Въ Апрѣлѣ 1917 года 2-ю Сводную казачью дивизію, которой я командовалъ около двухъ лѣтъ и съ которой былъ почти все время вь бояхъ, смѣнили на позиціи подъ Пинскомъ 172-ая пѣхотная дивизія, и ее отвели въ тылъ, на отдыхъ. Я тогда же рѣшилъ подать рапортъ объ увольненіи меня въ отставку. Новые порядки, введенные Временнымъ Правительствомъ, отсутствие какой бы то ни было власти у начальниковъ, передача въ руки комитетовъ всѣхъ полковыхъ дѣлъ, быстро расшатывали армію. Пока дивизія стояла на позиціи, въ непосредственной близости къ непрія- телю, она держалась. Нарядъ исполнялся правильно, офицеровъ слушались, форму одежды соблюдали. 10-го Апрѣля къ намъ въ дивизію пріѣзжалъ кн. Павелъ Долгоруковъ, членъ к.-д. партіи. Онъ смотрѣлъ собранную для этого случая Донскую бригаду, — 16-й и 17-й Донскіе полки, и сказалъ весьма патриотическую рѣчь. Нa рѣчь отвѣчали я и начальникъ штаба IV кавалерійскаго корпуса, генералъ-маіоръ Черячукинь, a затѣмъ одинъ урядникъ 16-го полка, который отъ имени казаковъ клялся, что казачество не положитъ оружія и будетъ драться до послѣдняго казака съ нѣмцами, — до общаго мира въ полномъ согласіи съ союзниками. Кн. Павелъ Долгоруковъ ѣздилъ со мною въ окопы, занятые пластунскимъ дивизіономъ. Онъ присутствовалъ при смѣнѣ пластуновъ съ боевого участка, видѣлъ ИХЪ жизнь въ окопахъ и былъ поражен ихъ выправкою, чистотою одежды, молодцеватыми отвѣтами и знаніемъ своего дѣла. Все это онъ мнѣ высказалъ въ самой лестной формѣ и потомъ задумчиво добавилъ: — Если бы это было такъ со всей арміи! . . — А что? опросилъ я. Мы на позиціи были далеки отъ жизни. Въ гости къ намъ никто не пріѣзжалъ, письма политики не касались, газеты были старыя. Мы вѣрили, что великая безкровная революція прошла, что Временное Правительство идетъ быстрыми шагами къ Учредительному Собранію, а учредительное собраніе къ конституционной монархіи съ великимъ княземъ Михаиломъ Александровичемъ во главѣ. На совѣтъ солдатскихъ и рабочихъ депутатовъ смотрѣли, какъ на что-то въ родѣ нижней палаты будущаго парламента.

— Я видѣлъ Московскiй гарнизонъ, сказалъ кн. Долгоруковъ. Онъ ужасенъ. Никакой дисциплины. Солдаты открыто торгуютъ форменною одеждою и дезертируютъ. Армія вышла изъ повиновенія. Спасти можетъ только наступленіе и побѣда. — И наступленіе не спасетъ, — отвѣчалъ я, — потому что такая армія побѣды не дастъ.

Я помню, что тогда же меня спросили, какъ я смотрю на переходъ въ паступленіе революционными воіісками, съ комитетами во главѣ. Я отвѣтилъ, что, какъ русскій человѣкъ, я очень хотѣлъ бы, чтобы оно завершилось побѣдою, но, какъ военному, сорокъ лѣтъ верившему въ незыблемость принциповъ военной науки, мнѣ будеть слишкомъ больно сознавать, что я сорокъ лѣтъ ошибался.

Какъ только казаки дивизіи соприкоснулись съ тыломъ, они начали быстро разлагаться. Начались митинги съ вынесеніемъ самыхъ дикихъ резолюцій. Напримѣръ, требовали раздѣлить суммы, хранящіяся въ денежномъ ящикѣ (16-й Донской полкъ), выдать въ постоянную носку обмундированіе 1-го срока, съ великими трудами заготовленное для 1918 года (почти всѣ полки), требовали, чтобы офицеры, приходя на ученье, здоровались съ каждымъ казакомъ за руку (1-й Волгскій полкъ), увеличенія числа огпускныхъ казаковъ. Всѣ эти требования отклонялись, но казаки сами стали проводить ихъ въ жизнь. 16-й Донской казачій полкъ разобралъ полковые цейхгаузы и вырядился во все новое, когда и старое было хорошо. При- мѣру его частично послѣдовали и другіе полки. Казаки перестали чистить и регулярно кормить лошадей. О какихъ бы то ни было занятіяхъ нельзя было и думать. Масса въ четыре съ лишнимъ тысячи людей, большинство въ возрастѣ отъ 21 до 30 лѣтъ, т.-е. крѣпкихъ, сильныхъ и здоровыхъ, притомъ не втянутыхъ въ ежедневную тяжелую работу, болтались цѣлыми днями безъ всякаго дѣла, начинали пьянствовать и безобразничать. Казаки украсились алыми бантами, вырядились въ красныя ленты и ни о какомъ уваженіи къ офицерамъ не хотѣли и слышать. — Мы сами такіе же, какъ офицеры, — говорили они, — не хуже ихъ.

Потребовать и возстановить дисциплину было невозможно. Всѣ знали, — потому что многіе казаки были этому очевидцами, — что пѣхота, шедшая на смѣну кавалерiи, шла съ громадными скандалами. Солдаты разстрѣляли на воздухъ данные имъ патроны, a ящики съ патронами побросали въ рѣку Стырь, заявивши, что они воевать не желаютъ и не будѵтъ. Одинъ полкъ былъ застигнуть праздникомъ Святой Пасхи на походѣ. Солдаты потребовали, чтобы имь было устроено разговѣнье, даны яйца и куличи. Ротные и полковой комитетъ бросились по деревнямъ искать яйца и муку, но въ разоренномъ войною Полѣсьѣ ничего не нашли Тогда солдаты постановили разстрѣлять командира полка за недостаточную къ нимь заботливость. Командира полка поставили у дерева и цѣлая рота явилась его разстрѣливать. Онъ стоялъ на колѣняхъ передъ солдатами, клялся и божился, что онъ употребилъ всѣ усилія, чтобы достать разговѣнье, и цѣною страшнаго униженія и жестокихъ оскорбленій выторговалъ себѣ жизнь. Все это осталось безнаказаннымъ, и казаки это знали. 

Меня на ст. Видиборъ, 4-го Мая, на глазахъ у эшелоновъ 16-го и 17-го Донскихъ полковъ арестовали солдаты и повели подъ конвоемъ со стрѣльбою вверхъ въ Видиборскій комитетъ. Тамъ меня обвинили въ томъ, что я принадлежу къ числу тѣхъ генераловъ, которые ради помѣщиковъ и иностранныхъ каниталистовъ настаиваютъ на продолженіи войны. Однимъ изъ обвинителей былъ казакъ 17-го Донского казачьяго полка, Воронковъ. Потомъ меня подъ конвоемъ же отправили въ Минскъ, гдѣ меня долженъ былъ судить какой-то трибуналъ при Армейскомъ комитетѣ. На мое заявленіе, что есть начальство, которое, если я въ чемъ виновата, будетъ меня судить и что никто не смѣеть задерживать меня при исполненіи служебныхъ обязанностей — мнѣ нагло было заявлено, что единственное начальство, которое они признаютъ, это мѣстный Видиборскій комптеть, а на Главнокомандующего имъ плевать. Комитетъ выше Главнокомандуюшаго. Въ Минскѣ, однако, мои конвойные растерялись, дали мнѣ возможность повидать коменданта станціи, передать о всемъ случившемся въ штабъ Западнаго фронта, меня доставили къ Главнокомандующему фронтомъ, генералу отъ кавалеріи Гурко, который меня сейчасъ же освободилъ и отправилъ къ дивизіи.

Все это осталось безъ наказанія. Стоило только начальству возбудить какое-либо дѣло противъ солдата, какъ на защиту его поднимались комитеты. Въ ротахъ собирались митинги, солдатская масса волновалась и начальство испуганно бросало дѣло.

Пѣхота, смѣнявшая насъ, шла по бѣлорусскимъ деревнямъ, какъ татары шли по покоренной Руси. Огнемъ и мечомъ. Солдаты отнимали у жителей все съѣстное, для потѣхи разстрѣливали изъ винтовокъ коровъ, насиловали женщинъ, отнимали деньги. Офицеры были запуганы и молчали. Были и такіе, которые сами, ища популярности у солдатъ, становились во главѣ насильническихъ шаекъ.

Ясно было, что арміи нѣтъ, что она пропала, что надо, какъ можно скорѣе, пока можно, заключить миръ и уводить и распределять по своимъ деревнямъ эту сошедшую съ ума массу. Я писалъ рапорты вверхъ; — вверху — ближайшее строевое начальство — командиръ корпуса, тѣ, кто имѣетъ непосредственное отношеніе къ солдату, встрѣчали ихъ сочувствіемъ, но выше, въ штабѣ особой арміи — генералъ Балуевъ, въ военномъ министерств, во главѣ котораго сталъ Л. О. Керенскій, къ нимъ относились скептически.

—    Къ этому надо привыкнуть, — говорили тамъ. Создается армія на новыхъ началахъ, «сознательная» армія. Безъ эксцессовъ такой переворотъ обойтись не можетъ. Вы должны во имя родины потерпѣть.

Я горячо любилъ свою дивизію, свидѣтельницу СТОЛЬКИХъ славныхъ побѣдъ. Я сталъ собирать офицеровъ, комитеты и казаковъ, вести съ ними горячія, страстныя бесѣды, возбуждая въ нихъ прежнее полковое и войсковое самолюбіе, напоминая о великомъ прошломъ и требуя образумиться.

—    «Правильно! правильно!» — раздавались голоса; толпа, какъ будто бы понимала и сознавала ошибки свои, хотѣла становиться на правильный путь, но уходилъ я, раздавался чей-нибудь безшабашный голосъ: — «То- варищи! — это что же, генералъ-то насъ къ старому режиму гнета! Подъ офицерскую, значить, палку!» и все шло прахомъ.

Въ головѣ всѣ рѣшили, что война кончена. — «Какая нонче война! — нонче свобода!»

Это звучное, славное слово стало синонимомъ самыхъ ужасныхъ насилій.

Мнѣ было совѣстно получать жалованье за то, что я ничего не дѣлалъ и жилъ своею жизнью, и я поѣхалъ въ штабъ Особой Армій настаивать на отставкѣ.

Однако, командующій Арміеіі, генералъ Балуевъ, моейотставки не принять, основываясь на приказѣ Керенскаго, никого изъ лицъ команднаго состава отъ службы не увольнять, но понявши, что мнѣ оставаться въ ди- визіи, гдѣ авторитетъ мой былъ поколебленъ, нельзя, предложилъ мнѣ принять въ командованіе 1-ю Кубанскую дивизію.

10-го Іюня я прибыль въ дивизію, расположенную въ окрестностяхъ города Мозыря.

1-ая Кубанская казачья дивизія была второочередная, составленная преимущественно изъ казаковъ старшихъ сроковъ службы. Она сильно пострадала вслѣдствіи безкормицы и плохого снабженія. Люди были оборваны. Много было босыхъ. Лошади истощали до такой степени, что лежали и не могли подняться. Казаки голодали. Такое очень тяжелое положенiе было весьма выгоднымъ для меня. Заботливостью объ улучшеніи матеріальнаго состоянія днвизіи я надѣялся привлечь сердца казаковъ къ себѣ и возстановить порядокъ и дисциплину.

Надо отдать справедливость — всѣ мнѣ пошли навстрѣчу въ этомъ дѣлѣ. Командующій Арміеіі приказалъ отпустить внѣ очереди сапоги, шаровары, рубахи и шинели для казаковъ, довольствіе было улучшено, Мозырьское земство и окрестные помѣщики приложили всѣ усилія, чтобы дать наилучшее размѣщеніе полкамъ и выкормить лошадей. Отъ Кубанскаго войска удалось добиться пополненій. Всѣ полковыя суммы, которыя на счастье оказались въ цѣлости, были мобилизованы, и завѣдующіе хозяйствомъ съ представителями отъ комитетовъ поѣхали кто въ Кіевъ, кто въ войско заказывать для казаковъ бешметы и черкески, которыхъ они давно не видали.

Эти хозяйственный заботы отвлекали казаковъ отъ пустой митинговой болтовни и дивизія имѣла серьезный, домовитый хозяйственный видъ. Сотенные и полковые комитеты совѣщались съ офицерами, какъ лучше, эконо- мичнѣе и богаче одѣть и снабдить казаковъ. Когда же снабженіе начало приходить, а лошади поправляться и дѣлаться сытыми, я почувствовалъ, что между мною и полками установилась та связь, которая до нѣкотороіі степени походила на дисциплину.

До революціи и извѣстнаго приказа № 1 каждый изъ насъ зналъ, что ему надо дѣлать, какъ въ мирное время, такъ и на войнѣ. День былъ расписань по часамъ, офицеры и казаки заняты, ни скучать, ни тосковать было некогда. Когда стояли въ тылу «на отдыхѣ» и тогда постепенно, послѣ исправленія всѣхъ матеріальныхъ погрешностей, начинали занятія, устраивали спортивные праздники и состязанія, къ которымъ нужно было готовиться, солдатскіе спектакли, пѣли пѣсенники и играли трубачи — день былъ полонъ, онъ несъ свои заботы и свое утомленiе, полковая машина вертѣлась и каждый что-нибудь да дѣлалъ. Лодыри преслѣдовались и наказывались. Лущить сѣмячки было некогда. Послѣ революціи все пошло по иному. Комитеты стали вмѣшиваться въ распоряженія начальниковъ, приказы стали дѣлитъся на боевые и не боевые. Первые сначала исполнялись, вторые исполнялись по характерному, вошедшему въ моду тогда выраженію постольку-поскольку. Безусый, окончившiй четырехмѣсячные курсы, прапорщикъ, или просто солдатъ — разсуждалъ, нужно, или нѣтъ то, или другое ученіе и достаточно было, чтобы онъ на митингѣ заявилъ, что оно ведетъ къ старому режиму, чтобы часть на занятіе не вышла и началось бы то, что тогда очень просто называлось эксцессами. Эксцессы были разные — отъ грубаго отвѣта до убійства начальника, и всѣ сходили совершенно безнаказанно.

Дивизія принимала сытый и довольный видъ и было нужно ее занять. Но начать занятія надо было очень осторожно. Я рѣшилъ повести ихъ двухъ видовъ — бесѣды и маневры въ полѣ. Бесѣды я велъ лично съ офицерами и чинами комитетовъ, a тѣ передавали ихъ въ сотняхъ. Ка- заковъ больше всего интересовали вопросы «даннаго политическаго момента» и, конечно, земля, земля и земля. . . Вотъ эти-то вопросы и пришлось затронуть и притомъ настолько осторожно, чтобы не обратить бесѣду въ митингъ, что было недопустимо, потому что подорвало бы дисциплину. Офицеры явились для меня великолѣпными помощниками, Я началъ сь объясненія различнаго устройства государствъ и образа правленій. Я слышалъ, какъ казаки совершенно серьезно говорили о республикѣ сь царемъ, или о монархіи, но безь царя, и т. п. ІІотомъ я изложилъ программы политическихъ партій, цѣли настоящей воііны, разсказалъ о значеніи Босфора и Дарданелъ, что особенно должно было заинтересовать Кубанцевъ, ведущихъ торговлю хлѣбомъ съ Марселью, вкратцѣ изложилъ исторію казачества и значеніе казаковъ для Россіи, показалъ на примитивныхъ, отъ руки сдѣ- ланныхъ чертежахъ, взаимное соотношеніе казачьихъ войскъ и доказалъ географическую невозможность созданія самостоятельной казачьей республики, о чемъ мечтали многія гирячія головы даже и съ офицерскими погонами на плечахъ. Говорилъ и о патріотизмѣ, о побѣдѣ — и, казалось, увлекъ казаковъ. Митинги съ истеричными рѣчами прекратились и смѣнились тихими, разумными бесѣдами съ офицерами; бесѣды эти нравились казакамъ. Сколько я могъ судить большинство склонялось къ тому, чтобы Россія была конституціонной монархіей или республикой, но чтобы казаки имѣли широкую автономію. Очень остро ставился земельный вопросъ, но и тутъ принципы кадетской программы имѣли перевѣсъ. «Такъ — дескать — будетъ прочнѣе и вѣрнѣе».

Маневры, которые я велъ параллельно съ бесѣдами и дѣлалъ неутомительными (2—6 часовъ) въ началѣ тоже нравились, но тутъ къ великому огорченію своему я наткнулся на отрицаніе войны. Война шла кругомъ. Въ двадцати верстахъ отъ насъ была позиція. Очень рѣдкій, правда, орудійный огонь былъ слышенъ на нашихъ бивакахъ, когда мы перешли въ селеніе Тростенецъ. Мы знали, что на югѣ было наступленіе, руководимое Корниловымъ и Керенскимъ и закончившееся позорнымъ бѣгствомъ нашихъ, но тѣмъ не менѣе, когда на маневрахъ я обучалъ рѣзать проволоку, метать ручныя гранаты, врываться въ ОКОПЬІ, а потомъ бросаться въ конномъ строю въ преслѣдованіе, — я слышалъ разговоры, — что «намъ этого дѣлать не придется. Волна кончена!»

Она шла кругомъ, но революдія такъ сильно потрясла души казаковъ, что въ нихъ уже не укладывалось съ понятіемъ о гражданской свободѣ — необходимость сражаться и умирать за родину. И это было ужасно.

Во 2-мъ Уманьскомъ, 2-мъ Полтавскомъ и 2-мь Запорожскомъ полкахъ занятія шли особенно хорошо. Занимались для выправки, здоровья и бодрости даже сокольскою гимнастикой подъ музыку. Нѣсколько туже шло дѣло во 2-мъ Таманскомъ полку. Во всей дивизiи было установлено правило привѣтствовать другъ другу отданіемъ чести. Переходъ на новыя мѣста — около 200 верстъ, — дивизія, по моему настоянію, сдѣлала не по желѣзной дорогѣ, а походомъ, причемъ походомъ шелъ и стрѣлковый ея дивизіонъ. Весь походъ прошелъ въ образцовомъ порядкѣ, нигдѣ не было жалобъ жителей на обиды и притѣсненія. Казаки, напротивъ, щеголяли ласковостью и предупредительностью къ крестьянами

Несмотря на всѣ эти внѣшніе успѣхи, на душѣ у меня было смутно. Я не обольщался этимъ. Глубоко зная казака и солдата, съ которымъ прожилъ одною жизнью 34 года, я чувствовалъ, что все это непрочно. Это было баловство — игра въ солдатики. Настанетъ часъ великаго испытанія, заскрежещутъ и завоютъ въ небѣ снаряды, налетятъ съ бомбами аэропланы, запоютъ пули и никакими разговорами, никакими бесѣдами я не заставлю ихъ идти впередъ, все разбѣжится и исчезнетъ, предавши офи- церовъ. Не было страха передъ неисполненіемъ приказа, или команды, того страха, — который, странное дѣло, — сильнѣе страха смерти. Не было совѣсти и стыда. Я вспоминалъ, какъ раньше того, что я шелъ сзади цѣпей и покрикивалъ: — «Впередъ! — Впередъ! Ничего! Впередъ!» — было достаточно, чтобы командуемый мною полкъ бросился на штурмъ укрѣпленнон позиціи. А бросились бы эти? — спрашивалъ я, глядя на нихъ, мокнущихъ на походѣ подъ дождемъ. Я видѣлъ недовольныя, злыя лица, и отвѣчалъ — нѣтъ, не бросились бы. Раньше казаку или солдату стыдно было показать, что онъ голоденъ, страдаетъ отъ жары или холода, или промокъ — при пропусканіи колонны мимо себя я видѣлъ въ такихъ случаяхъ веселыя, какъ бы надъ самимъ собою смѣющіяся лица, и на вопросъ: — «что, холодно!» — слышалъ веселый, бодрый огвѣтъ: — «никакъ иѣтъ!» — иногда сопровождаемый какою-либо острой, солдатской шуткой надъ самимъ собою. Теперь этого не было. Всякое лишеніе , всякое неудобство вызывало косые, мрачные взгляды. Они стали «барами», «господами», они искали комфорта и радости жизни, — а это уже не солдаты и не казаки.

Внѣшне полки были подтянуты, хорошо одѣты и выправлены, но внутренне они ничего не стоили. Не было надъ ними «палки капрала», которой они боялись бы больше, нежели пули иепріятеля, и пуля непріятеля пріобрѣтала для нихъ особое страшное значеніе .

Я переживалъ ужасную драму. Смерть казалась желанной. Вѣдь рухнуло все, чему молился, во что вѣрилъ и что любилъ съ самой колыбели въ теченіе пятидесяти лѣть — погибла армія.

И все-таки надѣялся. Думалъ, что постепенно окрѣпнетъ дивизія, вернется былая удаль — и мы еще сдѣлаемъ дѣла и спасемъ Россію отъ иноземнаго порабощенiя. 

Больше всего я боялся тогда, что казаковъ станутъ употреблять на различныя ѵсмиренія неповинующихся солдать. Ничто такъ не портить и не развращаетъ солдата, какъ война со своими, разстрѣлы, аресты и т. п. Бывая у своего командира корпуса, генералъ-лейтенанта Я. Ѳ. Гилленшмидта, съ которымъ я былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ и на «ты», я постоянно просилъ его поберечь въ этомъ отношеніи дивизію и не посылать ее съ карательными цѣлями.

Просьба была не напрасная. По всей арміи пѣхота отказывалась выполнять боевые приказы и идти на позиціи на смѣну другимъ полкамъ, были случаи, когда своя пѣхота запрещала своей артиллеріи стрѣлять по окопамъ противника, подъ тѣмъ предлогомъ, что такая стрѣльба вызываетъ отвѣтный огонь непріятеля. Война замирала по всему фронту и Брестскій миръ явился неизбѣжнымъ слѣдствіемъ приказа № 1 и разрушенія арміи. И если бы большевики не заключили его, его пришлось бы заключить Временному Правительству.

20 Августа меня вызвали въ штабъ Особой Арміи, въ Домбровицу. Я засталъ вр. командующего арміей, генерала Эрдели, въ большой тревогѣ. Командующій Арміей и штабъ опасались, что ихъ же войска могутъ арестовать и убить ихъ. Меня спрашивали, насколько въ этомъ отношеніи надежны казаки дивизіи и станутъ ли они на защиту начальства оть своихъ солдать.

Что я могъ отвѣтить, оставаясь совершенно честнымъ?

Я могъ сказать только подлое слово, рожденное этимъ страшнымъ временемъ: — «постолько — посколько».

Казаки будутъ нести честно караульную службу, они не заснуть на часахъ, они не допустятъ единичныхъ людей, въ равномъ числѣ они будутъ драться, но если на нихъ навалится сила, если ихъ много будеть убито и ранено — я за нихъ не ручался.

Скоро пришлось съ печалью убѣдиться, что я не ошибался.

Въ тылу, въ глухой деревнѣ, вдали оть железной дороги, гдѣ я жилъ, мы очень мало знали о томъ, что происходить въ Россіи. Смутно слышали, что верховный главнокомандующiй Корниловъ требуеть полнаго воз- становленія дисциплины въ арміи, возвращенія офицерамъ и урядникамъ прежней дисциплинарной власти, возстановленія полевыхъ судовъ и смертной казни за цѣлый рядъ преступленiй. Это было приказано объявить въ полкахъ. Собранные мною съ этою цѣлью офицеры и полковые комитеты дивизіи разно восприняли это извѣстіе. Офицеры радовались этому, потому что видѣли вь этомъ возрожденіе арміи и ея боеспособности, солдаты и казаки повѣсили головы.

—    Это значитъ, опять къ старому режиму, — печально говорили казаки. . . — Значить, прощай свобода! Не отдалъ чести, али коня не почистилъ, какъ слѣдуетъ, и становись въ боевую!

Солдаты встревожились еще рѣшительнѣе.

—    Этому не бывать. Корниловъ того хочеть, а мы не хотимъ. Довольно!

Имя Корнилова становилось популярнымъ въ офицерской средѣ, офицеры ждали отъ него чуда — спасенія арміи, наступленія, побѣды и мира, — потому что понимали, что продолжать войну уже больше нельзя, но и мирь получить безъ побѣды тоже нельзя. Для солдатъ имя Корнилова стало равнозначущимъ — смертной казни и всякимъ наказаніямъ. Корниловъ хочетъ войны, — говорили они, — а мы желаемъ мира.

Но о томъ, что Корниловъ ради спасенія Россіи хочетъ захватить власть въ свои руки, что онъ хочетъ стать диктаторомъ, — никто не думалъ. И не только казаки и офицеры, или я, но даже и командиръ корпуса объ этомъ не подозрѣвали.

Объ іюльскихъ дняхъ въ Петроградѣ и попыткѣ большевиковъ захватить власть мы знали мало. «Были безпорядки», — говорили въ дивизіи, и больше интересовались тѣмъ, кто убитъ и раненъ, такъ какъ были между ними и знакомые, но о роковомъ значенiи начавшейся борьбы за власть во время войны мы не думали. Слишкомъ были заняты своими злободневными текущими дѣлами.

И потому, когда, 24 Августа, я получилъ отъ генералъ-маіора Д. П. Сазонова, бывшаго помощника Походнаго Атамана великаго князя Бориса Владиміровича. телеграмму: — «23 Августа, 16 часовъ 57 мин. Наштаверхъ приказалъ представить васъ назначенію команкор. третьяго коннаго. Будьте готовы по телеграммѣ выѣхать къ корпусу. Прошу заѣхать Ставку Штаб-атаманъ 10777 Генералъ Сазоновъ». — Она меня только удивила. По имѣвшимся у меня частнымъ свѣдѣніямъ III кавалерійскій корпусъ, которымъ командовалъ генералъ Крымовъ, находился гдѣ-то въ Херсонской губерніи, въ районѣ города Ананьева, и ѣхать въ него черезъ Ставку мнѣ было совсѣмъ не по пути. О томъ, что III кавалерійскій корпусъ уже перебрасывался къ Петрограду, мы въ своей деревенской глуши и не подозревали.

Будь это назначеніе въ старое дореволюціонное время, оно меня, конечно, страшно обрадовало бы. III кавалерійскій корпусъ, бывшій раньше подъ командою гр. Келлера, пользовался необыкновенно громкой боевой репутаціей. Я имѣлъ счастіе, въ рядахъ этого корпуса командовать 10-мъ Донскимъ казачьимь полкомъ и принять участіе въ громкой побѣдѣ корпуса надъ австрійцами у селеній Баламутовка, Малицы, Ржавенцы и Топоруцъ, гдѣ мы захватили болѣе 6000 плѣнныхъ и большую добычу. 1-ая Донская дивизія, входившая въ составь этого корпуса, была для меня родною дивизіей. Я въ ней командовалъ полкомъ въ мирное время въ Замостьи и съ нею продѣлалъ весь походъ 1914 года и до конца Апрѣля 1915 года. Всѣ офицеры, и даже казаки этой дивизіи, были не только моими боевыми товарищами, но, смѣло скажу, — были моими друзьями. Имѣть ее въ своемъ корпусѣ по-настоящему — это было бы величайшимъ счастіемъ.

Теперь, при общемъ развалѣ армiи и крушенiи всѣхъ идеаловъ, это давало только новыя огорченiя и разочарованія, а главное задерживало меня на военной службѣ, когорая при томъ характерѣ, который она приняла, становилась мнѣ противной и лишала меня возможности, уйти вь отставку…

Но, прежде чѣмъ отправиться въ Ставку, мнѣ пришлось пережить несколько тяжелыхъ часовъ и убѣдиться въ томъ, что я не ошибся, считая, что полки моей дивизіи уже неспособны выдержать сколько-нибудь сильное испытаніе.