. И не удержалась Варя на сей раз. Всё-таки подалась рывком к нему и обхватила горячими руками за шею: - Я вас всегда-всегда ждать буду!
Оставив её на попечение монахов и исполнив поручение командира, Никита заспешил обратно. И внезапно обнаружил, что лицеист Илюша следует за ним по пятам.
- А вы, юноша, куда это собрались?
- А я не девчонка, чтобы вас слушаться, - гордо ответил мальчуган. – Я в добровольцы записаться хочу.
- Доброволец… А службу начинаешь с пререкания со старшими по званию, - усмехнулся Никита. – Идём уж. Будешь в моём распоряжении.
- Слушаюсь, господин капитан! – сразу просиял Илюша.
И что было делать с ним? Сражаться за Отечество, как брат – не святое ли желание? И мало ли таких как он мальчишек с первых часов наводнили гимназию, записываясь в армию? Это не обыватели окостеневшие и трясущиеся над своим добром. Чистые, звонкие мальчики, живущие идеалами. Но не мальчик ли Давид Голиафа сокрушил? Нельзя препятствовать проявлению лучшего в юных сердцах, иначе они оледенеют, до срока утратив идеалы.
Оставил мальчонку при себе. В военном деле ноль проку с него. Но шустёр, ловок. Да и всё спокойнее, чтобы под доглядом был. В последующие угарные дни доказал младший Трифонов, что к воинскому делу способен. Особенно, когда изловчался под ураганным обстрелом добираться до реки и приносить воду, которой город лишился после того, как большевики разбомбили водокачку. Теперь жадно пили мучимые жаждой люди добытую с риском для жизни волжскую воду, не смущаясь нефтяными разводами.
- Лицей горит! – Илюша расширившимися глазами смотрел на пугающее зарево.
Одно из старейших учебных заведений России… Демидовский лицей! Из стен которого вышло немало учёных, литераторов, государственных деятелей. Выпестовавший среди прочих философа Леонтьева и поэта Бальмонта. Лицей, обладающий знаменитой на всю Россию библиотекой… Да разве один лицей гиб теперь в бушевавшей в городе огненной стихии? Фабрики, заводы, сотни, если не тысячи домов, торговые ряды, церкви… На иных улицах вместо домов – дымящиеся каменные руины с печными трубами. Тушить пожары не было возможности. Ещё первыми ударами своими большевики уничтожили пожарную службу.
Никите припомнилось, как несколько недель тому назад, приставая на рассвете к городу, он восхищённо созерцал с палубы открывшуюся взору красоту. Белый город! Белые дома, белые башенки, белые церкви и высокие колокольни с сияющими куполами… Словно игрушка, выделанная искусным мастером из перламутрового фарфора. Или из сахара… Чудо русского зодчества. И вот так нещадно, так ненавистно истребляли его.
От бесконечного грохота заложило уши. Щипало в глазах от едкого дыма. А земля дрожала под ногами. Люди попрятались в подвалах, лишь изредка отваживаясь выбраться в поисках воды и пропитания. Крестьяне из тех, что всё-таки не остались охранять свои дворы, оставили фронт, открыв его противнику. Им нашептали, будто бы большевики жгут их деревни… Обратно было ринулись потом, обнаружив обман, а уже стали заслоном на пути – красные. Провалилось и Рыбинское восстание. И «союзники» так и не прислали помощи, верные своему лицемерию. Оружие подходило к концу. Силы таяли с каждым часом. Восстание обречённых шло к своему завершению. И можно было удивляться лишь тому, что так долго продолжается сопротивление в столь неравных условиях. Целых две недели длилась эта смертельная схватка, две недели выстаивал под огнём ставший цитаделью древний город. Но, увы, даже самое великое мужество не сможет одолеть такого арифметически безапелляционного понятия, как соотношение сил.
На четырнадцатый день боёв, понимая безнадёжность положение, Перхуров собрал совещание. Он настаивал на том, что во имя сохранения людей необходимо покинуть Ярославль, пока ещё не все пути отрезаны, и двигаться по Волге на соединение с Народной армией. Но коренные ярославцы уходить отказывались. Предводительствуемые генералом Карповым, они приняли решение сражаться до конца. Высок был подвиг остающихся на верную смерть, но какова и кому была польза в нём? Разве не лучше ли было для России, чтобы они остались живы и продолжили борьбу в ином краю?
Лишь пятьдесят человек последовали за Перхуровым. Его план был – выбраться из города и, ударив в тыл красным, освободить из их тисков Заволжскую бригаду полковника Гоппера, по соединении с которой развивать дальше совместные действия.
Прорыв решено было осуществлять по Волге на быстроходном пароходе. На него заранее погрузили запас продовольствия, медикаментов и оружия. Людей укрыли в трюме. Сам Александр Петрович остался на палубе, лёжа на ней, дабы не стать мишенью для пуль. Весь расчёт операции по выведению отряда из бутылки полковник построил на прикрытии ночной темнотой. Именно она помогла пароходу проскочить в самом опасном месте – в идеально пристрелянном красными фарватере, под мостом, на котором уже стояли большевистские караулы.
Поднявшись выше Толгского монастыря, судно причалило к берегу. Оставив на борту небольшую команду с пулемётом, Перхуров вместе с остальным отрядом направился в близлежащую деревню. Утро уже было в разгаре, и большинство крестьян работало в поле. Из-за этого сход удалось собрать лишь к полудню. Мужики мялись, объясняя, что не могут выделить большого числа людей в помощь без решения схода волостного, собрать который невозможно ранее, чем на другой день.
Что было делать? Всё то же. Обходиться наличными силами… И спешить, не мешкая, на выручку к Гопперу. Решили перевезти оружие с парохода в деревню, но мужики, опасаясь обысков, попросили спрятать его в лесу, откуда они по решении схода разберут его на следующий день. За подводами для перевозки пришлось ехать в монастырь. Вызвался Никита с мужиками съездить. Уже ясно понимал он, что в Ярославль назад дороги нет, а, значит, во что бы то ни стало, нужно было забрать из обители Варю.
А она – ждала. Бросилась навстречу, едва завидев. Всё то же мужское платье с кепкой были на ней – так и не переоделась в женское. И кстати же! Поднял Никита остерегающе руку, чтобы эмоциональный её порыв остановить, шепнул, приблизившись:
- Запомните, вы… Лицейский друг Илюши. Я оставил вас здесь в прошлый раз по слабости вашего здоровья. А теперь не смог отказать… Вы всё поняли?
- Слушаюсь, господин капитан, - Варя неумело приставила руку к кепке, едва сдерживая улыбку. Чистый ребёнок… В тартарары всё летит, того гляди последний бой принимать придётся, а она счастьем сияет – потому что он её не оставил. Потому что теперь она будет с ним.
- Варвара Николавна, мы ведь сами не знаем, куда идём. И что нас ждёт впереди…
- Мне всё равно, что… Лишь бы с вами…
Хотелось обнять её, расцеловать, но кругом были люди. Никак нельзя выдать себя. Лишь едва заметно пожал кончики её пальцев:
- Тогда едемте!
Вернувшись в отряд, Никита поручил Варю присмотру Илюши, уже неплохо освоившегося в военных буднях. К счастью, Варвара Николавна отличалась завидной крепостью и прытью, благодаря чему ей нетрудно было сойти за мальчика. Никаких подозрений её появление в отряде не вызвало. А раскройся всё, так уж не избежать выговоров! И от полковника – всех прежде. Только баб и не хватало, сказал бы. И ведь прав бы был. Самое время личными делами заниматься…
С перевозкой и прятаньем оружия провозились долго. А ведь Заволжскому участку всего сутки наказано было продержаться! Не успевали к сроку, как ни спешили. А ещё дорога лежала через лес и, плутая впотьмах, уклонились изрядно от курса. Утекали драгоценные часы, как вода сквозь сито. А совсем рядом ждала, отчаянно сопротивляясь, подмоги бригада Гоппера.
От усталости люди едва переставляли ноги, а приходилось продираться сквозь чащобу, по бездорожью, а то и по болотам. Послышались голоса, что надо было оставаться в Ярославле. Иные и просто предлагали вернуться. Осадил полковник малодушных:
- Не время предаваться унынию, господа! На Заволжском участке бригада Гоппера ждёт нашей помощи! Мы не можем их подвести!
Наконец, к вечеру второго дня отряд приблизился к нужному пункту. Гробовая тишина царила здесь, и от неё стало не по себе. Ещё слышались залпы артиллерии и ружейная трескотня, но совсем издали. По-видимому, с правого берега. Посланные дозорные выяснили у крестьян соседней деревни, что белых на левом берегу больше нет, вся территория занята красными. Заволжская бригада помощи не дождалась…
А на другой день стрельба затихла окончательно, и стало известно, что город пал. Вдалеке огневели устремлённые к солнцу кресты и купола, и безмятежная Волга отражала белоснежные стены… Но над всем этим нависло траурным покровом чёрное облако густого дыма от бесчисленных пожаров. И страшно было подумать, что там вершится теперь расправа. Что среди дыма и пепла, на руинах древнего града полчища новых монгол казнят его защитников, его самых верных сыновей, не пожелавших покинуть его даже перед лицом смерти.
[1] Поэт Арсений Несмелов
| 
