I
Первые признаки разложенія Россійской Арміи.
Въ Апрѣлѣ 1917 года 2-ю Сводную казачью дивизію, которой я командовалъ около двухъ лѣтъ и съ которой былъ почти все время вь бояхъ, смѣнили на позиціи подъ Пинскомъ 172-ая пѣхотная дивизія, и ее отвели въ тылъ, на отдыхъ. Я тогда же рѣшилъ подать рапортъ объ увольненіи меня въ отставку. Новые порядки, введенные Временнымъ Правительствомъ, отсутствие какой бы то ни было власти у начальниковъ, передача въ руки комитетовъ всѣхъ полковыхъ дѣлъ, быстро расшатывали армію. Пока дивизія стояла на позиціи, въ непосредственной близости къ непрія- телю, она держалась. Нарядъ исполнялся правильно, офицеровъ слушались, форму одежды соблюдали. 10-го Апрѣля къ намъ въ дивизію пріѣзжалъ кн. Павелъ Долгоруковъ, членъ к.-д. партіи. Онъ смотрѣлъ собранную для этого случая Донскую бригаду, — 16-й и 17-й Донскіе полки, и сказалъ весьма патриотическую рѣчь. Нa рѣчь отвѣчали я и начальникъ штаба IV кавалерійскаго корпуса, генералъ-маіоръ Черячукинь, a затѣмъ одинъ урядникъ 16-го полка, который отъ имени казаковъ клялся, что казачество не положитъ оружія и будетъ драться до послѣдняго казака съ нѣмцами, — до общаго мира въ полномъ согласіи съ союзниками. Кн. Павелъ Долгоруковъ ѣздилъ со мною въ окопы, занятые пластунскимъ дивизіономъ. Онъ присутствовалъ при смѣнѣ пластуновъ съ боевого участка, видѣлъ ИХЪ жизнь въ окопахъ и былъ поражен ихъ выправкою, чистотою одежды, молодцеватыми отвѣтами и знаніемъ своего дѣла. Все это онъ мнѣ высказалъ въ самой лестной формѣ и потомъ задумчиво добавилъ: — Если бы это было такъ со всей арміи! . . — А что? опросилъ я. Мы на позиціи были далеки отъ жизни. Въ гости къ намъ никто не пріѣзжалъ, письма политики не касались, газеты были старыя. Мы вѣрили, что великая безкровная революція прошла, что Временное Правительство идетъ быстрыми шагами къ Учредительному Собранію, а учредительное собраніе къ конституционной монархіи съ великимъ княземъ Михаиломъ Александровичемъ во главѣ. На совѣтъ солдатскихъ и рабочихъ депутатовъ смотрѣли, какъ на что-то въ родѣ нижней палаты будущаго парламента.
— Я видѣлъ Московскiй гарнизонъ, сказалъ кн. Долгоруковъ. Онъ ужасенъ. Никакой дисциплины. Солдаты открыто торгуютъ форменною одеждою и дезертируютъ. Армія вышла изъ повиновенія. Спасти можетъ только наступленіе и побѣда. — И наступленіе не спасетъ, — отвѣчалъ я, — потому что такая армія побѣды не дастъ.
Я помню, что тогда же меня спросили, какъ я смотрю на переходъ въ паступленіе революционными воіісками, съ комитетами во главѣ. Я отвѣтилъ, что, какъ русскій человѣкъ, я очень хотѣлъ бы, чтобы оно завершилось побѣдою, но, какъ военному, сорокъ лѣтъ верившему въ незыблемость принциповъ военной науки, мнѣ будеть слишкомъ больно сознавать, что я сорокъ лѣтъ ошибался.
Какъ только казаки дивизіи соприкоснулись съ тыломъ, они начали быстро разлагаться. Начались митинги съ вынесеніемъ самыхъ дикихъ резолюцій. Напримѣръ, требовали раздѣлить суммы, хранящіяся въ денежномъ ящикѣ (16-й Донской полкъ), выдать въ постоянную носку обмундированіе 1-го срока, съ великими трудами заготовленное для 1918 года (почти всѣ полки), требовали, чтобы офицеры, приходя на ученье, здоровались съ каждымъ казакомъ за руку (1-й Волгскій полкъ), увеличенія числа огпускныхъ казаковъ. Всѣ эти требования отклонялись, но казаки сами стали проводить ихъ въ жизнь. 16-й Донской казачій полкъ разобралъ полковые цейхгаузы и вырядился во все новое, когда и старое было хорошо. При- мѣру его частично послѣдовали и другіе полки. Казаки перестали чистить и регулярно кормить лошадей. О какихъ бы то ни было занятіяхъ нельзя было и думать. Масса въ четыре съ лишнимъ тысячи людей, большинство въ возрастѣ отъ 21 до 30 лѣтъ, т.-е. крѣпкихъ, сильныхъ и здоровыхъ, притомъ не втянутыхъ въ ежедневную тяжелую работу, болтались цѣлыми днями безъ всякаго дѣла, начинали пьянствовать и безобразничать. Казаки украсились алыми бантами, вырядились въ красныя ленты и ни о какомъ уваженіи къ офицерамъ не хотѣли и слышать. — Мы сами такіе же, какъ офицеры, — говорили они, — не хуже ихъ.
Потребовать и возстановить дисциплину было невозможно. Всѣ знали, — потому что многіе казаки были этому очевидцами, — что пѣхота, шедшая на смѣну кавалерiи, шла съ громадными скандалами. Солдаты разстрѣляли на воздухъ данные имъ патроны, a ящики съ патронами побросали въ рѣку Стырь, заявивши, что они воевать не желаютъ и не будѵтъ. Одинъ полкъ былъ застигнуть праздникомъ Святой Пасхи на походѣ. Солдаты потребовали, чтобы имь было устроено разговѣнье, даны яйца и куличи. Ротные и полковой комитетъ бросились по деревнямъ искать яйца и муку, но въ разоренномъ войною Полѣсьѣ ничего не нашли Тогда солдаты постановили разстрѣлять командира полка за недостаточную къ нимь заботливость. Командира полка поставили у дерева и цѣлая рота явилась его разстрѣливать. Онъ стоялъ на колѣняхъ передъ солдатами, клялся и божился, что онъ употребилъ всѣ усилія, чтобы достать разговѣнье, и цѣною страшнаго униженія и жестокихъ оскорбленій выторговалъ себѣ жизнь. Все это осталось безнаказаннымъ, и казаки это знали.
Меня на ст. Видиборъ, 4-го Мая, на глазахъ у эшелоновъ 16-го и 17-го Донскихъ полковъ арестовали солдаты и повели подъ конвоемъ со стрѣльбою вверхъ въ Видиборскій комитетъ. Тамъ меня обвинили въ томъ, что я принадлежу къ числу тѣхъ генераловъ, которые ради помѣщиковъ и иностранныхъ каниталистовъ настаиваютъ на продолженіи войны. Однимъ изъ обвинителей былъ казакъ 17-го Донского казачьяго полка, Воронковъ. Потомъ меня подъ конвоемъ же отправили въ Минскъ, гдѣ меня долженъ былъ судить какой-то трибуналъ при Армейскомъ комитетѣ. На мое заявленіе, что есть начальство, которое, если я въ чемъ виновата, будетъ меня судить и что никто не смѣеть задерживать меня при исполненіи служебныхъ обязанностей — мнѣ нагло было заявлено, что единственное начальство, которое они признаютъ, это мѣстный Видиборскій комптеть, а на Главнокомандующего имъ плевать. Комитетъ выше Главнокомандуюшаго. Въ Минскѣ, однако, мои конвойные растерялись, дали мнѣ возможность повидать коменданта станціи, передать о всемъ случившемся въ штабъ Западнаго фронта, меня доставили къ Главнокомандующему фронтомъ, генералу отъ кавалеріи Гурко, который меня сейчасъ же освободилъ и отправилъ къ дивизіи.
Все это осталось безъ наказанія. Стоило только начальству возбудить какое-либо дѣло противъ солдата, какъ на защиту его поднимались комитеты. Въ ротахъ собирались митинги, солдатская масса волновалась и начальство испуганно бросало дѣло.
Пѣхота, смѣнявшая насъ, шла по бѣлорусскимъ деревнямъ, какъ татары шли по покоренной Руси. Огнемъ и мечомъ. Солдаты отнимали у жителей все съѣстное, для потѣхи разстрѣливали изъ винтовокъ коровъ, насиловали женщинъ, отнимали деньги. Офицеры были запуганы и молчали. Были и такіе, которые сами, ища популярности у солдатъ, становились во главѣ насильническихъ шаекъ.
Ясно было, что арміи нѣтъ, что она пропала, что надо, какъ можно скорѣе, пока можно, заключить миръ и уводить и распределять по своимъ деревнямъ эту сошедшую съ ума массу. Я писалъ рапорты вверхъ; — вверху — ближайшее строевое начальство — командиръ корпуса, тѣ, кто имѣетъ непосредственное отношеніе къ солдату, встрѣчали ихъ сочувствіемъ, но выше, въ штабѣ особой арміи — генералъ Балуевъ, въ военномъ министерств, во главѣ котораго сталъ Л. О. Керенскій, къ нимъ относились скептически.
— Къ этому надо привыкнуть, — говорили тамъ. Создается армія на новыхъ началахъ, «сознательная» армія. Безъ эксцессовъ такой переворотъ обойтись не можетъ. Вы должны во имя родины потерпѣть.
Я горячо любилъ свою дивизію, свидѣтельницу СТОЛЬКИХъ славныхъ побѣдъ. Я сталъ собирать офицеровъ, комитеты и казаковъ, вести съ ними горячія, страстныя бесѣды, возбуждая въ нихъ прежнее полковое и войсковое самолюбіе, напоминая о великомъ прошломъ и требуя образумиться.
— «Правильно! правильно!» — раздавались голоса; толпа, какъ будто бы понимала и сознавала ошибки свои, хотѣла становиться на правильный путь, но уходилъ я, раздавался чей-нибудь безшабашный голосъ: — «То- варищи! — это что же, генералъ-то насъ къ старому режиму гнета! Подъ офицерскую, значить, палку!» и все шло прахомъ.
Въ головѣ всѣ рѣшили, что война кончена. — «Какая нонче война! — нонче свобода!»
Это звучное, славное слово стало синонимомъ самыхъ ужасныхъ насилій.
Мнѣ было совѣстно получать жалованье за то, что я ничего не дѣлалъ и жилъ своею жизнью, и я поѣхалъ въ штабъ Особой Армій настаивать на отставкѣ.
Однако, командующій Арміеіі, генералъ Балуевъ, моейотставки не принять, основываясь на приказѣ Керенскаго, никого изъ лицъ команднаго состава отъ службы не увольнять, но понявши, что мнѣ оставаться въ ди- визіи, гдѣ авторитетъ мой былъ поколебленъ, нельзя, предложилъ мнѣ принять въ командованіе 1-ю Кубанскую дивизію.
10-го Іюня я прибыль въ дивизію, расположенную въ окрестностяхъ города Мозыря.
II
В ъ 1-й Кубанской казачьей д и в и з і и. Казачьи н а с т р о е н і я
1-ая Кубанская казачья дивизія была второочередная, составленная преимущественно изъ казаковъ старшихъ сроковъ службы. Она сильно пострадала вслѣдствіи безкормицы и плохого снабженія. Люди были оборваны. Много было босыхъ. Лошади истощали до такой степени, что лежали и не могли подняться. Казаки голодали. Такое очень тяжелое положенiе было весьма выгоднымъ для меня. Заботливостью объ улучшеніи матеріальнаго состоянія днвизіи я надѣялся привлечь сердца казаковъ къ себѣ и возстановить порядокъ и дисциплину.
Надо отдать справедливость — всѣ мнѣ пошли навстрѣчу въ этомъ дѣлѣ. Командующій Арміеіі приказалъ отпустить внѣ очереди сапоги, шаровары, рубахи и шинели для казаковъ, довольствіе было улучшено, Мозырьское земство и окрестные помѣщики приложили всѣ усилія, чтобы дать наилучшее размѣщеніе полкамъ и выкормить лошадей. Отъ Кубанскаго войска удалось добиться пополненій. Всѣ полковыя суммы, которыя на счастье оказались въ цѣлости, были мобилизованы, и завѣдующіе хозяйствомъ съ представителями отъ комитетовъ поѣхали кто въ Кіевъ, кто въ войско заказывать для казаковъ бешметы и черкески, которыхъ они давно не видали.
Эти хозяйственный заботы отвлекали казаковъ отъ пустой митинговой болтовни и дивизія имѣла серьезный, домовитый хозяйственный видъ. Сотенные и полковые комитеты совѣщались съ офицерами, какъ лучше, эконо- мичнѣе и богаче одѣть и снабдить казаковъ. Когда же снабженіе начало приходить, а лошади поправляться и дѣлаться сытыми, я почувствовалъ, что между мною и полками установилась та связь, которая до нѣкотороіі степени походила на дисциплину.
До революціи и извѣстнаго приказа № 1 каждый изъ насъ зналъ, что ему надо дѣлать, какъ въ мирное время, такъ и на войнѣ. День былъ расписань по часамъ, офицеры и казаки заняты, ни скучать, ни тосковать было некогда. Когда стояли въ тылу «на отдыхѣ» и тогда постепенно, послѣ исправленія всѣхъ матеріальныхъ погрешностей, начинали занятія, устраивали спортивные праздники и состязанія, къ которымъ нужно было готовиться, солдатскіе спектакли, пѣли пѣсенники и играли трубачи — день былъ полонъ, онъ несъ свои заботы и свое утомленiе, полковая машина вертѣлась и каждый что-нибудь да дѣлалъ. Лодыри преслѣдовались и наказывались. Лущить сѣмячки было некогда. Послѣ революціи все пошло по иному. Комитеты стали вмѣшиваться въ распоряженія начальниковъ, приказы стали дѣлитъся на боевые и не боевые. Первые сначала исполнялись, вторые исполнялись по характерному, вошедшему въ моду тогда выраженію постольку-поскольку. Безусый, окончившiй четырехмѣсячные курсы, прапорщикъ, или просто солдатъ — разсуждалъ, нужно, или нѣтъ то, или другое ученіе и достаточно было, чтобы онъ на митингѣ заявилъ, что оно ведетъ къ старому режиму, чтобы часть на занятіе не вышла и началось бы то, что тогда очень просто называлось эксцессами. Эксцессы были разные — отъ грубаго отвѣта до убійства начальника, и всѣ сходили совершенно безнаказанно.
Дивизія принимала сытый и довольный видъ и было нужно ее занять. Но начать занятія надо было очень осторожно. Я рѣшилъ повести ихъ двухъ видовъ — бесѣды и маневры въ полѣ. Бесѣды я велъ лично съ офицерами и чинами комитетовъ, a тѣ передавали ихъ въ сотняхъ. Ка- заковъ больше всего интересовали вопросы «даннаго политическаго момента» и, конечно, земля, земля и земля. . . Вотъ эти-то вопросы и пришлось затронуть и притомъ настолько осторожно, чтобы не обратить бесѣду въ митингъ, что было недопустимо, потому что подорвало бы дисциплину. Офицеры явились для меня великолѣпными помощниками, Я началъ сь объясненія различнаго устройства государствъ и образа правленій. Я слышалъ, какъ казаки совершенно серьезно говорили о республикѣ сь царемъ, или о монархіи, но безь царя, и т. п. ІІотомъ я изложилъ программы политическихъ партій, цѣли настоящей воііны, разсказалъ о значеніи Босфора и Дарданелъ, что особенно должно было заинтересовать Кубанцевъ, ведущихъ торговлю хлѣбомъ съ Марселью, вкратцѣ изложилъ исторію казачества и значеніе казаковъ для Россіи, показалъ на примитивныхъ, отъ руки сдѣ- ланныхъ чертежахъ, взаимное соотношеніе казачьихъ войскъ и доказалъ географическую невозможность созданія самостоятельной казачьей республики, о чемъ мечтали многія гирячія головы даже и съ офицерскими погонами на плечахъ. Говорилъ и о патріотизмѣ, о побѣдѣ — и, казалось, увлекъ казаковъ. Митинги съ истеричными рѣчами прекратились и смѣнились тихими, разумными бесѣдами съ офицерами; бесѣды эти нравились казакамъ. Сколько я могъ судить большинство склонялось къ тому, чтобы Россія была конституціонной монархіей или республикой, но чтобы казаки имѣли широкую автономію. Очень остро ставился земельный вопросъ, но и тутъ принципы кадетской программы имѣли перевѣсъ. «Такъ — дескать — будетъ прочнѣе и вѣрнѣе».
Маневры, которые я велъ параллельно съ бесѣдами и дѣлалъ неутомительными (2—6 часовъ) въ началѣ тоже нравились, но тутъ къ великому огорченію своему я наткнулся на отрицаніе войны. Война шла кругомъ. Въ двадцати верстахъ отъ насъ была позиція. Очень рѣдкій, правда, орудійный огонь былъ слышенъ на нашихъ бивакахъ, когда мы перешли въ селеніе Тростенецъ. Мы знали, что на югѣ было наступленіе, руководимое Корниловымъ и Керенскимъ и закончившееся позорнымъ бѣгствомъ нашихъ, но тѣмъ не менѣе, когда на маневрахъ я обучалъ рѣзать проволоку, метать ручныя гранаты, врываться въ ОКОПЬІ, а потомъ бросаться въ конномъ строю въ преслѣдованіе, — я слышалъ разговоры, — что «намъ этого дѣлать не придется. Волна кончена!»
Она шла кругомъ, но революдія такъ сильно потрясла души казаковъ, что въ нихъ уже не укладывалось съ понятіемъ о гражданской свободѣ — необходимость сражаться и умирать за родину. И это было ужасно.
Во 2-мъ Уманьскомъ, 2-мъ Полтавскомъ и 2-мь Запорожскомъ полкахъ занятія шли особенно хорошо. Занимались для выправки, здоровья и бодрости даже сокольскою гимнастикой подъ музыку. Нѣсколько туже шло дѣло во 2-мъ Таманскомъ полку. Во всей дивизiи было установлено правило привѣтствовать другъ другу отданіемъ чести. Переходъ на новыя мѣста — около 200 верстъ, — дивизія, по моему настоянію, сдѣлала не по желѣзной дорогѣ, а походомъ, причемъ походомъ шелъ и стрѣлковый ея дивизіонъ. Весь походъ прошелъ въ образцовомъ порядкѣ, нигдѣ не было жалобъ жителей на обиды и притѣсненія. Казаки, напротивъ, щеголяли ласковостью и предупредительностью къ крестьянами
Несмотря на всѣ эти внѣшніе успѣхи, на душѣ у меня было смутно. Я не обольщался этимъ. Глубоко зная казака и солдата, съ которымъ прожилъ одною жизнью 34 года, я чувствовалъ, что все это непрочно. Это было баловство — игра въ солдатики. Настанетъ часъ великаго испытанія, заскрежещутъ и завоютъ въ небѣ снаряды, налетятъ съ бомбами аэропланы, запоютъ пули и никакими разговорами, никакими бесѣдами я не заставлю ихъ идти впередъ, все разбѣжится и исчезнетъ, предавши офи- церовъ. Не было страха передъ неисполненіемъ приказа, или команды, того страха, — который, странное дѣло, — сильнѣе страха смерти. Не было совѣсти и стыда. Я вспоминалъ, какъ раньше того, что я шелъ сзади цѣпей и покрикивалъ: — «Впередъ! — Впередъ! Ничего! Впередъ!» — было достаточно, чтобы командуемый мною полкъ бросился на штурмъ укрѣпленнон позиціи. А бросились бы эти? — спрашивалъ я, глядя на нихъ, мокнущихъ на походѣ подъ дождемъ. Я видѣлъ недовольныя, злыя лица, и отвѣчалъ — нѣтъ, не бросились бы. Раньше казаку или солдату стыдно было показать, что онъ голоденъ, страдаетъ отъ жары или холода, или промокъ — при пропусканіи колонны мимо себя я видѣлъ въ такихъ случаяхъ веселыя, какъ бы надъ самимъ собою смѣющіяся лица, и на вопросъ: — «что, холодно!» — слышалъ веселый, бодрый огвѣтъ: — «никакъ иѣтъ!» — иногда сопровождаемый какою-либо острой, солдатской шуткой надъ самимъ собою. Теперь этого не было. Всякое лишеніе , всякое неудобство вызывало косые, мрачные взгляды. Они стали «барами», «господами», они искали комфорта и радости жизни, — а это уже не солдаты и не казаки.
Внѣшне полки были подтянуты, хорошо одѣты и выправлены, но внутренне они ничего не стоили. Не было надъ ними «палки капрала», которой они боялись бы больше, нежели пули иепріятеля, и пуля непріятеля пріобрѣтала для нихъ особое страшное значеніе .
Я переживалъ ужасную драму. Смерть казалась желанной. Вѣдь рухнуло все, чему молился, во что вѣрилъ и что любилъ съ самой колыбели въ теченіе пятидесяти лѣть — погибла армія.
И все-таки надѣялся. Думалъ, что постепенно окрѣпнетъ дивизія, вернется былая удаль — и мы еще сдѣлаемъ дѣла и спасемъ Россію отъ иноземнаго порабощенiя.
Больше всего я боялся тогда, что казаковъ станутъ употреблять на различныя ѵсмиренія неповинующихся солдать. Ничто такъ не портить и не развращаетъ солдата, какъ война со своими, разстрѣлы, аресты и т. п. Бывая у своего командира корпуса, генералъ-лейтенанта Я. Ѳ. Гилленшмидта, съ которымъ я былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ и на «ты», я постоянно просилъ его поберечь въ этомъ отношеніи дивизію и не посылать ее съ карательными цѣлями.
Просьба была не напрасная. По всей арміи пѣхота отказывалась выполнять боевые приказы и идти на позиціи на смѣну другимъ полкамъ, были случаи, когда своя пѣхота запрещала своей артиллеріи стрѣлять по окопамъ противника, подъ тѣмъ предлогомъ, что такая стрѣльба вызываетъ отвѣтный огонь непріятеля. Война замирала по всему фронту и Брестскій миръ явился неизбѣжнымъ слѣдствіемъ приказа № 1 и разрушенія арміи. И если бы большевики не заключили его, его пришлось бы заключить Временному Правительству.
20 Августа меня вызвали въ штабъ Особой Арміи, въ Домбровицу. Я засталъ вр. командующего арміей, генерала Эрдели, въ большой тревогѣ. Командующій Арміей и штабъ опасались, что ихъ же войска могутъ арестовать и убить ихъ. Меня спрашивали, насколько въ этомъ отношеніи надежны казаки дивизіи и станутъ ли они на защиту начальства оть своихъ солдать.
Что я могъ отвѣтить, оставаясь совершенно честнымъ?
Я могъ сказать только подлое слово, рожденное этимъ страшнымъ временемъ: — «постолько — посколько».
Казаки будутъ нести честно караульную службу, они не заснуть на часахъ, они не допустятъ единичныхъ людей, въ равномъ числѣ они будутъ драться, но если на нихъ навалится сила, если ихъ много будеть убито и ранено — я за нихъ не ручался.
Скоро пришлось съ печалью убѣдиться, что я не ошибался.
Въ тылу, въ глухой деревнѣ, вдали оть железной дороги, гдѣ я жилъ, мы очень мало знали о томъ, что происходить въ Россіи. Смутно слышали, что верховный главнокомандующiй Корниловъ требуеть полнаго воз- становленія дисциплины въ арміи, возвращенія офицерамъ и урядникамъ прежней дисциплинарной власти, возстановленія полевыхъ судовъ и смертной казни за цѣлый рядъ преступленiй. Это было приказано объявить въ полкахъ. Собранные мною съ этою цѣлью офицеры и полковые комитеты дивизіи разно восприняли это извѣстіе. Офицеры радовались этому, потому что видѣли вь этомъ возрожденіе арміи и ея боеспособности, солдаты и казаки повѣсили головы.
— Это значитъ, опять къ старому режиму, — печально говорили казаки. . . — Значить, прощай свобода! Не отдалъ чести, али коня не почистилъ, какъ слѣдуетъ, и становись въ боевую!
Солдаты встревожились еще рѣшительнѣе.
— Этому не бывать. Корниловъ того хочеть, а мы не хотимъ. Довольно!
Имя Корнилова становилось популярнымъ въ офицерской средѣ, офицеры ждали отъ него чуда — спасенія арміи, наступленія, побѣды и мира, — потому что понимали, что продолжать войну уже больше нельзя, но и мирь получить безъ побѣды тоже нельзя. Для солдатъ имя Корнилова стало равнозначущимъ — смертной казни и всякимъ наказаніямъ. Корниловъ хочетъ войны, — говорили они, — а мы желаемъ мира.
Но о томъ, что Корниловъ ради спасенія Россіи хочетъ захватить власть въ свои руки, что онъ хочетъ стать диктаторомъ, — никто не думалъ. И не только казаки и офицеры, или я, но даже и командиръ корпуса объ этомъ не подозрѣвали.
Объ іюльскихъ дняхъ въ Петроградѣ и попыткѣ большевиковъ захватить власть мы знали мало. «Были безпорядки», — говорили въ дивизіи, и больше интересовались тѣмъ, кто убитъ и раненъ, такъ какъ были между ними и знакомые, но о роковомъ значенiи начавшейся борьбы за власть во время войны мы не думали. Слишкомъ были заняты своими злободневными текущими дѣлами.
И потому, когда, 24 Августа, я получилъ отъ генералъ-маіора Д. П. Сазонова, бывшаго помощника Походнаго Атамана великаго князя Бориса Владиміровича. телеграмму: — «23 Августа, 16 часовъ 57 мин. Наштаверхъ приказалъ представить васъ назначенію команкор. третьяго коннаго. Будьте готовы по телеграммѣ выѣхать къ корпусу. Прошу заѣхать Ставку Штаб-атаманъ 10777 Генералъ Сазоновъ». — Она меня только удивила. По имѣвшимся у меня частнымъ свѣдѣніямъ III кавалерійскій корпусъ, которымъ командовалъ генералъ Крымовъ, находился гдѣ-то въ Херсонской губерніи, въ районѣ города Ананьева, и ѣхать въ него черезъ Ставку мнѣ было совсѣмъ не по пути. О томъ, что III кавалерійскій корпусъ уже перебрасывался къ Петрограду, мы въ своей деревенской глуши и не подозревали.
Будь это назначеніе въ старое дореволюціонное время, оно меня, конечно, страшно обрадовало бы. III кавалерійскій корпусъ, бывшій раньше подъ командою гр. Келлера, пользовался необыкновенно громкой боевой репутаціей. Я имѣлъ счастіе, въ рядахъ этого корпуса командовать 10-мъ Донскимъ казачьимь полкомъ и принять участіе въ громкой побѣдѣ корпуса надъ австрійцами у селеній Баламутовка, Малицы, Ржавенцы и Топоруцъ, гдѣ мы захватили болѣе 6000 плѣнныхъ и большую добычу. 1-ая Донская дивизія, входившая въ составь этого корпуса, была для меня родною дивизіей. Я въ ней командовалъ полкомъ въ мирное время въ Замостьи и съ нею продѣлалъ весь походъ 1914 года и до конца Апрѣля 1915 года. Всѣ офицеры, и даже казаки этой дивизіи, были не только моими боевыми товарищами, но, смѣло скажу, — были моими друзьями. Имѣть ее въ своемъ корпусѣ по-настоящему — это было бы величайшимъ счастіемъ.
Теперь, при общемъ развалѣ армiи и крушенiи всѣхъ идеаловъ, это давало только новыя огорченiя и разочарованія, а главное задерживало меня на военной службѣ, когорая при томъ характерѣ, который она приняла, становилась мнѣ противной и лишала меня возможности, уйти вь отставку…
Но, прежде чѣмъ отправиться въ Ставку, мнѣ пришлось пережить несколько тяжелыхъ часовъ и убѣдиться въ томъ, что я не ошибся, считая, что полки моей дивизіи уже неспособны выдержать сколько-нибудь сильное испытаніе.
III
Бунтъ III-й пѣхотной дивизіи. Убійство комиссара Юго-Западнаго фронта, Ѳ. Ѳ. Линде
Въ ту же ночь, 24-го Августа, мнѣ лично изъ штаба корпуса было передано по телефону, что полки пѣхотной дивизіи, стоявшей на позиціи у селенія Духче въ 18 верстахъ отъ моего штаба, отказываются исполнять боевые приказы по укрѣпленію позиціи, что ими руководитъ нѣсколько весьма зловредныхъ агитаторовъ, которыхъ надо изъять изъ ея рядовъ. На переданное требование выдать этихъ агитаторовъ, солдаты 444-го пѣхотнаго полка отвѣтили отказомъ. Надо ихъ заставить выдать. Командиръ корпуса считаетъ, что достаточно будетъ назначить одинъ полкъ съ пулеметной командой.
Передававшій мнѣ приказаніе за начальника штаба корпуса, полковникъ Богаевскій добавилъ :
— Командиръ корпуса очень хотѣлъ бы, чтобы вы лично поѣхали съ полкомъ. Вѣроятно все обойдется благополучно. Туда пріѣдетъ комиссаръ фронта, Линде, который все это и сдѣлаетъ. Вы нужны только для декораціи. Солдаты должны увидѣть часть въ полномъ порядкѣ.
Я назначилъ 2-й Уманскіи полкъ, лучше другихъ обмундированный, внѣшне выправленный, а главное, ближе расположенный къ селенію Духче. Съ полкомъ, кромѣ командира полка, полковника Агрызкова, пошелъ и командиръ бригады, смѣлый и рѣшительный кавказецъ, генералъ-маіоръ Мистуловъ. Въ 7 часовъ утра я пріѣхалъ въ деревню Славитичи, гдѣ былъ полкъ, и нашелъ его въ полномъ порядкѣ. Люди были отлично одѣты, лошади вычищены, но, объѣзжая взводы и вглядываясь въ лица казаковъ, я встрѣчалъ хмурые, косые взгляды и видѣлъ какую-то растерянность. Объяснивши казакамъ нашу задачу, я сказалъ имъ, что отъ ихъ дисциплинированности, отъ ихъ бодраго внѣшняго вида въ значительной степени зависитъ и успѣхъ самаго предпріятія. — Солдаты, — сказалъ я, — должны понять, что они ошибаются. Въ васъ они должны видѣть не враговъ, но старшихъ товарищей, понимающихъ долгъ службы и присяги!
— Постараемся, господинъ генералъ, отвѣтили казаки. Было рѣшено, что мы придемъ въ Духче съ музыкой и пѣснями.
Когда полкъ тронулся, я спросилъ у командира полка: — «Какъ настроеніе казаковъ?» — Увы, въ эти ужасные дни приходилось задавать этотъ, — такой дикій полгода тому назадъ, вопросъ о настроеніи, какъ справляются о иастроеніи капризной женщины или больного.
— Ничего, — отвѣчалъ мнѣ Агрызковъ. — Я думаю, свое дѣло сдѣлаютъ. Офицеры хорошо съ ними говорили.
Въ 10 часовъ утра мы прибыли вь селеніе Духче, гдѣ насъ ожидалъ начальникъ пѣхотной дивизіи, генералъ-лейтенантъ Гиршфельдтъ. Онъ направилъ казаковъ къ пѣхотному биваку, приказавши окружить его со всѣхъ сторонъ, оставивъ одну сотню въ его распоряженіи. Видъ Уманцевъ, проходившихъ съ музыкой и пѣснями, привелъ его въ восторженное умиленіе. Смотрѣвшiе на казаковъ писаря и чины команды связи дивизіи тоже видимо были поражены ихъ видомъ и отзывались о казакахъ съ одобреніемъ.
- о -
— Настоящее войско! — говорили они. Значить, есть, сохранилось! . .
Я остался въ штабѣ съ Гиршфельдтомь ожидать комиссара Линде.
Если я не ошибаюсь, Линде былъ тотъ самый вольноопредѣляющійся Л. Гв. Финляндскаго полка, который 20-го Апрѣля вывелъ полкъ изъ казармъ и повелъ его къ Маріинскому дворцу требовать отставки Милюкова.
Около 11-ти часовь утра на автомобилѣ изъ г. Луцка пріѣхать комиссаръ фронта Ѳ. Ѳ. Линде. Это былъ совсѣмь молодой человѣкъ. Манерой говорить съ ясно слышнымъ нѣмецкимъ акцептомъ, своимь отлично сшитымъ френчемъ, галиффэ и сапогами съ обмотками, онъ мнѣ напомнилъ самоувѣренныхъ юныхъ нѣмецкихъ барончиковъ изъ прибалтійскихъ провинцій, студентовъ Юрьевскаго университета. Всею своею молодою, легкою фигурою, задорнымъ тономъ, какимъ онъ говорилъ съ Гиршфельдтомъ, онъ показывалъ свое превосходство надъ нами, строевыми начальниками
— Ну, еще бы, — говорилъ онъ, манерно морщась, на докладъ Гиршфельдта, что всѣ его увѣщанія не привели ни къ чему и виновные все еще не выданы. — Они васъ никогда не послушаютъ. Съ ними надо умѣть говорить. На толпу надо дѣйствовать психозомъ.
Онъ былъ въ нервномъ, сильно возбужденномъ настроенiи. Его тѣшило то вниманіе, которое обращали на него высыпавшіе толпами на улицы деревни солдаты.
— Комиссаръ! Комиссаръ! — слышалось по рядамь, и онъ медленно, рисуясь, садился въ автомобиль съ Гиршфельдтомъ. Я поѣхалъ сбоку автомобиля верхомъ.
Виновный 444-й нолкъ былъ расположенъ въ дивизіонномъ ревервѣ на небольшой лѣсной прогалинѣ. Часть землянокъ была на прогалинѣ, часть тѣснилась по краямъ прогалины въ самомь лѣсу. Съ прогалины шло двѣ дороги. Одна на деревню Духче, другая черезъ болотистую часть на позицію, которая была занята 443-мъ пѣхотнымъ полкомъ.
Когда мы подъѣзжали, казаки уже окончили окруженіе бивака 444-го полка. Они выставили заставу съ пулеметами по направленно къ позиціи. Они сидѣли на лошадяхъ съ обнаженными шашками и, казалось, готовы были ринуться на пѣхотѵ.
Командирь пѣхотнаго полка встрѣтилъ насъ у края бивака и сообщилъ, что солдаты очень напуганы появленіемъ казаковъ и собираются поротно, ружей не разбираютъ. Зачинщики ему названы.
Гиршфельдтъ и Линде вышли изъ автомобиля. Былъ очень жаркiй полдень. Солнце высоко стояло на синемъ небѣ, въ лѣсу пахло хвоею, можжевевельникомъ. У землянокъ раздавались крики офицеровъ, приказывавшихъ выходить всѣмъ до одного и строиться поротно. Некоторыя роты уже были готовы и строемъ сводились въ батальонныя колонны. Я и Мистуловъ сошли съ лошадей и слѣдовали пѣшкомъ въ нѣкоторомъ отда.іепіи за Линде и Гиршфельдтомъ.
— Вотъ вторая рота (если память мнѣ не измѣняетъ), — сказалъ командиръ полка. Она главная зачинщица всѣхъ безпорядковъ.
Линде вышелъ впередъ. Лицо его было блѣдно, но сильно возбуждено. Онъ оглянулъ роту гнѣвными глазами, и сильнымъ, полнымъ возмущенія голосомъ началъ говорить. Я почти дословно помню его рѣчь.
— Когда ваша Родина изнемогаетъ въ нечеловѣческіхъ усиліяхъ, чтобы побѣдить врага, — отрывисто, отчетливо говорилъ Линде, и его голосъ отдавало лѣсное эхо, — вы позволили себѣ лѣнтяйничать и не исполнять справедливыя требованія своихъ начальниковъ. Вы не солдаты, а сволочь, которую нужно уничтожить. Вы зазнавшіеся хамы и свиньи, недостойные свободы. Я, комиссаръ Юго-Западнаго фронта, я, который выгналъ солдатъ, свергнуть Царское правительство, чтобы дать вамъ свободу, равной которой не имѣетъ ни одинъ народъ въ мірѣ, требую, чтобы вы сейчасъ же мнѣ выдали тѣхъ, кто подговаривалъ васъ не исполнять приказъ начальника. Иначе вы отвѣтите всѣ. И я не пощажу васъ!
Тонъ рѣчи Линде, манера его говорить и начальственная осанка сильно не понравились казакамъ. Помню потомъ мой ординарецъ, уряд- никъ, дѣлясь со мною впечатлѣніями дня, сказалъ: «Они, господинъ генералъ, сами виноваты. Уже очень ихъ рѣчь была не демократическая. Вы съ нами никогда такъ не говорите и не ругаетесь. Да и вамъ бы простили. А онъ что — свой же братъ солдатъ, членъ исполнительнаго комитета, а все сыплетъ: свиньи, да сволочи... Самъ-то кто? Нѣмецъ притомъ. Можетъ быть, солдаты его и за шпіона приняли».
Когда Линде замолчалъ, рота стояла блѣдная, солдаты тяжело дышали. Видимо, они не того ожидали отъ «своего» комиссара.
— Ну, что же! — грозно сказалъ Линде и пошелъ вдоль фронта.
Командиръ полка сталъ вызывать людей по фамиліямъ. Онъ уже зналъ зачинщиковъ. Выходившіе были смертельно блѣдны, тою зеленоватою блѣдностью, которая показываетъ, что человѣкъ уже не въ себѣ. Это были люди большею частью молодые, типичные горожане, можетъ быть, рабочіе, вѣрнѣе, люди безъ опредѣленныхъ занятій. Ихъ набралось двадцать два человѣка.
— Это и всѣ? — спросилъ Линде.
— Всѣ, — коротко отвѣтилъ командиръ полка.
Одинъ изъ вызванныхъ началъ что-то говорить. Линде бросился къ нему.
— Молчать ! Сволочь ! Негодяй ! Послѣ поговоришь . . .
— Возьмите ихъ, — сказалъ он в сопровождавшему его казачьему офицеру.
— Не выдадимъ! . . Товарищи! что же это! . . — раздалось изъ роты, и нѣсколько рукъ, сжатыхъ въ кулаки, поднялось надъ фроитомь.
Я обернулся. Конная сотня, стоявшая шагахъ въ двадцати, грозно надвинулась, и люди стихли.
— Ведите этихъ подлецовъ, и при малѣйшей попыткѣ къ бѣгству — пристрѣлить, — сказалъ Гиршфельдтъ казачьему офицеру.
— Понимаю, — хмуро отвѣтилъ тотъ, скомандовалъ арестантамъ и повелъ ихъ, окруженныхъ казаками, изъ лѣса.
Дѣло было сдѣлапо, настроеніе солдатъ было очень возбужденное, квадраты батальонныхъ колоннъ, выстроившихся на лѣсной прогалинѣ, были грозны, и я подумалъ, что хорошо будетъ, если Линде теперь же и уѣдетъ, пока солдаты не поняли своей силы и нашего безсилія. Я сказалъ это ему.
— Нѣтъ, генералъ. Вы ничего не понимаете, — сказалъ Линде. Первое впечатлѣніе сдѣлапо. Надо воспользоваться психологическимъ моментомъ. Я хочу поговорить съ солдатами и разъяснить имъ ихъ ошибки. —
Линде и начальникъ дивизіи, генералъ Гиршфельдтъ сіяли счастьемъ отъ первой удачи; какая-то непреодолимая судьба несла ихъ въ самую пасть опасности. Они уже никого не слушались и Линде полагалъ вѣроятно, что онъ овладѣлъ массой Мнѣ же было жутко на него смотрѣть. По лицамъ солдатъ второй роты я понялъ, что дѣло далеко не кончено, что судомъ комиссара они недовольны. Я приказав, офицерамъ и урядникамъ разойтись между солдатами и наблюдать за ними. Насъ было едва пятьсотъ человѣкъ, разсыпанныхъ по всему лѣсу. Солдать въ 444-мъ полку было свыше четырехъ тысячъ, да много сходилось и изъ сосѣднихъ полковъ. Весь лѣсъ былъ сѣрымъ отъ солдатскихъ рубахъ.
Линде подошелъ къ первому батальону. Онъ отрекомендовался — кто онъ, и сталъ говорить довольно длинную рѣчь. По содержанію это была прекрасная рѣчь, глубоко патріотическая, полная страсти и страданія за Родину. Подъ такими словами подписался бы съ удовольствіемъ любой изъ насъ, старыхъ офицеровъ. Линде требовалъ безпрекословнаго исполненія приказаній начальниковъ, строжайшей дисциплины, выполненія всѣхъ работъ.
Нѣмцы изрѣдка пострѣливали со своей позицш и германскiя шрапнели, пущенныя съ далекихъ батарей, разрывались высоко надъ лѣсомъ въ ясномъ синемъ небѣ. Это еще болѣе возбуждало Линде. Онъ указывалъ на нихъ и говорилъ, что на боевой познціи всякое преступленіе является измѣной Родинѣ и свободѣ. Говорилъ онъ патетически, страстно, сильно, мѣстами красиво, образно, но акцентъ портилъ все. Каждый солдать понималъ, что говорить не русскій, a нѣмецъ.
Кончивъ, Липде, несмотря на протестъ командира полка, хотѣвшаго держать людей все время въ строю и подъ наблюденіемъ, приказалъ разойтись людямъ 1-го батальона и пошелъ говорить со вторымъ. Люди перваго батальона разошлись по кучкамъ и стали совѣщаться. Нѣкоторые слѣ- довали за Линде, и насъ уже сопровождала порядочная толпа солдать.
Ко мнѣ то-и-дѣло подходили офицеры 2-го Уманскаго полка и говорили:
— Уведите его. Дѣло плохо кончится. Солдаты сговариваются убить его. Они говорить, что онъ вовсе не комиссаръ, a нѣмецкій шпіонъ. Мы не справимся. Они и на казаковъ дѣйствуютъ. Посмотрите, что ндеть кругомь. —
Дѣйствительно подлѣ каждаго казака стояла кучка солдать и слышался разговоръ.
Я снова пошелъ къ Линде и сталъ его убѣждагь. Но убѣдитъ его было невозможно. Глаза его горѣли восторгомъ воодушевленія, онъ вступилъ въ силу своего слова, въ силу убѣжденiя. Я сказаль ему все.
— Васъ считаютъ за нѣмецкаго шпіона, сказалъ я.
— Какія глупости, — сказалъ онъ. Повѣрьте мнѣ, что это все прекрасные люди. Съ ними только никто никогда не говорилъ.
Было около трехъ часовъ пополудни и сильно жарко. Линде уже не говорилъ рѣчей, но и онъ, и генералъ Гиршфельдтъ стояли въ плотной толпѣ солдатъ И отвѣчали на задаваемые имъ вопросы. Вопросы эти были все наглѣе и грубѣе. Изъ темной солдатской массы выступали уже определенный лица, который неотступно слѣдовали за Липде. Помню одного нзъ нихъ. Неловкій парень, съ длинными, какъ у обезьяны руками, колченогій, съ круглымъ идіотскимъ лицомъ, блѣдная кожа котораго была покрыта ярко-желтыми веснушками, типичный дегенератъ, солдать этотъ все время привязывался съ самыми неожиданными вопросами, то къ Липде, то къ Гиршфельдту. Я удивлялся терпѣнію Линде, съ какимъ онь старался разъяснить самые острые вопросы.
Для того, чтобы изолировать казаковъ отъ вліянія солдатъ я приказать собрать оставшіеся четыре сотни на площадкѣ, приказалъ завести машину Линде и подать ее ближе, и рѣшительно вывелъ Линде изъ толпы.
— Вамъ надо уѣхать сейчасъ же, — строго сказать я. Я ни за что не отвѣчаю.
— ВЬІ боитесь, — сказалъ Линде.
— Да, я боюсь, но боюсь за васъ. Вся злоба направлена противъ васъ. Меня, можетъ быть, и не тронутъ, побоятся казаковъ, но вамъ сдѣлаютъ худо. Уѣзжайте! —
Линде колебался. Лицо его было возбуждено, я чувствовалъ, что онъ упоенъ собою, влюбленъ въ себя и вѣрить въ свою силу, вь силу слова.
Машина фыркала и стучала подлѣ, заглушая наши слова, шофферъ и его помощникъ сидѣли съ блѣдными лицами Руки шоффера напряженно впились въ руль машины.
— Хорошо, я сейчасъ поѣду, — сказалъ Линде и взялся за дверцу автомобиля. Я пошелъ садиться на свою лошадь.
Но въ это мгновеніе къ Линде подошелъ командиръ полка. Онъ хотѣлъ еще болѣе убѣдить его уѣхать.
— Уѣзжайте, сказалъ онъ, 443-й полкъ снялся съ позиціи и съ оружіемъ идетъ сюда. Онъ хочетъ съ вами говорить.
— Какъ! воскликнулъ Линде, — самовольно сошелъ съ позиціи? Я поѣду къ нему. Я поговорю съ нимъ. Я сумѣю убѣдить его и заставить выдать зачинщиковъ этого гнуснаго дѣла. Надо вынуть заразу изъ дивизіи.
— Люди вооружены, сказалъ командиръ полка.
— Я комиссаръ. Меня не тронуть. Это мой долгъ, — сказалъ онъ. — Вѣдъ вы знаете, сказалъ онъ мнѣ, — они обвиняютъ генерала Гиршфельдта въ томъ, что онъ продалъ нѣмцамъ за 40,000 рублей свою позицію. Какъ это глупо! За сорокъ тысячъ!! Вѣчно нелѣпая басня объ измѣнѣ генераловъ!
Въ это время въ лѣсу, въ направленіи позиціи раздалось нѣсколько ружейныхъ выстрѣловъ. Ко мнѣ подскочилъ взволнованный казачій офицеръ, начальникъ заставы, и растерянно доложилъ:
— Ваше превосходительство, пѣхота наступаетъ на насъ правильными цѣпями, въ строгомъ порядкѣ. Я приказалъ пулеметчикамъ открыть по нимъ огонь, но они отказались.
Я передалъ этотъ докладъ Линде и еще разъ просилъ его немедленно ѵѣхать.
— Но вѣдь это уже настоящіи бунтъ! — сказалъ онъ, мой долгъ быть тамъ! Генералъ, вы можете не сопровождать меня. Я поѣду одинъ. Меня не тронутъ.
— Мой долгъ ѣхать съ вами, — сказалъ я и тронулъ свою лошадь рядомъ съ автомобилемъ.
Толпа, тысячъ въ шесть солдатъ, запрудила всю прогалину и ѣхать можно было очень тихо. Впереди изрѣдка раздавались выстрѣлы.
Вдрѵгъ раздался чей-то отчаянный рѣзкій голосъ, покрывая общій гомонъ толпы.
— Въ ружье! . .
Толпа точно ждала этой команды. Въ одну секунду всѣ разбѣжались по землянкамъ и сейчасъ же выскакивали оттуда съ винтовками. РЕЗКО И сильно, сзади и подлѣ насъ застучалъ пулеметъ и началась бѣшеная пальба. Всѣ шесть тысячъ, а можетъ быть и больше, разомъ открыли бѣглый огонь изъ винтовокъ. Лѣсное эхо удесятерило звуки этой пальбы. Казаки шарахнулись и понеслись къ дорогѣ и мимо дороги на проволоку резервной позицiи.
— Стой! — крикнулъ я. Куда вы! Съ ума сошли! Стрѣляютъ вверхъ!
— Сейчасъ вверхъ, а потомъ и по васъ! — всрикнулъ, проскакивая мимо меня, смертельно блѣдный мой вѣстовой Алпатовъ, уже потерявшій фуражку.
Полкъ, мой отборный конвой, трубачи — все исчезло въ одну секунду. Видна была только густая пыль по дорогѣ, да удаляющіеся тамь и сямъ, упавшіе съ лошадей люди, которые вскакивали и бѣжали догонять сотни. Остался при Линде я, генералъ Мистуловъ и мой начальникъ штаба, генеральная штаба полковниктъ Муженковъ. Но стрѣляли действительно вверхъ и у меня еще была надежда вывести Линде изъ этого хаоса.
Автомобиль повернули обратно, и мы поѣхали при громѣ пальбы снова на прогалину мимо землянокъ. Но въ это время пули стали свистать мимо насъ и щелкать по автомобилю. Ясно, что теперь уже автомобиль сталъ мишенью для стрѣльбы.
Шофферы остановили машину, во мгновеніе ока выскочили изъ нея и бросились въ лѣсъ. За ними выскочили и Линде съ Гиршфельдтомъ. Гиршфельдть побѣжалъ въ лѣсъ, а Линде бросился въ землянку. На спускѣ въ землянку какой-то солдать ударилъ его прикладомъ въ високъ. Онъ поблѣднѣлъ, но остался стоять. Видно ударъ былъ не сильный. Тогда другой выстрѣлилъ ему въ шею. Линде упалъ, обливаясь кровью. И сейчасъ же всѣ съ дикими криками, улюлюканiемъ бросились на мертваго. Мнѣ нечего было больше дѣлать Я съ Мнстуловымъ и Муженковымъ рысью поѣхалъ изъ лѣса. Выстрѣлы провожали насъ. Однако стрѣляли, не цѣлясь. Много пуль свистало надъ нами, но только одна ранила лошадь полковника Муженкова.
За лѣсомъ я сталъ нагонять пѣшихъ казаковъ. Они то шли, то бѣжали, то ложились. Ихъ было человѣкъ двадцать. Сзади нихъ шло два офицера и съ ними генералъ Гиршфельдтъ.
— Какъ вам в не стыдно, Уманцы! — сказалъ я имъ. — Ну, чего разбѣжались? Чего падаете? Пѣхота стрѣляетъ зря. Никого не убило. Видите, я ѣду верхомъ, на большой лошади, и то меня не тронуло.
— Его сила, ваше превосходительство! — отвѣчали изступленно казаки, всѣхъ перебьетъ. Нашихъ много полегло. Нолъ полка нѣтъ.
Изъ этихъ немногихъ словъ мнѣ стало ясно одно. Полкъ надо собрать и успокоить. Верстахъ въ двухъ за лѣсомъ мы встрѣтили двуколку съ солдатомъ, на нее усадили уставшаго и запыхавшагося генерала Гиршфельдта и съ нимъ двухъ офицеровъ и приказали ѣхать въ штабъ дивизіи, въ деревню Духче. Я продолжалъ ѣхать шагомъ. Стрѣльба почти прекратилась, лишь изрѣдка свистала надъ нами какая-либо пуля. Мало-по-малу ко мнѣ начали собираться разсѣявшіеся по полямъ казаки.
Первымъ явился мой вѣстовой Алпатовъ, со сконфуженнымъ лицомъ и безъ фуражки.
— А мы думали, васъ убили, ваше превосходительство, улыбаясь, сказалъ онъ.
— Фу! да и дурной же! — сказалъ я ему. — Хороши будете безъ шапки!
— Я у пѣхоты скраду! — улыбаясь, отвѣчалъ Алпатовъ. — Какъ налили то! Страсть! Я думалъ, никто живъ не будетъ.
— Такъ вѣдь вверхъ! — съ досадою сказалъ я.
— И то вверхъ, — согласился Алпатопъ.
Недалеко ота Духче полковникъ Агрызковъ собиралъ полкъ. Увидѣвши меня, онъ поскакалъ ко мнѣ.
— Полкъ сильно разстроенъ, — доложилъ онь. Половина людей не знаю гдѣ. Надо идти домой, успокоить. Меня и васъ грозять убить. Говорятъ, что мы нарочно привели ихъ въ западню, чтобы истребить.
— Вы лучше спросите меня, полковникъ, гдѣ комиссаръ, котораго охранять вы были обязаны, — сухо сказалъ я ему.
— A гдѣ? — растерянно спросилъ Агрызковъ.
— Убить солдатами на моихъ глазахъ, сказалъ я.
Агрызковъ тяжело вздохнулъ и поѣхалъ за мной. Я направился къ полку. Видъ жидкихъ сотенъ казаковъ, растеряниыхъ и растрепанныхъ, многихъ, потерявшихъ лошадей, былъ безотраденъ. Я молча объѣхалъ ряды и сказалъ Агрызкову: Соберите полкъ въ Духче и ожидайте тамъ приказаній.
Послѣ этого я поѣхалъ въ Духче. Тамъ все было спокойно. Я связался съ командиромъ IV кавалерійскаго корпуса телефономъ и доложилъ ему о происшествіи. Командиръ корпуса потребовалъ, чтобы я пріѣхалъ немедленно къ нему, къ нему же направилъ и Уманцевъ. Онъ былъ очень обезпокоенъ тѣмъ, что произошло, и вызвалъ къ штабу корпуса 2-й Полтавскій полкъ и броневыя машины.
Въ Духче пріѣхалъ генералъ отъ инфантеріи Волкобой, командиръ армейскаго корпуса, въ который входила пѣхотная дивизія, и сталъ совѣщаться съ Гиршфельдтомъ о томъ, что дѣлать. Я поѣхалъ верхомъ въ деревню Пожарки, гдѣ былъ штабъ IV кавалерійскаго корпуса.
Уже затемно, съ Муженковымъ и двумя вѣстовыми я пріѣхалъ въ Пожарки. На дворѣ господскаго дома стояло двѣ броневыя машины. Среди чиновъ штаба было волненіе, носились слухи, что вся ІІІ-я пѣхотная дивизія сошла съ фронта и идеть на Пожарки. Я разсѣялъ эти слухи, да и телефонъ изъ Духче скоро сообщилъ намъ иныя, хотя и очень печальныя извѣстія.
При моемъ отъѣздѣ, генералъ Волкобой, считавшій себя любимцемъ солдата, почтенный старикъ, съ сѣдой бородой, типичный русскій старикъ, «дѣдушка», какъ звали его солдаты, убѣдилъ Гиршфельдта поѣхать въ дивизiю безъ конвоя и уговорить солдатъ повиноваться. Они поѣхали вдвоемъ на лѣсную прогалину. Тамъ ихъ окружила толпа солдатъ. Солдаты прежде всего потребовали освобожденія арестованныхъ — Волкобой тутъ же приказалъ ихъ отпустить. Потомъ схватили Гиршфельдта, повели его въ лѣсъ, раздѣли, привязали къ дереву, истязали и надругивались вадъ нимъ, послѣ чего убили. Волкобой убѣжалъ въ землянку, плакалъ и умолялъ пощадить его въ уваженіе къ его сѣдинамъ. Солдаты со смѣхомъ выволокли его изъ землянки, посадили въ автомобиль и, окруживъ издѣвавшимися надъ нимъ солдатами, отвезли въ штабъ его корпуса.
Вмѣстѣ съ Гиршфельдтомъ былъ убитъ командиръ полка и еще одинъ офицеръ. Убійства, наступающая темнота, лѣсъ, все подѣйствовало отрезвляюще на солдать и они тихо ушли на позицію и рѣшили сидѣть на ней и никуда не уходить. Не раскаяніе и не угрызеніе совѣсти руководили ими, по страхъ наказанія и сознаніе, что вина ихъ очень велика.
Ночью полковникъ Агрызковъ, убѣдившись въ плохомъ настроеніи казаковъ 2-го Уманскаго полка, увелъ ихъ за рѣку Стырь на свои квартиры. Въ полку никто не былъ убитъ. Было помято лошадьми нѣсколько казаковъ, да нѣсколько лошадей покалѣчилось на проволокахъ во время без- умнаго бѣгства. Полтавцы, переговоривши съ Уманцами, постановили, что они на вѣрную смерть не пойдутъ. Такимъ образомъ въ нѣсколько часовъ была разрушена вся та работа по пріобрѣтенію довѣрія, которую я дѣлалъ три мѣсяца.
Въ штабъ корпуса ночью прибыль помощникъ комиссара Линде изъ Луцка и исполнительный комитетъ совѣта солдатскихъ и рабочихъ депу- татовъ гор. Луцка, — они утромь хотѣли ѣхать творитъ судъ и расправу надъ виновниками убійства Линде и Гиршфельдта. Въ штабѣ же находился войсковой старшина Хоперсковъ, командиръ пластунскаго (не изъ казаковъ, а изъ солдать) дивизіона бывшей моей 2-й казачьей Сводной дивизіи и комитетъ дивизіона. Они явились по личному почину предложить командиру корпуса свои услуги по охранѣ штаба корпуса и возотановленію порядка на позиціи.
Утромъ предполагалось начать развѣдку и приступить къ смѣнѣ частей ІІІ-й дивизіи съ позицій для отвода ея въ тыль. Но мнѣ уже не пришлось принимать въ этомъ участія. Въ ночь на 26 Августа пришла изъ Станки Верховнаго Главнокомандующаго телеграмма, подписанная Корниловымъ. Я былъ назначенъ командиром в III коннаго корпуса и Корниловъ требовалъ моего немедленнаго прибытія въ Ставку. Генералъ Гилленшмидтъ, у котораго въ корпусѣ я былъ больше двухъ лѣтъ и который очень меня любилъ, сердечно простился со мною.
— Поѣзжай немедленно, сказалъ онъ. Я не знаю, что тамъ, но чувствую, что тамъ тебѣ сразу предстоитъ работа. Богъ, да поможетъ тебѣ.
Въ тѣ печальные дни, когда не проходило недѣли, чтобы кто-либо изъ начальниковъ не былъ убить, то случаііно, то умышленно, мы всѣ чувствовали себя обреченными на смерть и были къ ней готовы каждую минуту.
— Лишь бы не мучили, сказалъ мнѣ Гилленшмидтъ, говоря о смерти оть руки своихъ же.
— Я не признаю мученiй, отвѣчалъ я ему. Страшенъ первый ударь. Но онъ несомнѣнно вызываетъ притупленіе чувствительности, полубезсознательное состояніе, и дальнѣйшіе удары уже не даютъ ни болевого, ни моральнаго ошушенія.
26-го Августа я уѣхать изъ дер. Пожарки и въ тоть же день, сдавши дивизію генералу Колесникову и отправивъ своихъ лошадей, ночью поѣхаль на станцію Киверцы, чтобы ѣхать въ Могилевъ.
"Первопоходник" № 31/32 Июнь-Август 1976 г. |
