Не поверила Надя предсказаниям Стеши о суженом и дальней дороге. А ведь вот как обернулось! Права оказалась бойкая горничная: не объедешь суженого на кривом коне, не уйдёшь от судьбы. И, Боже милостивый, до чего же бывает милосердна судьба! Будто бы посылает награду за всё пережитое, и тем ценнее она, тем больше счастья. Читала Надя в романах о неземной любви, о том, как вспыхивает между людьми это неизъяснимое чувство, чувство, разом становящееся больше всех невзгод, всей жизни, всего света, чувство, толкающее на подвиги, дающее силы жить и переносить любые тяготы, вдохновляющее, озаряющее всё вокруг, мечтала, что и с ней произойдёт подобное, но не могла представить, как это возможно, откуда вдруг явится это чувство, как угадает сердце Его, безошибочно и навсегда?

Они встретились в лазарете, где Надя стала работать после занятия Киева немцами. Легко раненный в ногу поручик Алексей Юшин был высок и статен. Лицо его не то, чтобы отличалось красотой, но вызывало приязнь своей открытостью, видимой решительностью и в то же время искорками неистребимой весёлости, поблёскивающими в умных серых глазах. Портрет дополняли коротко стриженые тёмные волосы и усы. Говорил Юшин высоким баритоном, часто шутил и смеялся. К Наде он подошёл вдруг, представился чинно, и она, всегда застенчивая при новых знакомствах, отчего-то не почувствовала ни малейшего стеснения, робости, будто бы встретила старого друга, с которым можно легко и беззаботно говорить обо всём, а можно просто молчать – и молчание это не будет истолковано превратно. Их как-то сразу потянуло друг к другу, и они стали видеться каждый день. И никогда прежде, ни с кем из знакомых и даже родных не чувствовала Надя такой замечательной лёгкости, и от этого было светло и радостно на душе, и первые лучи весны согревали и помогали забыть весь пережитый ужас.

Алёша родился в малоземельной крестьянской семье и был младшим ребёнком в ней. Жили бедно и трудно. Тяжелее всех приходилось матери. Поднималась она ещё до свету, ходила за скотиной, топила печи, стряпала, проводив мужа и старшего сына в поле, забивалась под лавку, где было темно и прохладно, накрывала мокрым платком сухое лицо, а час спустя снова принималась за работу, и не было конца этой «каторге», вытягивающей из матери все жизненные соки. С началом переселенческого движения отец решил перебираться в Сибирь. Евграфий Матвеевич был человеком работящим, сметливым, хозяйственным, да и Антошка, старший, пошёл в него, подопрел отцу на подмогу.

В Сибири семья обосновалась прочно, на выделенный Земельным банком кредит выстроили крепкий, просторный дом, закупили инвентарь. Не мог нарадоваться Евграфий Матвеевич – наконец, и он стал землевладельцем, наконец, и у него стало достаточно земли, чтобы зажить по-человечески. На первых порах, знамо дело, пришлось нелегко, но мало-помалу наладилось хозяйство, разрослось, и, вот, уже приоделся хозяин и сам, и семью приодел, и крышу покрыл железом, и не было ни в чём недостатка на столе, и даже мясо стало появляться на нём всё чаще. Богатела Сибирь год от года, и иные крепкие хозяева выбились в крупные землевладельцы, сами вошли в кооперацию, завели различную технику, сделались, в полном смысле слова, фермерами, о появлении класса которых пёкся Столыпин, планомерно претворяя в жизнь свою реформу. До фермера Евграфию Матвеевичу было, конечно, не дорасти. Годы брали своё, старший сын оженился и вошёл в дом как раз таки крупного землевладельца, стал ближайшим помощником его, колесил по всей Сибири по торговым делам тестя. И рад был Евграфий Матвеевич выгодной партии и сыновней удаче, но и огорчался немного: своё-то хозяйство тоже продолжать кому-то нужно. Дочь вышла замуж за священника. Зажили в родной деревне, но – отрезанный ломоть. Не радовал Евграфия Матвеевича и младший сын, коего считал он блажным и частенько бранил.

Алёша, и в самом деле, никогда не был охоч до хозяйства. Родителям помогал, но тянуло его к чему-то другому. Иногда любил он, прихватив с собой дворового пса Бушуя, уйти в одиночку в лес или на болота, бродить часами по яругам, а после, напившись чаю или молока, забраться на печь, отогревая промёрзшие члены. Однажды зимой Алёша забрёл далеко и в начавшейся вьюге заплутал. По счастью, его нашли, но целый месяц пролежал он в постели с воспалением лёгких. После этого случая, по выражению Евграфия Матвеевича, «нашла на отрока новая блажь». Алёша решил, что его призвание – служить Богу, избавившему его от верной смерти. С этой целью, собрав котомку, провожаемый хмурым взором отца и слезами матери, он отправился в Казань, где поступил в семинарию. Через два года, однако, Алёша понял, что совершил большую ошибку. Не влекло его ни монашество, ни священство, и сухая догматика порядком наскучила ему, и, наконец, стало казаться, что в самой безграмотной старухе чистой и настоящей веры больше, нежели в учёных богословах. Проборовшись с собой какое-то время, Алёша упал в ноги старцу Варнаве, покаялся в своих грешных мыслях и, выложив всю душу, спросил совета. Старец поглядел на него белёсыми глазами, легко ударил маленькой, сухонькой ладошкой по затылку и не велел продолжать путь к выбранному сгоряча поприщу, благословив вернуться в мир и найти там себе дело по сердцу и этим делом служить Богу и людям.

Семинарию Алёша оставил почти с радостью. Но одно огорчало его: ни к чему не лежало его сердце, никакое дело не влекло его, ни в чём не мог обнаружить он своего таланта. Алёша готов был решить, что просто никчёмен, пуст и бездарен, и опустить руки, вернуться в родную деревню и пахать землю по примеру отца. Но в это время началась война, и вчерашний семинарист обрадовался ей и незамедлительно подался в военное училище. Всё разом стало просто и понятно: если Родина ведёт войну, значит, нужно защищать её. А уж ему Алёше, не обременённому ни семьёй, ни хозяйством, ни каким-либо делом, так и вдвойне позорно было бы не поспешить в первых рядах на фронт. На фронте он, впрочем, оказался лишь по окончании курса и ощутил себя там совершенно в своей тарелке. Сразу улетучились прочь приступы меланхолии и сомнения. На войне всё ясно: здесь свои, там чужие, за друзей – клади живот, враг – бей – тем и хороша она, что не оставляет места на пустые искания.

Воевал Алёша с задором, будто бы играл. Удача сопутствовала даже сумасбродным его выходкам, и потому вскоре он получил своей Георгиевский крест за храбрость и к осени Семнадцатого дослужился до чина поручика. Начальство Алёшу жаловало, подчинённые любили. Лёгких и весёлых людей, по обыкновению, любят все, а Алёша старался быть именно таким. Даже когда обычный бодрый настрой изменял ему, он не показывал виду, демонстрируя беззаботность и удальство. Потрясения, происходившие в России, Алёша старался не принимать близко к сердцу. Не по чину было рассуждать и политиканствовать, на то генералы да полковники оставались, а скромному младшему офицеру следовало просто служить, воевать, беречь своих подчинённых, выполнять приказы. Но как не бежал Алёша политики, а настигла она и его, настигла бегущими с линии фронта солдатами и угрозами расправы, настигла страхом получить пулю в спину или удар русского штыка в живот, настигла всеобщим хаосом и распадом, от которого уже невозможно стало укрыться. Волна отступления донесла поручика до Украины и, будучи ранен в последнем бою, он оказался в Киеве, в лазарете Российского общества Красного Креста, прежде носившем имя Великого Князя Михаила Александровича. Рана не была опасной, но заживала очень долго. Алёша с детства страдал медленным заживлением ушибов и ссадин, а ранение это было первым за всю войну.

Самые страшные часы в своей жизни поручик пережил с приходом в Киев большевиков. Он тогда жил на квартире сослуживца-киевлянина и был арестован вместе с ним. Их отправили не во дворец, а в большевистский штаб, расположенный в театре. Театр был буквально забит арестантами, среди которых находились генералы Драгомиров и Половцев. Алёша был почти уверен, что избежать расправы не удастся, но всячески подбодрял товарища, сохраняя видимость совершенной беззаботности. Между арестованных бродили комиссар и матросы, покуривали, поругивались.

Спасение явилось неожиданно и почти невероятно. И этим спасением был начальник лазарета Юрий Ильич Лодыженский. Юрий Ильич, военный врач, блестящий хирург и человек редкой выдержки и отваги, аристократ по духу и образу, был близок к семье Великого Князя Михаила и отличался откровенно контрреволюционными взглядами, которых не пытался скрывать. На новогоднем ужине он произнёс краткую речь, обращённую к раненым офицерам, среди которых был и Алёша, призвав их не падать духом, а искать новых путей борьбы за Родину. Увидев его в театре, поручик с горечью подумал, что он арестован также, но по тому, как доктор разговаривал с комиссаром, щеголявшим гусарской саблей, привешенной к штатскому пальто, понял, что ошибся. Показав комиссару какую-то бумажку, Юрий Ильич занялся осмотром помещения. За ним по пятам следовал развязный матрос, которому, судя по всему, не было ни малейшего дела до того, чем занимается странный доктор. Лодыженский прошёл совсем рядом с Алёшей и по быстрому взгляду тот понял, что Юрий Ильич узнал его. Доктор приблизился к Драгомирову, что-то быстро сказал ему и проследовал дальше.

Дальнейшее больше походило на чудо, годившееся для сказки или же неправдоподобного романа со счастливым концом. Алёша и его товарищ, а с ними ещё несколько офицеров оказались на свободе. Отпущены были и генералы Драгомиров и Половцев, а также начальник склада Красного Креста Евреинов, заключённый во дворце. Другие арестанты получили разрешение получать пищевые посылки. Когда Юрия Ильича спрашивали, каким образом ему удалось совершить это чудо, он пожимал плечами, и едва уловимая улыбка скользила по его красивому, породистому лицу:

- Сказать по чести, сам не помню, что я им плёл…

Правда, были два факта, способствовавшие удаче доктора. Во-первых, большую помощь оказал еврей-фармацевт, служивший на складе у Евреинова и исполнявший роль комиссара при Красном Кресте, сохраняя при этом верность своему прежнему начальству. Во-вторых, по счастливому стечению обстоятельств, Лодыженский, придя во дворец, чтобы вызволить Евреинова, оказал помощь раненому большевику, и в благодарность за это «товарищи» не стали препятствовать его миссии. Впрочем, двух этих причины было мало, чтобы объяснить такую редчайшую удачу, и Алёша приписал её Божиему чуду.

После освобождения он вновь перебрался в лазарет. Опять открылась рана, да и под сенью Красного Креста было безопаснее. Многие офицеры скрывались там, получив фальшивые справки о ранениях. Юрий Ильич развернул кипучую деятельность по оказанию помощи заключённым, со склада Красного Креста для этого выделено было всё необходимое. Для Алёши оставалось загадкой, как допускают большевики, чтобы этот удивительный человек, ставший Ангелом-Хранителем для многих несчастных, вёл свою работу в то время, когда на улицах хватают и убивают людей просто за «неправильный» наряд, за мундир. Сам Лодыженский тоже удивлялся этому и продолжал работать, не ведая усталости и не давая себе роздыху.

Всю свою почти фантастическую историю Алёша в подробностях рассказал Наде. Она, в свою очередь, поведала ему о том, что пережила сама. В какой-то день он встретил её с серьёзным и озабоченным лицом и произнёс твёрдо:

- Мне нужно поговорить с вами, Надежда Петровна.

Сердце Нади подпрыгнуло, руки похолодели, она опустилась на краешек стула и проронила чуть слышно:

- Я слушаю вас, Алексей Евграфьевич.

- Я скоро уеду из Киева.

- Уедете? – Надя вздрогнула и подняла на него свои крупные карие глаза. – Куда?

- Домой. Моего полка больше нет. В Киеве мне делать нечего. Я уже давно не имею вестей из дома. В последнем письме мать писала, что отец очень болен. Я должен ехать.

- Вот как… - Надя опустила голову и стала теребить кончик длинной, как у былинных красавиц, косы, как делала всегда, когда нервничала. – Что же, я понимаю. Я сама очень переживаю за своих… Когда же вы едете?

- Как только выправлю подходящие документы.

- Понимаю… Что же, счастливого пути вам…

- Надежда Петровна! – в голосе Алёши прозвучало волнение. – Вы что же думаете, я завёл этот разговор, чтобы просто взять и проститься с вами?

- Но для чего же?

- Скажите мне, Надежда Петровна, вы поедете со мной?

- Что? – от неожиданности Надя резко поднялась со стула.

- Я предлагаю вам ехать со мной!

- В качестве кого?

- В качестве моей невесты! – Алёша крепко стиснул ладони Нади. – Я люблю вас, Надежда Петровна. Я хочу, чтобы вы стали моей женой, чтобы мы всегда были вместе! Хотите ли вы этого?

- Хочу, - просто и без всякого кокетства ответила Надя. – Только как же? Без родительского благословения?

- Мои родители благословят нас, когда мы приедем. А мой деверь обвенчает нас в нашей церковке!

- А как же мои родители? – осторожно спросила Надя. – Ведь они в Петербурге…

- Надежда Петровна, я понимаю, что согласие ваших родителей очень важно. Но скажите, у вас есть основание полагать, что они не дали бы его?

- Пожалуй, что нет… Мои родители любят меня, и они не станут противиться моему выбору…

- Вот видите! Здесь ваша тётушка. Она может благословить вас. Надежда Петровна, мы живём в грозное и удивительное время! Я не знаю, что будет дальше, что будет с Россией и с нами, но я знаю, что мы должны быть вместе, что мы нужны друг другу! В мирное время мы бы поехали к вашим родителям и попросили благословения, но сейчас война. Самая страшная, какая только может быть. Гражданская. Кто знает, когда она окончится? Чем? Мы не можем ждать, потому что жизнь у нас одна! Пройдёт время, и лихолетье это канет в небытие, пушки умолкнут, предоставив говорить музам, и мы поедем к вашим родителям, упадём им в ноги, попросим прощения. Надежда Петровна, скажите, поедете вы со мной или нет? – Алёша говорил горячо, не сводя с Нади глаз. – Соглашайтесь, Надежда Петровна! И пусть вас не смущает, что я сын простого пахаря… Важно ли это теперь? Я клянусь вам, Надежда Петровна, что никогда не покину вас, что слово ваше будет для меня законом. Вы жизнь моя отныне и до конца дней, дороже вас у меня никого нет. Даже если вы откажете сейчас, знайте, я всё равно буду любить вас и, что бы ни случилось, вы можете располагать мной.

- Я не откажу вам, Алексей Евграфьевич, - тихо отозвалась Надя. – Я поеду с вами и буду вашей женой. Но законом будет не моё слово, а ваше. И куда бы вы ни пошли, я последую за вами. Уверена, что мои родители поймут меня и не укорят.

- Надежда Петровна… Клянусь вам, что мы будем счастливы! - выдохнул Алёша и хотел было по примеру древних рыцарей опуститься на колено, но раненая нога не позволила сделать это. Он неуклюже покачнулся и стеснительно улыбнувшись, приник губами к руке Нади, вскочившей, чтобы поддержать его. –Будем счастливы, несмотря на всё это…

В тот же вечер Надя заглянула в комнату тётки. Анна Кирилловна уже почти оправилась от болезни и коротала время за любимым занятием – вышиванием. Увидев племянницу, она показала ей свою работу:

- Это будет наше маленькое имение в Чернигове. Его пришлось продать, к сожалению… Там прошёл наш медовый месяц с Фёдором Степановичем. Там мы и венчались… Какое было чудное время, если бы ты знала! Там пруд был, а в нём лебеди. Лебедь и лебёдка… Мне казалось, что они тоже влюблены, что у них тоже медовый месяц…

- Очень красиво, тётушка, - сказала Надя, рассматривая вышивку.

- Да… И очень успокаивает нервы. Лучше всяких лекарств. Знаешь, я понимаю, что бессовестно и дальше обременять собой любезного Никифора Захарьевича, но у меня просто нет сил переступить порог нашей квартиры, где всё напоминает… - Анна Кирилловна запнулась. – Я решила поступить в корпус медицинских сестёр при лазарете. Что будет дальше, трудно сказать… Немцы, должно быть, пришли не навсегда… Сейчас так многим нужна помощь! Раненым, вдовам и сиротам, заключённым… Юрий Ильич прилагает все усилия, чтобы помочь всем. Я думаю, мои руки не будут лишними. Тем более, пережив сама такое горе, я считаю, что мой долг теперь помогать другим.

- Вам нужно поберечь ваше здоровье…

- Для чего? – Анна Кирилловна пожала плечами. – Жизнь моя кончена.

- Но Родя…

- Родя уже взрослый, самостоятельный. Очень независимый. Я пыталась уговорить его уехать куда-нибудь. Всего лучше, за границу. Но он и слышать ничего не хочет. Он хочет сражаться. С большевиками… Когда мужчины воюют, женщины должны сохранять милосердие, чтобы не дать миру окончательно потонуть в жестокости. Но я всё о себе, о себе… - Анна Кирилловна тряхнула головой. – Ведь ты хотела что-то сказать мне?

- Да, тётушка, - кивнула Надя и, собравшись с духом, сообщила: - Я уезжаю из Киева. Алексей Евграфьевич сделал мне предложение, и я приняла его.

- Девочка моя, - Марлинская ласково улыбнулась. – Я очень рада за тебя. Я давно заметила, что между вами, и ждала этого. Мне нравится твой Алексей. Уверена, что твоей матери он тоже понравится.

- Спасибо, тётушка! – Надя поцеловала тётке руку. – Мне так хотелось услышать ваше одобрение! Я не могу спросить мнения матушки, и это тяготит меня…

- Она обязательно одобрит твой выбор, - уверенно сказала Анна Кирилловна. – Тем более, вы любите друг друга, и это главное.

- А мой отец?

- Отцы очень редко бывают довольны выбором дочерей, равно как матери выбору сыновей. Не переживай, моя дорогая.

- Спасибо, тётушка!

Анна Кирилловна обняла племянницу:

- Но куда же вы едете?

- В Сибирь. К его родителям.

- Это неплохо, - рассудила тётка. – Сибирь – богатый край. Главное, чтобы там не было большевиков… Признаться, мне жаль отпускать тебя в неизвестность, в такой дальний путь. Я обещала твоей матери заботиться о тебе… Но с того времени так много изменилось! Твоя мать отправляла тебя ко мне для твоей безопасности, а вот, что вышло… Теперь нигде нельзя уверенно чувствовать себя. Такое время. В лихую годину все условности отмирают, всё обнажается, упрощается. Раньше Мария Тимофеевна сочла бы неприличным, чтобы ты гуляла по улицам одна без сопровождения, а теперь я отпускаю тебя на другой конец страны с почти чужим человеком, и не вижу в этом ничего неприличного. Более того, мне кажется, что он будет тебе более надёжной защитой. Поезжай, Надинька, поезжай… Страшно мне за тебя, но поезжай. Так должно быть.

- Когда мы доберёмся до места, то обвенчаемся.

- Это прекрасно, - вздохнула Анна Кирилловна. – Я желаю вам обоим счастья. Не может быть, чтобы оно перевелось. Оно непременно должно быть…        

Документы Алёша выправил довольно скоро.

- Унтер-офицер Алексей Ромашин, выбывший из строя по ранению, и его молодая супруга Надежда Ромашина, - говорил он, улыбаясь, показывая Наде паспорта.

- Вот как? Уже супруга? – рассмеялась она. – Поручик, а вы не слишком спешите?

- Я думал записать вас сестрой, но, боюсь, что не сумею подобающе сыграть брата, и наша конспирация провалится. А вы имеете что-то против жены?

- Ничегошеньки!

Киев покидали прохладным весенним утром. В тот же день столицу Украины временно оставлял и доктор Лодыженский. После заключения мира с Германией, он получил от командующего оккупационными войсками маршала Эйхгорна пропуск и рекомендации к немецкому представительству в Москве. Юрий Ильич уезжал в Первопрестольную, чтобы вывезти оттуда жену и детей, о которых не имел почти никаких сведений. Простились очень тепло.

- Я обязан вам жизнью, Юрий Ильич, - сказал Алёша. – Я ваш должник до гроба.

- Пустое, - махнул доктор узкой рукой с долгими пальцами. – Желаю вам впредь избегать подобных передряг, поручик. Счастливого вам пути.

- И вам тоже счастливо возвратиться!

Доктор спешил на пароход, который должен был доставить его в Быхов, а путь Нади с Алёшей лежал на вокзал. Вещей было немного. Правда, перед самым отъездом Стеша всучила им целую корзину с продуктами:

- Вот, барышня, возьмите на дорожку! Чай, в пути-то не разживёшься! А я вам пирогов спекла! Картошечку печёную положила, яичков… Да вы сами разберёте!

- Право, Стеша, не надо было… - сказала Надя, тронутая заботой.

- Да куда ж не надо? В такую дальнюю дорогу отправляетесь… Ах, барышня-боярышня, ни пуха, ни пера вам!

- К чёрту, Стеша, - обнялись, как добрые подруги, не в силах сдержать слёз.

Всплакнула и Анна Кирилловна, уже сменившая траур на платье сестры милосердия.

- Все-то уезжают, совсем мы одни остаёмся, - вздохнула она. – Да простит мне Лиза, что так отпускаю тебя… Но да что уж… Разве могу я быть тебе защитой? Я за себя-то с трудом отвечать могу. Всяк про себя, един Бог про всех, на Его волю и положимся. Коль оказия случится, дай весточку мне.

- Обязательно, тётушка.

Анна Кирилловна и Стеша проводили их до вокзала. Приехал туда и Родя, коротко пожелавший счастливого пути. Поезд был забит до отказа, и Надя с Алёшей с трудом примостились в уголке одного из купе, прямо у окна. Раздался пронзительный гудок, и тяжёлые колёса застучали по рельсам, набирая скорость. Перрон заволокло клубами белого дыма, и сквозь него было видно, как Стеша машет вслед сорванным с головы платком, и ветер треплет её чёрные, непокорные кудри…

Попутчиком «четы Ромашиных» оказался рябой, молодцеватый солдат с Георгием на груди по имени Кузьма. Был он на удивление обходителен, даже курить выходил в коридор и смешно запинался, не решаясь произнести привычное крепкое словцо в присутствии барышни. Увидев полную снеди корзину, Кузьма присвистнул:

- Экие запасы у вас! С такими хоть на самый край света!

- Угощайтесь, - предложил Алёша.

- Премного благодарен, - обрадовался солдат, потирая руки. После Стешиной стряпни он подобрел окончательно и принялся рассказывать о себе. – Сам я того, фабричный. В деревне нашей голод был. Сами понимаете, цинга, а там и тиф. Батька мой помер, а я сбёг и на фабрику подался. А только не по нутру мне пришлось, как там всё устроено. Одни день и ночь вкалывают, света белого не видя, мозоли у них кровавые да болезни всякие, тяжким трудом заработанные, а живут, хуже пса дворового, нищее церковной мыши, никаких прав у них. А другие до полудня в постелях нежатся, тело у них дебелое, холёное, собственные дома, выезды… А за что им всё это, спрашивается? Чем они заслужили? По заграничным курортам ездят, по балам скачут… Они скачут, а народ плачет! И такая меня обида взяла! Разве же это справедливо? Вот, вы как думаете, справедливо это?!

- Нет, конечно, - согласился Алёша. – Но мир вообще построен на несправедливости.

- Так зачем же тогда мир такой, ежели в нём справедливости нет? Порушить такой мир и новый построить надо!

- Вы большевик?

- Да, - почти с вызовом заявил Кузьма. – Я и в ссылке был. За стачку. Так-то. А вы каких политических убеждений будете, товарищ?

- Я? – Алёша пожал плечами. – Я как-то не думал об этом. Я политики не жалую.

- А надо – думать, - наставительно произнёс солдат. – Ныне новый мир рождается, вот что. Старый по швам трещит, в муках корчится, чтобы новый народился.

- И вы уверены, что новый будет справедливее?

- Естественно! А как же иначе может быть? Мы ведь что хотим: чтобы всё по справедливости. Чтобы не было такого, когда одни с голоду пухнут, от цинги мрут, а другие трюфелями да заморскими винами угощаются, с золотых блюд едят! Чтобы все равны были во всём, понимаете? Чтобы каждому по труду! А то ведь у нас рабочий конь на соломе, а пустопляс на овсе! Равенство – великая вещь! Ежели все равны будут, так и воевать не за что будет, враждовать не за что! Ведь всякая вражда от неравенства возникает! Сытый с голодным не помирится! А мы всякое неравенство уничтожим!

- Так ведь люди от природы неравны, - заметил Алёша. – Одни рождены сильными, а другие хилыми, одни умны и даже гениальны, а другие глупы, одни деятельны и ловки, а другие мечтательны и неуклюжи… Как же всех под одну гребёнку? Древний философ Аристотель считал, что справедливость как раз в том и состоит, чтобы к равным относиться равно, а к неравным неравно.

- Вижу я, вы человек умный, книжки, небось, читаете. А мне, вот, книжек почитать не удалось, потому что какие тут книжки, когда от голода брюхо подвело? У нас все будут умные, образованные и сильные, потому что у нас для всех будет образование, все книжки смогут читать, всех будут лечить бесплатно, а не то, что бедный человек сдыхай, как собака, в богадельне, а вокруг богатея лучшие доктора вьются! Все, все смогут достичь любых высот! И все будут сыты и счастливы!

- Помилуйте, но не могут же все быть Пушкиными и Менделеевыми? Ведь способности различны…

- Способности развивать надо! Вырастим мы и Пушкиных, и Менделеевых. И не будет больше бедных, не будут больше люди слезами и кровью умываться… Не будут больше в цепи заковывать людей и на каторге гноить!

- А что же вы будете с преступниками делать?

- Эх вы! – снисходительно улыбнулся Кузьма. – Образованный человек, а в толк не возьмёте! От чего все преступления выходят? От того, что неравенство! А коль не будет его, так и преступать не из-за чего! Ну, разве уж сумасшедший какой иль враг! Так его мы ликвидируем и баста! Всё же просто!

- Ликвидировать вы уж начали, по-моему, - заметил Алёша. – Справедливость, говорите? А справедливо, что безоружных людей ни за что, ни про что по улицам ловили и расстреливали?

Надя осторожно толкнула жениха локтём, предупреждая, чтобы он был осторожнее в своих словах. Но солдат ничуть не рассердился. Лицо его немного омрачилось, и он ответил:

- То, что офицеров без суда и следствия стреляли, это, правда ваша, не дело. По мне так те, кто это допустил, должны перед революционным судом ответить. Мы ведь не звери и понимание имеем. Это перегибы, так. Но ведь сейчас великая борьба идёт! Всемирная! Жестокая! Невозможно, чтобы перегибов не было. Натерпелся народ от бар, а нынче, вон, пар выпускает, мстит. Не разбирая правых и виноватых. Да и за войну озлились, что ж взять с них? Сами же довели нас до этого! Офицеров, конечно, зря побили. Я лично против офицеров зла не имею. Генералов не люблю. Корниловых да Калединых. Они рабочего класса и советской власти кровные враги. А офицеры – что ж… Тоже люди. И неплохие есть. И в окопах с нами сидели, и в атаку вели, и гибли… Честно служили, что уж… За чужую вину они нынче пострадали, вот что. Но ведь и мы за что страдали? Тоже ведь никакой вины за нами не было! Вот, и отыгрывается… Эх, товарищ, потерпеть треба, вот что! Без мук ничего не рождается. Сейчас время лихое, но зато потом, как власть наша советская на ноги встанет, заживём мы настоящей жизнью! По правде заживём!

- Скажите, а за что крест у вас? – спросила Надя, боясь, что Алёша скажет какую-нибудь резкость.

- Крест-то? Да ерунда, барышня! – Кузьма махнул рукой. – Трёх немцев в плен взял.

- Ничего себе ерунда! Ведь это же подвиг!

- Да какой там! Как дело-то было? – оживился солдат. – Полк наш у одной деревеньки стоял. А у меня в той деревеньке зазноба завелась. Пошёл я к ней как-то в ночь, а туман был страшенный, так я того, с пути сбился, заплутал, значит. А поутру немцы на нас попёрли и оттеснили нас, а я, значит, у них в тылу остался. Ну, думаю, не сносить головы. Не то немцы в плен возьмут, не то свои холку намылят, дезертиром сочтут. Стал я к своим пробираться и, надо ж было статься – аккурат на немчуру наскочил. У ихнего офицера автомобиль в грязи увяз. Дождь ведь был, дорога – что наше болото сделалась. Ну, стоит он родимый, ругается по- своему, курит, подчинённые его елозят, пытаются, значит, вытолкать транспорт. Ну, думаю, была не была! Винтовку с плеча снял, как заорал на них матом! Вы бы видели, как они всполошились! Как их, горемычных, перекосило! Доставил я этих субчиков к нам в лагерь, так меня братва качать стала. Они думали, что убило меня, или в плен взяли, а я живой-здоровый и с этаким трофеем! Полковник наш даже расцеловал меня. Молодец, говорит, братец! Отпуск дать посулил… Да так и не дал.

- А что вы чувствовали, когда немцев в плен брали? Когда в лагерь их вели? Когда полковник вас благодарил?

- Когда брал, барышня, ничего не чувствовал. Это, знаете, как в атаку идти… Будешь жив, аль нет, не знаешь, а ни страха, ничего нет. Идёшь, воюешь… Чего там! Когда уже вёл их, так весело было, смешно на них, как они облажались. Да ещё радовался, что от начальства теперь по ушам не схлопочу. А полковник… Ну, приятно было, когда он меня благодарил. Кому ж доброе слова не приятно? Но мне, барышня, приятнее было, когда мне беленькой плеснули за подвиг да отпуск пообещали. Да ещё жаль было, что зазноба моя меня не видит, и что так я до неё той ночью и не добрёл. А это, - Кузьма щёлкнул по кресту, - побрякушка… Я однажды чуть не отдал её.

- Как так? Кому?

- Да приехал в нашу часть деятель один. То ли депутат, то ли так… Чёрт их разберёт. Князь какой-то. Долгорукий, кажись, али Долгоруков. Врать не буду, не помню. От Временного, значит, приехал агитировать нас за войну до победного конца. Их бы на эту самую войну, в окопы. Оченно это удобно за победу из роскошных гостиных распинаться! Вот, опять неравенство выходит! Капиталистам эта война нужна была, а народу с неё беда только. Они её развязали, сами в своих гостиных и дворцах остались пить да есть в три горла, а нас, как скотину серую в окопы на смерть погнали. Справедливо это, по-вашему?

- Вы про крест рассказывали…

- Ах да… Стал этот самый князь нас, значит, агитировать. Хорошо говорил, с чувством. Даже меня пробрало. Рассказал, какие трудности финансовые у правительства, что нет возможности удовлетворить наши нужды. Так наши до того прониклись, что, представляете, принесли ему несколько фуражек, полных Георгиев и серебряных рублей для пополнения казны! Меня тоже поблазило, но потом думаю: что же это я этим капиталистам буду деньги на продолжение войны давать? На побрякушку-то мне – тьфу! Но – принцип! И братве сказал: «Дурни вы, дурни. Кому и на что деньги даёте?» Сказал, а самого всё равно гордость взяла за наш народ! Кто бы из этих капиталистов смог так? От души? Порывом? Кровью заработанные награды? Да никто! Нет, великий народ у нас! И великого будущего заслуживает! И оно будет у него! Дайте срок! Вы уж не горюйте шибко, барышня, что сейчас всё так нескладно, горчит всё. Зато наши дети совсем в другом мире жить будут! По справедливости! Как братья! Наши дети будут так счастливы, как ни мы не были, ни наши предки! За всех за нас счастливы будут! Вот, за что мы боремся! – глаза Кузьмы заблестели, и лицо озарилось священной верой в собственные слова.

Поезд остановился у какой-то станции. Алёша взглянул в окно, потянулся за своей тростью, на которую всё ещё опирался из-за не проходящей боли в ноге:

- Надо кипятку взять и прикупить что-нибудь у мешочников…

- Да вы не беспокойтесь, товарищ! – солдат легко вскочил с места. – Я ж вижу, что вы ранетый. Так и сидите. Я сам сбегаю.

- Премного вам обязан, но…

- Человек человеку помогать должён, вот что. Вы хоть и не наших будете, и не всё верно трактуете, а я ж вижу, что вы человек настоящий, хороший человек. И жена ваша – женщина замечательная. Вы мне оба оченно симпатичны, прямо вам скажу. Так что сидите, а я сейчас!

Кузьма ушёл, и Надя заметила, склонив голову на мускулистое плечо жениха:

- Какой славный, не правда ли?

- Да, славный…

- Я и не думала, что большевики такими бывают.

- Всякие бывают… А, впрочем, какой он большевик? Просто искренний, честный мечтатель. Наивный, как малое дитя. Ведь чистый же ребёнок, ей-богу! Всерьёз верит в возможность рая на земле! Во весь этот бред! Даже жаль его…

- Почему жаль?

- Потому что рано или поздно этот очарованный большевик разочаруется. А разочаровываться в том, во что свято веруешь, очень больно. Таких, как он, не так уж мало. Искренние русские люди, желающие всеобщего блага. Это нам очень свойственно. Нам непременно нужно всеобщее благо. Всемирное. Обострённое чувство справедливости. Но за этими наивными детьми отнюдь не дети стоят. И вот тем, кто за ними стоит, в конце концов, станут не нужны такие честные и искренние солдаты революции, и жернова их кровавой мельницы перемелют и их…

- Но, может быть, всё не так страшно? – предположила Надя. – Может, всё ещё будет хорошо?

- Всё непременно будет хорошо, потому что искупление всегда идёт ко благу. Бог долго ждёт да больно бьёт. Но удары эти полезны, они очищают… Многие говорят, что мы теперь в аду живём. Нет, это ещё не ад. Это пока лишь мытарства. А через мытарства, если выдюжим, так и в рай дорога ляжет. Только не в тот, который надеется построить наш товарищ Кузьма.

- Всё это так сложно… Не хочу об этом думать, - поморщилась Надя.

- А о чём ты хочешь думать?

- О тебе. О нашей свадьбе. О наших детях… Так хочется просто любить и быть счастливой!

Алёша обнял невесту, ласково поцеловал её в лоб. Вернулся Кузьма с кипятком, махоркой и салом. Вновь тронулся поезд. Медленно угас день и сменился ночным мраком. Надя дремала на широкой груди Алёши, счастливая от его близости, от солнечного чувства любви, цветущего и благоухающего в ней. Ей снилось, будто бы она приводит жениха в родной дом и знакомит со своей семьёй, и будто бы дома всё, как прежде, мирно и радостно, и нет ни войны, ни революций, ни большевиков, и вся семья собирается за обедом, как было заведено, и отец, молодой и ещё не искалеченный в бою, поднимает бокал за здоровье молодых… И очарованная сном душа верила, что поезд, несущийся по погрузившимся во мрак русским просторам, непременно вывезет их к светлому утру, к счастью…