Ночь была чёрной, безлунной, ни единая звезда не освещала своим сочувственным мерцанием скорбный путь Добровольцев. Армия двигалась на север. Людей становилось всё меньше: одни сложили головы в боях, другие, отчаявшись, покидали ряды, надеясь укрыться в одиночку или небольшими группами. Растекались по родным станицам кубанские казаки, уходили некоторые офицеры. Отчаянным было и настроение оставшихся. Всё чаще слышались разговоры о том, что пора распускать армию, пора распыляться и пробираться в горы по отдельности. Особенно паниковали в обозе. И добро бы раненые, знающие свою участь в руках «товарищей», так хуже их – штатские деятели, беженцы, обанкротившиеся политики – понабилось их в обоз так, что и не двинешься! Тяжело раненых, тех, что не перенесли бы дорогу, оставили в Елизаветинской – что-то стало с ними? Заложников взяли в обеспечение их безопасности, а будет ли толк? Своих раненых, боевых офицеров, оставили, потому что иначе нельзя было, а весь этот погорелый театр приходится тащить… Очень раздражали Сергея Леонидовича штатские обозники. И не раз срывал он на них злость. Ещё на пути к Екатеринодару, к примеру, перегородили господа захребетники всю дорогу. Напустился на них Марков:

- Что за сволочь здесь выперлась?!

- Члены Рады! – обидчиво-гордый ответ.

- Что члены – вижу, а чему рады в таких обстоятельствах, не пойму!

Грохнул хохот бывших рядом офицеров. Народные избранники очистили путь. А Родзянко потом жаловался покойному Верховному и просил, чтобы тот приказал Сергею Леонидовичу быть корректнее в отношении его коллег…

Растянулся теперь обоз чёрной лентой во мраке ночи. Двигается медленно, бесшумно. Только колёса скрипят, да изредка донесётся стон или чуть слышная брань кого-нибудь из раненых. Третий день армия в кольце, и вот-вот должна решиться её судьба. Быть или не быть. Если удастся прорваться через железную дорогу в широкие степи, то есть надежда, если же нет – то всему делу конец. А кому ж решать эту сложнейшую задачу, как не Богу Войны и Шпаге генерала Корнилова Сергею Леонидовичу Маркову и его орлам?

Черно было на душе у генерала – под стать непроглядной ночной темени. Он уже давно не ждал для себя ничего хорошего, но никогда не выказывал охватывающей его безнадёжности. Безнадёжности и без того слишком много, а у армии должна быть надежда. Должна быть вера. И не имеет значения, что творится на душе у командира, не имеют значения его личные терзания, подчинённые не должны видеть их. Для подчинённых командир должен быть источником веры. А поэтому, что бы ни было, нужно демонстрировать уверенность, нужно ободрять и обнадёживать других, павших духом, даже если у самого почти не осталось сил надеяться на что-то. Так понимал свой долг генерал Марков и как никто умел увлечь за собой, разрядить обстановку острым словцом или шуткой, на которые был мастер. И в бою, и на привале он действовал по-суворовски, памятуя заветы великого полководца, которые сколько раз доводил до слушателей различных аудиторий, в которых случалось ему преподавать. Сергей Леонидович мог быть и солдатом, и профессором, и между этими его ипостасями не было противоречий. Потому умел он в короткий срок завоёвывать уважение и в войсках, и в аудиториях, и в любом обществе, в котором случалось ему оказаться. Стремительный, как молния, он на практике воплощал науку побеждать. Его никогда не видели унылым и сломленным, но всегда устремлённым вперёд – к победе. Чтобы победить, армия должна желать победы и верить в неё. И всем существом своим Сергей Леонидович внушал всем эту веру. И собственные сомнения могли ли идти в счёт!

Впрочем, при отступлении от Екатеринодара, после гибели Лавра Георгиевича, Марков всё же поделился тяжёлыми мыслями с Африканом Богаевским, пребывавшем в схожем настроении. Вдвоём они сидели на всхолмье, пропуская мимо себя колонны отступающей армии, и обсуждали сложившееся положение. После катастрофы казалось, что борьба окончена, что, быть может, в самом деле, пора распыляться… Разговор выходил горьким и безнадёжным. Однако Сергей Леонидович взял себя в руки и, верный себе, переменил тему, желая развеять скорбные мысли как собственные, так и своего собеседника:

- Хорошая у вас шинель, Африкан Петрович! Длинная! Тепло вам в ней, а я в своём полушубке замерзаю!

Так и свелась беседа к мелочам…

В немецкой колонии Гначбау на вспаханном поле предали земле тела Корнилова и Неженцева, не оставив и следа дорогих могил, чтобы не нашли большевики. Так ли следовало хоронить лучших сынов России, павших за неё? Хорошо ещё успели отслужить панихиду в Елизаветинской… Хоть и наспех, хоть и священник трясся от страха, но отпели, как должно. И как тяжело было на сердце в том искорёженном пулями станичном храме, как беспросветно… И вспомнилось далёкое-далёкое время, совсем другой край, русская церковь, в которую был обращён барак-столовая, на чужбине, чудная рождественская служба, которая так особенно ощущается вдали от родного дома… Не будучи в молодые годы человеком религиозным, Сергей Леонидович с детства привык посещать службы, некоторые из которых любил особенно. И среди раскатов первой в его жизни войны, в чужой и непривычной русскому сердцу Маньчжурии необычайно потянуло молодого офицера услышать давно забытые слова и напевы… Сочились солнечные лучи в стенные прорехи, виднелось сквозь крышу синее небо, а перед скромным иконостасом сияли сотни свечей, освящая образы Спасителя, Богородицы, Святителя Николая и другие, и слышался слабый голос священника, и одна фигура за другой, усиленно крестясь и отламывая земные поклоны, несли свои свечи с горячей молитвой к Тому, Кто учил людей общей любви и «мирови миров». И дивно было видеть молодые загрубевшие лица уже побывавших в боях, бородачей, недавно прибывших в полк, унтеров с Георгиями и медалями за Китай - весь этот люд, собранный со всей матушки-России, тянувшийся с тоненькими свечками, сливаясь в одной горячей молитве, молитве без слов, но понятной для всех. И необыкновенно трогали душу простые молитвы хора любителей-солдат, убежденный, без всякой аффектации голос священника, струйки дыма и запах ладана, мерцание свечей… И подкатывал ком к горлу, и катились слёзы по щекам, падая на заношенное, истрёпанное пальто… И мысли уносились куда-то далеко, и вставала перед глазами вся недолгая жизнь… Дворянская, хотя и небогатая семья, блестящее окончание Московского Императрицы Екатерины II кадетского корпуса, Константиновского артиллерийскго училища и академии Генштаба… К двадцати шести годам штабс-капитан успел зарекомендовать себя не только как штабной работник, но и как офицер Военно-топографического отделения, проводивший лихие разведки и рекогносцировки местности, за что неоднократно был отмечен наградами.

На Русско-Японскую войну Сергей Леонидович отправился добровольцем. Тогда впервые он написал нечто наподобие завещания, а точнее, письмо матери, которое должно было быть передано ей в случае его гибели: «Передавай всем-всем, кто хоть некоторой симпатией дарил меня при жизни, мой последний и вечный привет. Целуй всех сердечно близких моих людей. Поселись с Лелей и сделай все, чтобы его добрые задатки нашли достойное применение. Он добр, куда добрее меня, честен. Он побережет тебя, он сумеет найти охоту и способность сгладить для Вашей совместной жизни свои шероховатости. Обо мне не плачь и не грусти, такие как я не годны для жизни, я слишком носился с собой, чтобы довольствоваться малым, а захватить большое, великое не так-то просто. Вообрази мой ужас, мою злобу-грусть, если бы я к 40—50 годам жизни сказал бы себе, что все мое прошлое пусто, нелепо, бесцельно! Я смерти не боюсь, больше она мне любопытна, как нечто новое, неизведанное, и умереть за своим кровным делом — разве это не счастье, не радость?! Мне жаль тебя и только тебя, моя родная, родная бесценная Мама, кто о тебе позаботится, кто тебя успокоит. Порою я был груб, порой, быть может, прямо-таки жесток, но видит небо, что всегда, всегда ты была для меня все настоящее, все прошлое, все будущее. Мое увлеченье Ольгой было мне урок и указало на полную невозможность и нежелательность моего брака когда-либо и с кем бы то ни было; почему — теперь объяснять долго, но это лишний раз подтвердило, что вся моя работа, все мои способности, энергия и силы должны пойти на общее дело, на мою службу и на мой маленький мирок — мою семью, мою Маму. Иногда желание захватить побольше от жизни делало меня сухим и черствым, но верь, что только наружно и с показной стороны. Судьба распорядилась по-своему. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Верь, как верю я в настоящую минуту, и верю искренне, глубоко, что все, что ни делается, делается к лучшему и нашему благу…» Кто бы мог подумать, что судьба решит иначе, и война унесёт жизнь не его, не годного для жизни, а его любимого брата Лели!

Сергей Леонидович очень переживал за мать. Что-то будет с ней, если не станет и его? После смерти офицеров их матери оставались не только одинокими, но и почти нищими, лишёнными участия правительства... Забота об их горькой участи вылилась в письмо Маркова, направленное в редакцию одной из газет, содержащее пожелания правительству обратить, наконец, внимание на осиротевших русских матерей.

Бедная, бедная мама… Как измучилась она за годы войны в ежесекундном страхе потерять последнего сына… Говорят, будто бы на фронте год идет за два, но скольких же лет стоит год матери, ожидающей единственного сына с войны? И жалел Сергей Леонидович мать, а, тем не менее, рвался на передовую, не держась за штабные должности и не кланяясь пулям. Любовь к матери была сильна, но сильнее было чувство долга и чести, и им руководствовался Марков всю жизнь. А тогда, в церкви померещилась Сергею Леонидовича фигура матери, облачённая в чёрное платье с мокрым от слёз лицом… И позднее всплывал перед взором этот образ, и сжималось сердце… Вот она – война… Слёзы войны… Родная, не плачь, брат нашел славную долю, верь в то, что я вернусь, верь в Того, Кто сохранит тебе последнего сына...

В несчастную войну с Японией русские офицеры и солдаты творили чудеса, и, Господи Боже, победа была бы неизбежной, если бы не бездумное командование, обратившее победы в поражения! Пытливый ум Сергея Леонидовича искал объяснения постигшей русскую армию катастрофы. Анализируя завершившуюся войну в своей работе «Ещё раз о Сандепу», он рассуждал не только об ошибках, допущенных непосредственно в ходе кампании, но и шире – о состоянии русской армии в целом, и приходил к выводу: «Было бы ошибочно утверждать, что мы вышли на войну с отсталыми теоретическими взглядами, невеждами в военном деле. Все крики о полной непригодности наших уставов, проповедь новой тактики, новых боевых форм - все это лишь крайние мнения, с которыми нужно считаться, но считаться вдумчиво и осторожно. Конечно, характерные особенности войны в Маньчжурии заставили нас кое-чему переучиться, кое-что создать, но основное, главное давно твердилось в мирное время в военной литературе и с профессорских кафедр. Трагедия заключалась не в ложной отсталой теории, а в поверхностном знакомстве большинства строевых офицеров с основными требованиями уставов и в каком-то гипнозе старших начальников. Иногда получались свыше приказания, шедшие в разрез всей обстановке, всему - чему учили, во что верили, что требовал здравый смысл и положительные знания… …При современных огромных армиях и еще больших обозах, при всей неподвижности, неповоротливости столкнувшихся масс, кабинетные тонкости стратегии должны отойти в область предания. Главнокомандующему в будущих наступательных боях из всей массы предлагаемых ему планов надо уметь выбрать самый простой и иметь гражданское мужество довести его до конца. Пусть при выборе плана явится ошибка, и в жизнь толкнут сложную, запутанную идею - это только отдалит успех, увеличит потери, но не лишит победы. Страшны полумеры, полурешения, гибелен страх Главнокомандующего поставить на карту всю свою армию».

На этом Сергей Леонидович не остановился. Обладая широчайшими знаниями в военном деле, собственными взглядами, основанными на них, а к тому - ещё и даром речи, он с жаром взялся за преподавание, стремясь воспитать будущих офицеров, которым через некоторое количество лет, возможно, суждено будет командовать армиями, в духе Суворова и Скобелева, развить в них находчивость, необходимую решимость и широкий кругозор. Быстрота и натиск – вот, одно из главных слагаемых победы, а медлительность и неуверенность гибельны! Война полумер не терпит. Кроме преподавания писал Марков немалое количество учебных пособий по военной географии и истории. В качестве своего курса по последнему предмету Сергей Леонидович издал «Записки по истории Русской армии. 1856-1891», в которых дал анализ проводившихся в России в XIX веке военных реформ и уделил немало места русско-турецкой войне 1877-1878 годов, затрагивая попутно и политическую обстановку, а также причины, вызвавшие войну. Особое внимание он обращал на «самобытные национальные черты нашей армии и русского солдата, гибкие формы боевого порядка, развитие духа». А ещё раз за разом обращался Марков к фигуре своего кумира, «белого генерала» Скобелева, на которого стремился походить. О нём написал Сергей Леонидович памятный очерк по случаю открытия в Москве памятника герою и составил книгу «Приказы Скобелева в 1877-1878 гг.».

За три года до войны Марков свёл знакомство с профессором академии Генерального штаба генерала Незнамовым. Несмотря на разницу лет и званий, они очень сблизились, благодаря схожести взглядов на волнующие обоих проблемы русской армии, методы решения которых они пытались выработать во время долгих бесед на квартире пожилого профессора, где Сергей Леонидович стал частым гостем. Говорили, главным образом, о военном деле, иногда отвлекаясь на вопросы высшей государственной политики. Эти разговоры никогда не обращались в болтовню, слишком распространившуюся в последние годы, не соскальзывали на путь критики, но носили характер стремления к нахождению лучших положительных решений. Нужно непрерывное развитие творческой мысли; не только учет опыта на победах и поражениях, но и проникновение в будущее, создание новых методов и способов в ведении боев и сражений. Стратегия и тактика не могут оставаться неизменными: новое оружие - новая тактика, но и новая тактика - новое оружие.

- Я не поставлю удовлетворительной отметки за пассивное решение задачи, - говорил Незнамов. И Марков вторил ему:

- При пассивном выполнении задач и даже при полумерах невозможен решительный успех; чаще это приводит к неуспеху и лишнему пролитию крови. Воинские качества: дисциплинированность, мужество, храбрость и другие - сами по себе для начальников не являются абсолютно ценными качествами; дисциплина должна быть сопряжена с разумностью, мужество - с силой воли и силой влияния на подчиненных, храбрость должна быть активной и должна быть связана с инициативой.

Инициатива! Сколько было переговорено о ней! Страдал Сергей Леонидович, что нет простора для неё. Явится инициативный деятель, и система бездумно начинает подавлять его, боясь нового, боясь изменить что-то! И костенеет всё, и во время войны начальники, смертельно боящиеся инициативы, не умеющие принимать решения, губят целые армии! Что стоил один Куропаткин с его сакраментальными «атаковать без решимости», «с превосходящими силами в бой не вступать», «в решительный бой не ввязываться», столь деморализующе действующими на армию, отбивавшими последнюю охоту сражаться с противником! Куда делось незабвенное суворовское «рядовому – храбрость, офицеру – неустрашимость, генералу – мужество»? Когда успели забыть великие традиции, заложенные ещё Румянцевым? Много бы навоевала Россия, будь у неё прежде такие командиры «без решимости»! Инициатива, инициатива и ещё раз инициатива! Инициатива на верхах командования и инициатива на всех его ступенях, до самой низшей включительно. На верхах командования, где ставятся задания и проводятся с намерением заставить противника действовать в зависимости от принятых ими решений; на низах - когда инициативой начальников разрушаются планы и намерения противника на тактических участках боя, когда захватываются тактические рубежи, когда противник становится в менее удобное положение и когда это используется для развития успеха. Инициатива - это постановка задач, диктуемых обстановкой в каждый момент боя. Активность - это выполнение этих задач. На инициативе основана активная храбрость, необходимый залог победы.

Незнамов сомневался:

- Такая активная храбрость, дорогой Сергей Леонидович, легко может перейти в партизанство, даже помимо воли и сознания начальника, т.е. к действиям, имеющим чисто местное значение, без всякой связи с общими действиями и могущим привести хотя и к успехам, но коротким и местным, не приводящим к общему успеху. Вот, вам, изволите видеть, дилемма:  партизанство или пассивное регулярство.

- Чаще активное партизанство предпочтительней пассивного регулярства, - отвечал на это Марков. - Регулярство очень часто создает и покрывает безответственность начальников. История даёт десятки примеров, когда пассивное регулярство приводило в лучшем случае к сохранению положения, а активное партизанство - к большим успехам. Суворовский принцип «противник обходящий легко может быть сам обойден», находит свое решение, когда в полной мере осуществляются инициатива, активная храбрость, «партизанские» меры… При регулярстве в этом случае достаточно донести об обходе противника, принять пассивные меры и ждать распоряжений начальства. И драгоценное время оказывается упущенным! Поэтому инициатива – это основа всему военному делу!

Многое становилось яснее в ходе продолжительных и увлечённых обсуждений, рождались новые идеи, вырабатывалась цельная система взглядов. Те беседы Сергей Леонидович вспоминал с большой теплотой и благодарностью. Пожалуй, ни с кем другим, кроме Незнамова, не удавалось ему так подробно и откровенно обсуждать важнейшие для себя и всего русского офицерства вопросы.

Воплощать же свою «науку побеждать» Маркову пришлось очень скоро. В самом начале войны он занял пост начальника Разведывательного отделения в Управлении генерал-квартирмейстера штаба Главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта, начальником которого в то время был Алексеев. С последним Сергей Леонидович уже был знаком. Михаил Васильевич высоко оценивал его научные труды и даже написал отзыв на одну из работ Маркова. Находясь на этой должности, Сергей Леонидович вынес предложение по проведению опросов пленных, суть которого сводилась к тому, чтобы для эффективности упростить их процедуру и сделать анонимными. Инициатива дала свои плоды, но на этом посту Марков не задержался. Вскоре он получил назначение начальником штаба в четвёртую стрелковую бригаду, будущую «железную» дивизию, которой командовал генерал Деникин. Тогда-то и свела их судьба и с той поры не разводила.

На новое место службы Сергей Леонидович приехал после операции,  несмотря на сильнейшие боли, почти силой вырвавшись из-под опеки врачей, опасавшихся за его жизнь. Не в его характере было сидеть и лечиться, когда его часть вела бои и несла потери. Он обязан был быть там, во что бы то ни стало! По прибытии в бригаду Марков всё же доложил о своём нездоровье и невозможности ехать на позиции верхом. Деникин и другие офицеры отнеслись к этому заявлению прибывшего молодого полковника скептически, и это не укрылось от Сергея Леонидовича. Усидеть в стороне от позиций он всё же не смог и отправился туда на запряжённой двумя лошадьми колымаге. Удивлённым офицерам во главе с Антоном Ивановичем пояснил весело, не обращая внимания на непрекращающийся огонь противника:

- Скучно стало дома. Приехал посмотреть, что тут делается…

С Деникиным отношения сложились сразу. Под его началом Марков служил многие месяцы, покрыв своё имя такой славой, что на фронте о нём ходили легенды. Всегда со своими стрелками, неизменно во главе полка, он личным примером показывал образец служения Родине. В июле 1915-го года за бой под Творильней Марков был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени. В августе последовало награждение Георгиевским оружием.

- Теперь или орден третьей степени, или деревянный крест! – шутил он.

Самые тяжёлые бои шли весной 1915 года под Перемышлем. Тогда под смертоносным огнём Сергей Леонидович выводил из боя остатки своего тринадцатого полка. Бывшему рядом с ним командиру четырнадцатого полка оторвало голову, и Марков был весь залит хлынувшей из его тела кровью. Это был единственный случай, когда ему не удалось скрыть своего подавленного состояния…

Когда Антон Иванович стал начальником штаба Ставки, Марков получил при ней должность второго квартирмейстера. Уже заплясало по России зловещее пламя революции, и Сергей Леонидович записал в дневнике: «Погубят армию эти депутаты и советы, а вместе с ней и Россию…» Его раздражало буквально всё: заигрывания с солдатами, влекущее за собой разврат и поражение, необходимость убеждать в очевидных вещах полуграмотных в военном деле чинов комитета и несведущих, фантазирующих, претендующих на особую роль комиссаров. Будущее становилось всё туманнее, и трезвое разрешение проблем могло прийти, лишь если бы умолкли страсти, но страсти закипали всё сильнее, но всё громче вопили витии, оглушая самих себя и внимающих им.

- Кажется, снял бы свои генеральские погоны и бросил бы в лицо этим негодяям, погубившим русскую армию… - ругался Сергей Леонидович.

В Брянске вспыхнул бунт, одно из тех стихийных выступлений, выливавшихся в погромы, убийства и аресты офицеров, ставшие нормой жизни. Марков, с трудом сдерживая бешенство, отправился разбирать ситуацию. Весь город был взбудоражен. Сергею Леонидовичу пришлось не раз выступать в совете военных депутатов, спорить до хрипоты, используя всё своё красноречие, чтобы добиться восстановления дисциплины и освобождения двадцати арестованных. Та поездка едва не стоила ему жизни. На вокзал, с которого он уезжал с освобождёнными арестантами, для расправы с ним явилось несколько вооружённых рот. Беснующаяся толпа двигалась к поезду, и в гуле её голосов, в полных ненависти глазах ясно просвечивалась участь, постигшая впоследствии несчастного Духонина… Ещё мгновение, и эти бывшие люди, солдаты, обратившиеся в зверей, подняли бы своих жертв на штыки. Сергей Леонидович вышел вперёд и, перекрывая зычным, резким голосом царящий гомон, воскликнул горячо:

- Если б тут был кто-нибудь из моих железных стрелков, он сказал бы вам, кто такой генерал Марков!

- Я служил в тринадцатом полку, - отозвался какой-то солдат из толпы.

- Ты?!

Марков с силой оттолкнул нескольких окружавших его людей, быстро подошел к солдату и схватил его за ворот шинели.

- Ты? Ну, так коли! Неприятельская пуля пощадила в боях, так пусть покончит со мной рука моего стрелка...

Как мгновенно свойственно меняться настроению русского человека! Минуту назад он готов растерзать тебя, а через мгновение славит и обнимает тебя же! Никаких границ, никакой логики, а лишь стихия, всё сметающая на своём пути, которую не остановить никакой силой, но которая вдруг останавливается сама перед лицом удивительного для неё явления, словно очнувшись от помешательства и вновь обретая человеческий облик… От страстных слов молодого генерала, толпа пришла в восторг, и Марков с арестованными при бурных криках «ура» и аплодисментах покинул Брянск…

Как талантливого оратора, каковых среди командного состава было немного, Сергея Леонидовича стали приглашать на митинги в разные части. Во 2-м Кавказском корпусе взбунтовалась гренадёрская дивизия, прапорщик Ремнев объявил себя командующим. Конфликт удалось разрешить, и управление корпусом из рук Ремнева принял генерал Бенескул. Выступление Маркова было встречено овациями, но дурно прошла встреча с самим Бенескулом. Не сдержался Марков, выговорил ему о некорректности принятия им власти из рук бунтовщика. А не нужно было делать этого! Знал Сергей Леонидович нервность, мягкость, слабость воли и духа генерала, а не подумал, как могут отозваться его резкие слова на впечатлительной натуре Бенескула, уже и без того доведённого до белого каления последними событиями… Через два дня Бенескул застрелился, а Марков получил письмо от его подчинённых, обвинивших в произошедшей трагедии его. Сергею Леонидовичу стало дурно. Никогда прежде ему не бросали в лицо обвинений в убийстве… И тяжелее всего было сознание их справедливости. Марков искренно чувствовал себя виновным в смерти Бенескула. Зачем, зачем нужно было выговаривать ему всё, будто бы сам он не понимал?.. Все осатанели в эти чёртовы дни, и не хватает огрубевшей душе тонкости, чтобы понять, что происходит в душе другого, взглянуть в его глаза, увидеть грань, до которой он дошёл, понять и не подтолкнуть к ней неосторожным словом… Всего-то и надо было, что промолчать! Истерзанный и потрясённый, вечером Сергей Леонидович появился на собрании всех комитетов и публично заявил:

- Господа, я убийца, а потому прошу судить меня… - после чего покинул помещение.

Прошло несколько тягостных минут, и прибежавшие за ним офицеры и солдаты попросили его вернуться и заслушать их постановление. В постановлении говорилось, что Марков поступил, как честный солдат и генерал. Его уход сопровождался сплошной овацией всего собрания. Но сам Сергей Леонидович не оправдал себя, и эта история навсегда осталась занозой в его душе, укором его совести, великим уроком на будущее.

Временное правительство продолжало вещать о войне до победного конца. Но откуда было взяться ему? Пустыми словами неприятеля не одолеешь. Нужно желать победы, а её, кажется, уже почти никто и не желал. Слишком лихо закручивались события внутренние, и война отступала на второй план. И не хотели идти в бой солдаты, бежавшие из окопов, стремящиеся, наконец, разойтись по домам. Кто будет побеждать? Офицеры, которых лишили всякой возможности инициативы, поставив под контроль безграмотных и враждебных армии советов? Армия, а с нею и Россия, разлагалась заживо, и не было силы, способной остановить этот гибельный процесс. Всё «ну» да «ну», а тпрукнуть-то и некому! Пошла Настя по напастям!

На короткий миг блеснула надежда: Корнилов! С назначением последнего на пост Верховного Деникин занял его место во главе Юго-Западного фронта, а Сергей Леонидович вновь стал начальником штаба при нём. Вместе с Антоном Ивановичем они не раз бывали в Ставке, обсуждая текущее положение. В те дни, по сути, и формировалось будущее ядро Белой армии… Активно поддерживая Лавра Георгиевича, оба генерала выразили ему поддержку в дни кризиса. Ожидая исхода противостояния, Сергей Леонидович каждый вечер собирал офицеров генерал-квартирмейстерской части для доклада оперативных вопросов на этот день.  Двадцать седьмого августа он ознакомил их со всеми известными ему обстоятельствами столкновения, своими и Деникина телеграммами в адрес Верховного и Временного правительства, очертил в горячей речи всю историческую важность переживаемых событий и закончил призывом оказать полную нравственную поддержку генералу Корнилову.

Занятая бескомпромиссная позиция предрешила судьбу Маркова. Да и могла ли она быть иной? Не оказаться в те дни в числе так называемых «изменников» было бы почти позором, и обратно – быть под судом в компании таких людей, как Корнилов, Деникин и другие, было честью и истинным признанием заслуг всякого верного долгу офицера от правительства, предавшего свою армию и страну. И был бы Сергей Леонидович сражён, если бы товарищ Керенский со своими приспешниками не признал его достойным Быховского заключения. Только на кой чёрт суд, когда всё уже предрешено?

Прежде Быхова был Бердичев. Гнусный местечковый городишка, пронизанный ненавистью. Тюрьма. Камера в десять квадратных аршин. Окошко с железной решеткой. В двери небольшой глазок. Нары, стол и табурет. Дышать тяжело из-за смрада расположенной рядом выгребной ямы. Дни напролёт Сергей Леонидович мерил шагами своё узилище: три шага вперёд, три назад – на большее места не хватало. Обслуживали арестантов два пленных австрийца и русский солдат, очень добрый и заботливый человек, что было почти удивительным. В первые дни и ему туго приходилось - товарищи не давали прохода. Потом угомонились… Добряк-солдат рассказывал узникам все новости, трогательно заботился об их питании. Однажды он наивно поделился с Марковым печалью:

- Я буду скучать, когда вас увезут.

- Не огорчайтесь, - усмехнулся Сергей Леонидович. - Скоро на наше место посадят новых генералов - ведь еще не всех извели…

В Бердичеве второй раз Марков чудом избежал расправы озверевшей толпы. И вновь по дороге к вокзалу, где арестантов ожидал поезд для отправки их в Быхов. Весь путь от Лысой горы солдаты не скупились на гнусности и издевательствами над своими бывшими командирами. Проходя по лужам, они набирали полные горсти грязи и забрасывали ею узников. Затем посыпались булыжники. Ими сильно разбили лицо калеке генералу Орлову, угодили в спину и голову генералу Эрдели. Жидкая цепочка юнкеров, обступавшая пленных, самоотверженно сдерживала напор толпы, но казалось, что эта слабая преграда вот-вот будет сметена.

- Марков! Голову выше! Шагай бодрее! – слышались из толпы глумливые выкрики.

Сергей Леонидович незамедлительно отвечал на выпады в свой адрес. Шедший рядом с ним Деникин, весь покрытый грязью, спросил:

- Что, милый профессор, конец?!

- По-видимому, - отозвался Марков.

Но это был не конец, и путь до Быхова окончился благополучно. Бывший пансион, превращённый в тюрьму, после Бердичева казался раем. Оказалось, что жизнь ещё не утратила красоты и может быть хороша, и - чертовски хороша!

В Быхове «заговорщики» жили в комнатах по два-три человека (только Главнокомандующий занимал отдельную комнату), гуляли в саду, читали газеты, за которыми каждое утро ездил адъютант Корнилова Хаджиев, вели долгие беседы на самые различные темы. Разумеется, главной из них была судьба России. Сергей Леонидович не принимал активного участия в политических баталиях. Политика была чужда ему. К тому же, Марков понимал, что все политические разногласия должны смолкнуть теперь перед лицом общего несчастья и общего врага. Какая к чёрту разница, каких взглядов придерживается человек, монархических или республиканских? Не хватало ещё из-за этого рвать друг друга в клочья! Довольно и того, что уже натворили в битве своих политических догм! Куда дальше! Люди жестоки, и в борьбе политических страстей забывают человека, а человек больше политических программ. Разумеется, если этот человек не полное ничтожество. Человек ценен своими делами, сердцем, характером, умом, а не политическими взглядами, которых он придерживается. Могут быть достойные люди даже среди умеренных социалистов и подлецы в рядах сторонников монархии… Если делить людей по политическим пристрастиям, и начать ненавидеть друг друга при их несовпадении, то далеко не уйти. Армия – вне политики. Дело армии – защищать Родину. Дело армии – спасти Россию от изменников и врагов, захвативших в ней власть. Дело командиров – вести за собой солдат, а не сеять рознь и сомнения в их сердцах. Армия вне политики, а, значит, и он, Марков, будет держаться от неё в стороне, руководствуясь вечными понятиями долга и чести и любовью к Родине, а не политическими догматами, лживыми, сеющими вражду тогда, когда более чем когда-либо нужно единство ради спасения России…

Жизнь в Быхове текла без эксцессов. Правда, после того как «гоцлибердан»[1] отстранил за сочувствие «заговорщикам» коменданта Ставки полковника Квашнина-Самарина и заменил его своим ставленником подполковником Инскервели, режим стал ужесточаться. Новый комендант желал утвердиться в своей власти и пожелал видеть «арестанта Корнилова», чтобы убедиться в наличие такового в стенах тюрьмы. Сцена вышла запоминающаяся и немало развлекла узников. Лавр Георгиевич сидел спиной к двери за письменным столом и что-то писал, вошедшему Инскервели буркнул, не оборачиваясь:

- Садитесь!

Подполковник, разом растерявшись, опустился на краешек дивана. Через некоторое время Верховный, словно вспомнив о нём, спросил:

- Какой партии?

- Эсэровской, Ваше Высокопревосходительство, - запинаясь, ответил комендант, вскочив.

Минуло ещё несколько минут. Внезапно Лавр Георгиевич обернулся и заговорил, повышая голос так, что к концу фразы он уже гремел на весь коридор:

- Передайте вашим, что если ещё какая-нибудь каналья осмелится показать сюда свой нос, то я прикажу джигитам… кишки пороть! Пошёл вон!

С перекошенным от злобы и страха лицом, бормоча что-то, комендант, пятясь, выскользнул в коридор…

Покидали Быхов вместе с генералом Романовским. Путь на Дон лежал через Украину. Аристократичный Иван Павлович представлялся прапорщиком, а Марков исполнял роль его денщика. Сергей Леонидович легко вжился в образ солдата, говорил с митинговым задором, свёл дружбу с «товарищами», которые никак не могли заподозрить в нём царского генерала. Во время пересадки в Харькове встретили Деникина, добиравшегося до того же пункта назначения иным маршрутом. Велика была радость той встречи! Так и прибыли в Новочеркасск втроём.

Антона Ивановича Марков глубоко уважал и был искренне убеждён, что после гибели Корнилова никто другой не мог возглавить армию. Тяжёлое наследство досталось Деникину. Теперь он был Верховным Главнокомандующим едва живой армии. Иван Павлович руководил штабом, мечтая оставить эту должность и получить под командование какую-нибудь часть, чтобы вернуться, наконец, к настоящему делу – сражаться с врагом в открытом поле. Очень хорошо понимал Сергей Леонидович это желание! Он сам успел вдоволь насытиться «прелестями» высокого поста начальника штаба. Если командующему армией недочёты и неустройства склонны прощать, то начштаба должен отдуваться за двоих! Чтобы ни случилось, все шишки сыплются именно на его голову, его винят во всех неудачах, и на него точат зуб буквально все. Всё это Марков испытал на себе. Сколько недовольства было против него, когда он был начальником штаба, а стоило возглавить полк – и армия превозносит его до небес! Не позавидуешь Ивану Павловичу… Но что поделать, кому-то должно и штабом руководить. А жребий Сергея Леонидовича быть ударной силой армии, вести её за собой, вдохновляя личным примером. Если повезёт, то – к победе. Каждому свой крест, и нужно нести его, как нёс покойный Верховный. А все сомнения и настроения – к чёрту! Не время и не место для них…

Бесшумно приближалась армия к Медведовской. Оставив свою бригаду в версте от переезда, Марков с несколькими разведчиками поскакал вперёд. Рассчитывать на удачу, находясь в окружении, не приходилось, но как говаривал Суворов: «Сегодня счастье, завтра счастье – помилуй Бог, а ум-то где ж?» Вот, умом-то и обойти «товарищей», а тогда уж и счастье будет!

В железнодорожной будке оказалось всего три человека, опешивших при виде нежданных гостей.

- Связать! – коротко приказал Марков и немедленно отправил одного из офицеров передать бригаде указание двигаться вперёд и остановиться в двухстах шагах от путей.

Пока оставшиеся разведчики вязали пленных, Сергей Леонидович привычно мерил шагами помещение, крутя в руке хлыст. Надтреснуто задребезжал телефон. Генерал бросил на него быстрый взгляд и резко снял трубку:

- Кто говорит?

- Станция Медведовская. Что, не видать кадетов?

- Нет, всё тихо.

- У нас на станции стоят два бронепоезда. Может, прислать один к переезду на всякий случай?

- Пришлите, товарищи! Оно будет вернее! – Марков положил трубку и скомандовал: - Установить два орудия у полотна для встречи бронепоезда!

К моменту появления поезда у будки сторожа собралось всё командование Добровольческой армией во главе с Деникиным и Алексеевым. Он медленно выполз из мрака, с закрытыми огнями, лишь светом открытой топки давая знать о себе. Добровольцы залегли вдоль полотна и застыли в ожидании. Счёт времени шёл на секунды. В такие моменты решается всё, и всё зависит от инициативы командира, от его способности точно оценить обстановку, мгновенно принять решение и действовать! Удача нахрап любит! Когда поезд приблизился к переезду, Сергей Леонидович сбросил свою белую папаху и бросился к паровозу:

- Поезд, стой! Раздавишь, сукин сын!

- Кто на пути? - окликнули с бронепоезда.

- Разве не видишь, что свои?!

Поезд остановился. В тот же миг Марков, схватив у одного из стрелков гранату, бросил её в топку паровоза и крикнул, отбегая:

- Орудие - огонь!

Заплевал бронепоезд во все стороны струями пуль и картечи, ощетинился штыками своего гарнизона. Но и установленные у полотна орудия Добровольцев не молчали. Первый снаряд попал в колёса паровоза, второй в самый паровоз. Штабс-капитан Шперлинг дернул за боевой шнур, паровоз был в перекрестии его панорамы... С треском ахнула граната по паровозу, и сразу крики и тревожные голоса прокатились по бронепоезду. Грохотом, криками и треском взволновалась бесшумная ещё четверть часа назад степь. Озарили её огнём взрывы, и видно было, как в этих вспышках мечутся по степи кони, повозки, люди… Это переполошились господа обозники, подумавшие, что настал их смертный час. Распушились во все стороны, затрудняя подход из арьергарда бригады Богаевского. Среди суматохи, под роем пуль штабс-капитан Шперлинг спокойно всадил вторую гранату в паровоз, и он завалился в облаках пара…

- Вперед! - скомандовал Марков, выскочив на самое полотно.

- Ура! - откликнулись из темноты Добровольцы и со всех сторон ринулись на зов, стреляя в стенки вагонов, взбираясь на крышу, рубя топорами отверстия и сквозь них бросая бомбы…

В ходе короткого боя команда бронепоезда, состоявшая из матросов, погибла полностью. Подоспевшая бригада Богаевского отогнала второй бронепоезд, а юнкера Боровского тем временем заняли саму станцию Медведовскую, расположенную в нескольких верстах.

-  Снаряды. Перегружать снаряды. Повозки сюда! - распоряжался Сергей Леонидович.

Снаряды! Как нужны они армии! Снаряды необходимо успеть погрузить! А на всё про всё – ничтожное количество времени. Из лазарета для скорейшей погрузки захваченных боеприпасов спешили раненые. Подвода за подводой пересекала рельсы, вырываясь из казавшегося замкнутым круга. Первые лучи солнца разорвали ночную мглу на востоке. Видно было, как в предрассветном тумане дымятся новые подходящие бронепоезда, близятся красные цепи… Завязался арьергардный бой. Капитан Шаколи, тяжело раненый в плечо, несмотря на приказание командира батареи полковника Миончинского, не покидал орудие, прикрывая отход армии, пока последние повозки лазарета галопом, уже под пулеметом, не проскочили переезд. Когда последний боец перешёл дорогу, Сергей Леонидович не удержался, и, чтобы поиздеваться над «товарищами», телефонировал им:

— Добровольческая армия благополучно перешла железную дорогу.

Прорвались! Вот, мгновения, ради которых стоит жить и бороться! Вот, ради чего стоит идти на смерть! Вновь ожила армия, вновь почувствовала силу и готовность сражаться и побеждать! Вновь заблестели глаза усталых Добровольцев, светились страдальческие лица раненых – и из уст в уста единым выдохом – по-бе-да! Победа после того, как всё уже казалось потерянным! Воскрес надломленный дух армии, сгинуло, как не было, отчаяние, и вновь горит в сердцах вера в лучшее, вера в победу! И не может теперь вестись речи о распылении и гибели, потому что армия Корнилова жива, и живо дело его, которое надо продолжать! Эх, отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая!

Бодрый и весёлый, скакал Сергей Леонидович вдоль колонны, сопровождаемый своими разведчиками и провожаемый восторженными возгласами. Несмолкаемое «ура» встречало его повсюду. И было, чёрт возьми, чему радоваться! Подобно восставшему из гроба Лазарю, восстала армия из уготованной ей могилы. Дорога была открыта. Было взято триста шестьдесят орудийных снарядов, около ста тысяч ружейных патронов, пулемётные ленты, продукты питания – то, что для армии, исчерпавшей свои запасы, было жизненно необходимо. И всё это было достигнуто одним ночным боем, в котором даже потери оказались ничтожны. Не так ли воевал и завещал воевать великий Суворов?

- Не задет? – спросил Антон Иванович, обнимая Маркова.

- От большевиков Бог миловал, - улыбнулся Сергей Леонидович. – А вот свои палят, как оглашенные. Один выстрелил над самым моим ухом – до сих пор ничего не слышу…

- Хвала Богу, что всё обошлось! Теперь армия спасена!

- Богу хвала, а нам честь и слава!

Путь лежал в богатую и дружественную Добровольцам станицу Дядьковскую. Сзади постепенно затихала стрельба. Красная артиллерия ещё пыталась достать удаляющуюся армию, взрывая снарядами землю, но расстояние было уже слишком велико. Пехоту усадили на подводы, а потому белое войско двигалось быстро по высушенным весенним солнцем дорогам, во все стороны от которых расстилалась бескрайняя зелёная степь…