Великий Пост близился к концу. Всего десять дней осталось до Пасхи. Удастся ли хотя бы в этот великий Праздник побывать в церкви? На Рождество священник имел неосторожность провозгласить за молебном многолетие Императору, и это вызвало бурю негодования в солдатской среде. Священника едва не убили, а Семье запретили посещать церковь. Лишили даже этой единственной радости, постановив молиться лишь дома и под наблюдением… Потом смягчились, позволили посещать службы на двунадесятые праздники, но можно ли ручаться, что не переменятся вновь?

Больше года минуло с того рокового дня, в который подписал Государь отречение, и всё сильнее становилось чувство, что что-то недолжное и непоправимое совершил он тогда, что никак нельзя, не следовало уступать давлению, что не имел он, Самодержец, права покинуть пост, на который самим Богом был поставлен, в такой момент. Уверяли, что такова воля народа. Но – так ли? Ведь не народ ли молился вместе с Государем и пел национальный гимн, преклонив колени, на Дворцовой площади в день объявления войны? И не народ ли был на фронте, в лазаретах, в которых так часто бывал Николай? Вспомнился тяжелораненый рядовой Кузнецов, его протяжный голос: «Теперь легче стало. Ни отца, ни мать позвать не мог. Имя твоё, Государь, забыл. А теперь легче, сподобился увидеть Государя. Главное, ты не робей; мы его побьём. Народ весь с тобою! Побьём его!» Как утешительны сердцу были эти простые, искренние слова! И разве не народ это был? Разве этот народ требовал отречения от своего Царя?..

Уверяли, будто бы жертва эта необходима для России, что лишь она может спасти Россию. Что ж, Николай никогда не ставил своей власти выше России, он готов был принести эту жертву, как и всякую иную, которая послужила бы ко благу родины и русского народа. Но к чему привела она? К краху России! Думские болтуны, так жаждавшие власти, так бессовестно и облыжно клеветавшие на него и Аликс, получив эту власть, в считанные месяцы довели государства до распада, до неслыханного позора! Два месяца спустя Рузский подал в отставку! Он просил (просил, а не приказывал!) перейти в наступление, а солдатские комитеты не разрешили… Николай вверил судьбу страны Временному правительству, он призывал войска быть верными этому правительству в своём прощальном обращении к армии во имя победы над врагом: «В продолжении двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжёлую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками, одним общим стремлением к победе сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его – тот изменник Отечеству, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестную нашу Родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь ваших начальников. Помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу. Твёрдо верю, что не угасла в наших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведёт вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий».

Они требовали отречения ради победы, а привели страну к Брестскому миру. Мир этот калёным железом жёг сердце Государя, мир этот стал самым большим ударом для него за весь этот несчастный год. Какой позор для России! Равносильный самоубийству! А Вильгельм и его правительство? Как могли они опуститься до того, чтобы пожимать руку негодяям, предавшим свою страну? Думают ли, что принесёт им это благополучие? Нет, это отыграется и им, и их приведёт к гибели… И какова наглость: в газетах писали об условии, по которому немцы потребовали передать им Семью целой и невредимой! Какое оскорбление! И как верно сказала Аликс, узнав об этом: «Я предпочитаю скорее умереть в России, чем быть спасённою ими!»

Умереть в России… Ах, если бы позволили жить просто, своим трудом, хоть и обычными крестьянами – как было бы это хорошо. Роскошь всегда была чужда Николаю, чужда она была и Аликс, в скромности, простоте и трудолюбии воспитаны дети… Но разве позволят? Всё жёстче становятся условия содержания, всё беспросветнее положение России. Они довели Россию до небывалого упадка. Но не он ли своим отречением открыл им путь? Пускай невольно, но облегчил им его? Нет, не может Государь русский снять с себя ответственности за то, что случилось с его страной. Не может не чувствовать тяжёлым камнем на душе собственной вины за её несчастье. Что ж, может быть, он и заслужил своего нынешнего положения, но дети? За что терпят они?..

Сад дома Корнилова уже вовсю дышал весной. Государь совершал свою обычную прогулку, время от времени вглядываясь в лица стоявших в карауле солдат. Что-то происходит в их смущённых душах? Ведь не злы они, нет. И есть среди них люди искренние, добрые, верные, с которыми легко нашёл Николай общий язык и проводил немало времени в караульном помещении, играя в шашки. Есть другие. Те, которые не упускают случая унизить, оскорбить. Протянул Государь однажды руку одному из них: «Здорово, стрелок!» «Я не стрелок. Я – товарищ!» - и руки не подал. И не впервые случилось так, а каждый раз волновался Николай: за что? Он ли не любил солдата? Он ли не желал всем сердцем нести его тяготы? Он ли не болел душой о нём? Он даже чина не позволил присвоить себе выше полковника, не считая, что заслужил таковой. В Царском от рукопожатия уклонился однажды караульный офицер. Государь взял его за плечи и спросил:

- Голубчик, за что?

- Я из народа. Когда народ протягивал вам руку, вы не приняли её. Теперь я не подам вам руки, - последовал гордый ответ.

Что за нескладная, фатальная судьба? Он любил Россию, любил свой народ, Россия отвернулась от него, он желал блага, его обвиняли в том, что он губит страну, он был добр и милостив, его считали бесчувственным, он хотел мира, а, в итоге, должен был вести две кровопролитные войны, он не желал проливать крови подданных, но назван был Кровавым… Неужели, в самом деле, не было у России худшего Царя во всей истории? Нет, это рок, неизбежность, и ничего нельзя поделать… Был бы он тираном, и ему бы простили потоки крови и прославили. Отчего тиранов так любят? Пётр Великий, из всех предков самый нелюбимый за своё безоглядное западничество, прославляем, как лучший правитель России. Разумеется, Пётр даже ради прихоти своей не задумался бы положить сотни, тысячи жизней. Пётр утопил бы в крови всякую попытку мятежа. И Петра никто не упрекнул бы в жестокости! Не назвал бы Кровавым! Так что же, нужно быть тираном? Внушать трепет и ужас? Не мог и не хотел этого Николай.

Неизбежность, рок, фатум… Божий бич. Роковой ошибкой было отречение! Никогда не подписал бы этого акта отец. Он дал бы убить себя, но не отрёкся бы, не позволил диктовать себе волю, железной рукой держал он страну… Если бы отец прожил дольше! Каким непосильным, нежданным грузом свалилась на Николая власть, к которой он не успел толком подготовиться. Отец не думал уйти так рано, полагал, что будет ещё время постепенно ввести наследника в государственные дела. А времени не оказалось… Но дал, умирая, отец завет: «Избегай войн!» И Николай избегнуть их не сумел. Отец, должно быть, сумел бы… Отец не допустил бы такой катастрофы. Отец не отрёкся бы… Отец, наверное, осуждает теперь этот поступок, как осуждал жёстко, высмеивал всякое проявление слабости.

С ранних лет Николай боялся показать слабость. Необходимость выдержки и самообладания привил отец, умению держать под контролем свои эмоции учил наставник, прозванный иезуитом. Все эти уроки Государь усвоил отлично. Какая угодно буря могла твориться в его душе, но внешне ничто не выдавало её. Подчёркнутая вежливость, обходительность, сердечность – всё это располагало к нему людей. И ни один человек не мог знать, что на самом деле переживает Государь. Проявление чувств есть слабость, а слабость постыдна. Николай почти ни с кем не делился своими переживаниями, все они перегорали в его душе, незаметные постороннему глазу. Скрывать свои чувства – задача нелёгкая, особенно для человека, в коем они сильны. Надёжнее всего избегать разговоров на болезненные темы. Государь почти ни с кем не вёл бесед на темы, подлинно волнующие его, опасаясь, что при касании до больных вопросов самообладание может изменить ему, и сам голос, тон, выдаст его волнение. В свите частенько обсуждали политические и военные дела, но Николай неизменно уклонялся от участия в таких дискуссиях, часто намеренно переводя разговор на что-нибудь малозначительное, не вызывающее беспокойства. Так было и после Цусимы. О том, что Государь занедужил, получив известие о гибели флота, не ведал никто, о том, что говорил с приближёнными о сторонних предметах, словно ничего не случилось, пошли толки по всем гостиным, и раз и навсегда утвердился миф о равнодушии его. Может быть, и не стоило столь усердствовать, пряча чувства за непроницаемой маской?..

Царь и государство – одно. Сердце Царёво в руце Божией. С малых лет Николай уверовал в это. Наверное, ни одного Государя так не испытывал Бог. Но, отрёкшись, не нарушил ли он Его воли, не уклонился ли от испытаний, не проявил ли непростительное малодушие? Имел ли он право оставить трон своих предков, свой пост? Отречься за себя и за сына? Он поступил тогда, во Пскове, всё же как отец, как муж, как семьянин… Он не мог отдать им своего единственного, больного сына. Не мог позволить отнять и разрушить последнее, что у него осталось – свою Семью. Семью, которая была его отрадой, его надёжным тылом, Семью, которая никогда не предала бы его, как предали в трудный час все. Это всеобщее предательство поразило Государя. Люди, которых он облагодетельствовал, которые клялись ему в вечной преданности, бежали от него, словно от прокажённого, спеша, опережая друг друга, чтобы присягнуть на верность новым хозяевам, отречься и зачастую ещё и облить грязью прежнего. Командующие фронтами, министры, монархисты, любимые флигель-адъютанты, ближайшие придворные, даже представители императорской фамилии – все устроили какое-то неприличное соревнование по открещиванию от низложенного Царя, по измене своей присяге, по лизоблюдству перед новой властью. Навсегда запомнилось, как бежал из императорского поезда начальник походной канцелярии Нарышкин по прибытии в Царское… Так бежали все. Словно крысы с тонущего корабля… И лишь немногие остались верными, последовав даже сюда, в Тобольск…

Верность – вот, бесценное качество, которое познаётся всецело лишь в годину всеобщей измены. А ведь был человек, который не изменил бы никогда, никогда не бежал бы, который, быть может, сумел бы даже найти выход и избежать катастрофы. И вспомнилась ярко сцена в киевском театре: два выстрела, и смертельно раненый премьер, осеняющий крестным знаменем своего монарха… Тогда эта трагедия не была воспринята, как катастрофа. Отношения Государя с первым министром уже изрядно разладились, недалеко было до отставки, и Аликс настаивала на ней, заявляя, что премьер слишком затеняет собой Николая, слишком много взял власти, слишком вознёсся, и пора одёрнуть его. И под влиянием этих убеждений обронил Государь фразу Коковцеву:

- Надеюсь, вы не станете заслонять меня так, как этот делал покойный Столыпин…

Коковцев заслонять не стал. И никто не стал заслонять. Но все отступились, оставив своего Царя в одиночестве…

Это утро принесло дурные вести. После завтрака камердинер доложил, что комиссар Яковлев желает беседовать с ним наедине. Николай направился в залу. Там его встретил полковник Кобылинский, и по его смятённому лицу Государь тотчас понял, что что-то случилось. Евгений Степанович Кобылинский, офицер, в результате тяжёлого ранения утерявший боеспособность, был поставлен для охраны Семьи Керенским, но оказался на редкость преданным человеком, очень заботившимся о Государе и его близких, делавшим всё возможное, чтобы оградить их от грубых выходок солдат. Евгений Степанович очень болезненно воспринимал всё происходящее. Недавнее распоряжение о снятии офицерами погон сломило этого благородного человека, и он обратился к Государю с просьбой:

- Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше вам быть полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу.

Николай был тронут до слёз и, обняв полковника, ответил:

- Евгений Степанович, от себя, от жены и от детей я вас прошу остаться. Вы видите, что мы все терпим. Надо и вам потерпеть.

Кобылинский остался, сменив мундир на штатский костюм.

Теперь полковник был не один. С ним пришёл прибывший третьего дня во главе полутора сотен красногвардейцев комиссар Яковлев. Этим утром он попросил принять его, и Государь назначил аудиенцию. Василий Васильевич Яковлев уже бывал в доме и проявлял заметный интерес к состоянию здоровья Алексея, прикованного к постели сильным приступом болезни. Вёл себя комиссар в высшей степени уважительно и производил впечатление человека прямого и честного. После краткого приветствия он заявил:

- Ваше Величество, я желал бы говорить с вами наедине.

- Это ещё что значит? – насторожилась Императрица, последовавшая за мужем. – Почему я не могу присутствовать?

Комиссар заметно смутился и, поколебавшись несколько мгновений, разрешил:

- Хорошо, вы можете остаться, - после чего вновь обратился к Государю: - Вы завтра безотлагательно должны ехать со мной!

Николай удивлённо взглянул на Яковлева. Такого поворота событий он не ожидал.

- Я чрезвычайный уполномоченный из Москвы от центрального исполнительного комитета, - продолжал комиссар. – Мои полномочия заключаются в том, что я должен увезти отсюда всю семью, но так как Алексей Николаевич болен, то я получил вторичный приказ выехать с одним вами.

- Я никуда не поеду, - резко ответил Государь.

- Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если вы отказываетесь ехать, то я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны. За вашу жизнь я отвечаю своей головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Завтра в четыре часа мы выезжаем, - с этими словами Яковлев поклонился и вышел.

Ещё недавно он был хозяином Земли Русской. А теперь любой солдат имел прав больше, чем он, и люди, которые вчера были никем, люди, о которых ничего не было известно, приказывали ему, и он не мог противиться, а должен был подчиняться. Чувство бессилия угнетало. Бессильным было в сердцах брошенное «не поеду». Как не поехать? Ведь они не остановятся перед применением силы. Действительно, пришлют какого-нибудь законченного негодяя вместо этого Яковлева, который, во всяком случае, ведёт себя, как джентльмен… Противиться – себе дороже. Но куда же везут? С этим вопросом обратился Николай к вернувшемуся Кобылинскому. Полковник сокрушённо развёл руками:

- Он не сказал. Но этот человек – явно посланец центра. Он борется с местными большевистскими элементами, по всему видно, выполняя его директивы. Я спросил его, когда он намерен вернуться, и он ответил, что недели через полторы-две. Полагаю, что вас хотят везти в Москву.

- Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором! – решил Государь и добавил твёрдо: - Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это!

- Я тоже еду! – сильно волнуясь, заявила Императрица и удалилась к себе.

Николай не сомневался, что за этим спешным отъездом стоят немцы. Кузену Вильгельму мало подписей негодяев, ему, монарху, требуется для полного сознания своей победы капитуляция, заверенная рукой другого монарха, пусть и низложенного. Но уж этого не дождутся они! Российский Государь не предаст ни Отечества своего, ни своей армии, ни союзников, даже если это будет стоить ему жизни. Мрачный и раздражённый, Николай мерил шагами сад, окружённый высокими стенами, стараясь ходьбой унять волнение. Увозят, увозят без Семьи… Алексей ехать не может. Он так болен… А Аликс? Ей лучше остаться с сыном, но как решит она сама? Их пытались уже разлучить в Царском, но не вышло. Так неужели удастся теперь? Удастся нанести последний удар? Боже, и для чего они так стараются?..

Ещё ни одно решение в жизни не давалось Императрице так тяжело. Словно гром грянул среди ясного неба, словно пропасть в одночасье разверзлась перед нею. Когда месяц назад для охраны Семьи прибыл первый красный отряд, она ещё надеялась на лучшее. Она верила, что под личинами солдат скрываются преданные Трону офицеры, готовящие освобождение своего Императора. Солдаты были грубы, но Государыня защищала их перед своими приближёнными. Всё это только видимость! На самом деле, это хорошие русские люди! А русские люди верны своему Государю! Уж она-то знает русский народ! Народу нужно верить, он силён и молод, как воск в руках. Плохие руки схватили, - и тьма, анархия царствует, но грядёт Царь Славы и спасёт, подкрепит, умудрит сокрушённый, обманутый народ. Время страданий и испытаний проходит, солнце опять будет светить над многострадальной Родиной. Ведь Господь милостив – спасёт Родину, вразумит туманный ум, - не прогневается до конца. Нужно только терпеть и молиться. Бог, посылающий испытания, всегда подаёт и силы, чтобы вынести их. Бог не оставит Своих, не даст погибнуть невинным…И к тому же не мог обмануть Борис Николаевич… Ведь он зять Друга, и несомненно, что сам Друг руководит им, что по его молитвам Господь послал этого человека. Он прибыл в Тобольск от Ани. Привёз от неё деньги. Тридцать пять тысяч рублей. Милая, верная Аня… Она тоже делает всё, чтобы освободить свою Государыню и всю Семью. Хорошие русские люди в Петербурге, Тюмени и здесь, в Тобольске делают всё для этого. Так свидетельствовал Борис Николаевич, вести от которого исправно доносили горничные.

Кроме этих горничных о контактах Императрицы не знал никто. Она не рассказывала о них близким, предчувствуя, что они не разделят её веры, не поймут. Да и к чему до времени волновать их? Когда всё будет готово, тогда и сказать, а пока лишь она одна будет знать эту тайну…

Но, вот теперь этот отъезд… Так спешно! Так внезапно! Зачем? Куда? Неужели, в самом деле, в Москву? Неужели, немцы? Какая низость… Нельзя, чтобы Ники ехал один. Его слишком легко убедить в чём-то, его нарочно хотят разлучить с Семьёй, чтобы лишить опоры, чтобы шантажировать… Это уже случилось однажды во Пскове. Никогда, никогда бы не подписал он составленного негодяями Гучковым и Ко акта, если бы его Аликс была рядом с ним. И они понимали это, и поэтому так ненавидели, так пытались изолировать от мужа. Даже после отречения, в Царском, когда им запретили видеться! Те роковые дни стали самым страшным испытанием для Императрицы, пределом, после которого воцарилось в её душе спокойствие, вызванное твёрдым убеждением, что ничего более ужасного произойти уже не может. Она не верила вначале вестям об отречении, не могла поверить, пока Великий Князь Павел Александрович не рассказал подробности. Больших мук не ведала Государыня в своей жизни: она осталась практически одна, имея на руках тяжело больных детей, ничего не ведая о судьбе мужа… Её душой владело безысходное отчаяние, но его нельзя было показать больным детям, нельзя было волновать их, и Императрица сверхчеловеческим усилием воли заставляла себя держаться, казаться спокойной.

О, эта вечная вынужденность играть роль… Улыбаться придворным, изображать безмятежность в тот момент, когда рядом умирает, кричит от мук и зовёт мать единственный страдалец-сын, когда, расставаясь с ним даже на мгновение, нельзя поручиться, что придётся вновь увидеть его живым. «Мамочка, помоги!» - вечный крик, разрывающий больное сердце! «Мамочка, когда я умру, будет уже не больно, да ведь?» Кто поймёт, кто осознает эту муку, муку матери, слышащей такие слова от умирающего, едва живого малолетнего сына?..

Государыня не умела и не желала играть роль. Она не понимала, почему жизнь её Семьи должна касаться посторонних, почему она обязана следовать нелепым придворным условностям, лживым и пустым. Ей пытались советовать, как держать себя, преподать науку придворного лицемерия, но она была невосприимчива к ней. Императрица не любила пустых слов, стремясь к конкретному делу, в которое можно было бы вложить силы, ум и желание блага. Последнее особенно удалось ей в организации госпиталей во время войны. С первого дня царствования Государыня искала настоящего дела, хотела заниматься благотворительностью, но не встретила единомышленников, помощников, которые с радостью разделили бы её заботы. Придворные дамы дежурно улыбались, говорили до приторности сладко, но всё это было неискренним, и неискренность больно ранила молодую Императрицу. Никто не желал понять её, и, остро чувствуя непонимание, она ощущала свою чуждость высшему обществу, отдалялась от него, все реже и реже появлялась на людях, замыкаясь в кругу нескольких лиц, которые стали близки ей, нуждались в ней, любили её. Этот круг заменил Государыне общество, а оно не простило ей этого. Её считали слишком гордой и холодной, а она страдала от робости, скрывая её за внешней твёрдостью и решительностью. Пустые разговоры, светские ритуалы утомляли Императрицу. Им предпочитала она уют тихих семейных вечеров в кругу детей, когда Ники читал вслух какой-нибудь русский роман.

Не умела Государыня лицемерить. Не умела и расположить к себе. Есть люди, обладающие счастливым даром привлекать людей, не прилагая к этому особых трудов, благодаря одному лишь природному обаянию. Такой была сестра, Элла. Элла становилась душой любого общества, оставаясь самой собой. Государыня любила её почти дочерне. Но даже Элла не поняла её, даже Элла настроена была против Друга, и из-за этого в последнюю встречу их что-то неуловимое разбилось между ними, ранив осколками обеих. Эллу любили все, Императрицу – никто. Её скрытые порывы, призванная скрыть робость сдержанность, её скованность заставляли предполагать в ней, искренней и откровенной, лицемерие и двоедушие. О материнских страданиях её знали лишь немногие, поскольку болезнь Наследника тщательно скрывалась. Иные поступки кажутся странными и дурными, когда не известна их истинная причина. Всё дурное, что было или могло быть, или попросту измышлялось, немедленно становилось достоянием общественности. Всё лучшее оставалось достоянием Семьи. Даже один из самых близких людей, Татищев, столько лет бывший рядом, здесь, в Тобольске, выразил удивление, насколько тесно сплочена и проникнута любовью её жизнь. Ники с лёгкой иронией заметил: «Если вы, Татищев, который были моим генерал-адъютантом и имели столько случаев составить себе верное представление о нас, так плохо нас знали, как вы хотите, чтобы мы с Императрицей обижались бы на то, что о нас говорят в газетах?»

Какой-то злой рок преследовал Государыню с первых шагов её в России. Против их брака с Ники был его отец, и лишь тяжелейшая болезнь, в короткий срок сведшая этого богатыря в могилу, заставила его дать согласие. И венчание было окрашено трауром по почившем Императоре… А потом словно ящик Пандоры открылся: Ходынка, террор, Цусима, страшная болезнь Алексея… Злой рок шёл по пятам, но вокруг шептались, что этим злым роком является сама Государыня. И вдовствующая Императрица сочувствовала этому мнению, считая, что сын её был бы вдвое популярнее в народе, если бы не его жена. Но разве не о его счастье пеклась она? Не об укреплении его власти радела? Сколько раз убеждала Императрица Государя, что необходимо быть сильнее, жёстче и твёрже, чтобы народ чувствовал твёрдую руку, что нельзя оставлять без ответа нахальные выходки различных негодяев, распускающих клевету о Государыне… Но он был слишком добр и мягок, а они отплатили за это…

«Открыть ворота бывшему Царю!» - так и слышался этот крик при прибытии Ники в Царское. И ни один из стоявших на крыльце офицеров с красными бантами не отдал чести ему, хотя Государь отдал им честь. «Бывшие» - сколько намеренного унижения в этом слове! И явившийся позже Керенский не преминул задеть им: «Английская королева просит известий о бывшей Императрице!» Нет, не бывает ни бывших Императоров, ни бывших Императриц. Только Бог может разжаловать их, но не люди. Даже восходя на эшафот, оставались королями и королевами Людовик Шестнадцатый и Мария-Антуанетта, Карл Первый и Мария Стюарт… «Вы знаете, что мне удалось отменить смертную казнь… Я сделал это, несмотря на то, что большинство моих товарищей пали жертвами своих убеждений!» Какая поза была в этом вчерашнем адвокате, ставшим вдруг «хозяином» Империи и прибывшим в Царское на автомобиле, принадлежавшем Государю…

Нет же, нет, никогда больше не оставит она Ники, не позволит повториться псковскому несчастью… Но, может быть, всё же удастся – не ехать?.. Императрица нервно сжимала руки, ходя по комнате. Уже давно она не проводила столько времени на ногах. Ноги болели, и болело сердце, а потому даже на службах Государыня большую часть времени сидела, не имея сил встать. Но теперь от волнения она не могла сидеть. Чувствуя необходимость поделиться с кем-либо своими мыслями, Императрица позвала к себе дочь Татьяну, самую рассудительную и близкую из всех, и учителя Наследника Жильяра.

- Государь уезжает, - сказала она им. – Его увозят ночью одного. Этого отъезда не должно быть и не может быть. Я не могу допустить, чтобы его увезли одного. Я не могу его оставить в такую минуту. Я чувствую, что его увозят, чтобы попробовать заставить сделать что-нибудь нехорошее. Его увозят одного потому, что они хотят его отделить от семьи, чтобы попробовать заставить его подписать гадкую вещь под страхом опасности для жизни всех своих, которых он оставит в Тобольске, как это было во время отречения в Пскове. Я чувствую, они хотят его заставить подписать мир в Москве. Немцы требуют этого, зная, что только мир, подписанный Царём, может иметь силу и ценность в России. Они хорошо чувствуют, что он символизирует собой Россию! Мой долг не допустить этого и не покинуть его в такую минуту. Вдвоём легче бороться, чем одному, и вдвоём легче перенести мучения, чем одному. Но ведь я не могу оставить Алексея… Он так болен! Я ему так нужна! Что будет с ним без меня? Боже, какая ужасная пытка! Первый раз в жизни я не знаю, что я должна делать. Я чувствовала себя вдохновлённой свыше всякий раз, как должна была принять решение, но теперь я ничего не чувствую… - внезапно Государыня остановилась и, сцепив руки, произнесла возбуждённо: - Господь не допустит этого отъезда, он не может и не должен состояться! Я уверена, что сегодня ночью на реке начнётся ледоход. Это даст нам время, чтобы выйти из этого ужасного положения. Если надо чуда, я убеждена, что чудо будет.

Помолчав несколько минут, Татьяна заметила:

- Однако, мама, если папа всё-таки должен отправиться, необходимо решить что-нибудь…

Императрица ничего не ответила. Ещё некоторое время она бродила по комнате, а затем спросила Жильяра:

- А что думаете вы? Ведь этого отъезда не может быть? Ведь не может?

- Я тоже надеюсь на это, Ваше величество, но, полагаю, что Татьяна Николаевна права, и нужно принять решение.

Государыня опустила голову, глубоко вздохнула и сказала твёрдо:

- Ну, это решено… Мой долг – ехать с ним. Я не могу его пустить одного. А вы будете смотреть за Алексеем здесь… Да, так лучше… - с этими словами она вышла и направилась в гостиную. Государь только что вернулся с прогулки, и, подойдя к нему, Императрица повторила своё решение: - Я поеду с тобой. Я не пущу тебя одного. Мария будет сопровождать нас.

- Воля твоя, - отозвался он.

Это был один из самых сильных приступов болезни за всю недолгую и многострадальную жизнь Алексея. Вымоленный родителями, он с рождения оказался обречён на муку, и не помнил мальчик такого времени, когда был бы здоров. К четырнадцати годам он уже не раз стоял на пороге смерти, не раз видел её совсем близко, познал столько страданий, сколько многие люди не испытывали за долгие десятилетия. От того с самого детства владело его сердцем одно желание – сделать так, чтобы люди не страдали, и часто срывалось с уст его восклицание-обет: «Когда я буду Царём, не будет бедных и несчастных. Я хочу, чтобы все были счастливы!»

Всё же, несмотря на все муки, Алексей очень хотел жить и любил эту столь неласковую к себе жизнь. Лишь только очередной приступ отпускал его, и обычная весёлость и резвость возвращались к нему. Но до чего же обидно было отказываться от тех обычных радостей, которым предавались другие дети! Как хотелось ему играть, забыв о своей страшной болезни, бегать, шалить и резвиться! Но нельзя было забыть. За забывчивость болезнь мстила неделями, месяцами боли и неподвижности. Как часто люди жалуются на всевозможные неприятности, имея такое богатство, как свободу идти, куда угодно, делать всё, что угодно, имея здоровье! Алексей не жаловался. С завистью смотрел он на беззаботно веселящихся детей своего дядьки – матроса Деревенько. Этот дядька всегда был подле него, всегда носил его на своих могучих руках. Кто бы мог представить, что он так переменится в дни переворота! Так и хлынула злоба из этого человека, оказавшегося большевиком и вором. В те горькие дни Цесаревич впервые узнал, что такое предательство…

Об отречении отца Алексею, едва начавшему поправляться, осторожно сообщил учитель Жильяр:

- Вы знаете, Алексей Николаевич, ваш отец не хочет быть более Императором.

- Как? Почему?

- Потому что он очень устал, и последнее время у него было много различных затруднений.

- Ах, да! Мама мне говорила, что его поезд был задержан, когда он хотел ехать сюда. Но потом папа опять будет Императором?

- К сожалению, нет… Ваш отец отказался от престола в пользу вашего дядя, но и он отказался от него…

- Но кто же тогда будет Императором?

- Я не знаю, пока никто…

Этого Цесаревич понять не мог:

- Но, однако, если не будет более Императора, то кто же будет управлять Россией?

Сам Алексей никогда не задумывался всерьёз о том, как станет править своей страной, как станет Царём. Он не ощущал своего высокого положения, был прост с людьми и не любил, когда с ним обращались с подобострастием, угодливо. Однажды крестьянская депутация по наущению Деревенько встала перед Цесаревичем на колени. Алексей был крайне смущён этим. Видеть стоящих перед ним коленопреклонённых людей было для него почти пыткой. По счастью, неумеренное усердие матроса пресёк учитель Жильяр, что привело мальчика в восторг.

Тому, что он не станет Царём, Алексей не огорчился. Но его глубоко ранило унижение, причиняемое отцу. Ему больно было видеть, как отец вынужден подчиняться чужим приказам, как вызывающе ведут по отношению к нему многие солдаты и офицеры. В Царском они следовали за ним по пятам во время прогулок, демонстрировали пренебрежение, держались распущенно в присутствии матери и сестёр. Не остановились они и перед тем, чтобы нанести обиду Цесаревичу, отобрав у него «оружие» - игрушечное ружьё, подаренное отцом, который, в свою очередь, получил его от деда. Мальчик очень дорожил этим подарком, а потому, когда солдаты уносили его, не обращая внимания на объяснения Жильяра, что это всего лишь игрушка, не удержался и заплакал. Правда, полковник Кобылинский, узнав об этой бессовестной выходке, по частям принёс ружьё обратно, и с той поры мальчик старательно оберегал его от сторонних глаз.

В Тобольске в карауле было немало хороших солдат. Общительный и дружелюбный, Цесаревич вызвал их расположение, они уважительно величали его Наследником и старались чем-нибудь развлечь, доставить ему удовольствие. Простоту в общении Алексей унаследовал от отца, столь же легко находившего общий язык с солдатами и проводившего с ними немало времени. Тою же простотой наделены были и сёстры, любившие сердечно разговаривать с караульными, расспрашивать их о семьях, деревнях, боях, в которых они участвовали. Особенно любил Алексей слушать о боях. Отец любил армию, и любил её и Цесаревич. Когда стало известно об отречении, мальчик с горечью подумал, что больше никогда не поедет с отцом в Ставку, где было ему так хорошо, где чувствовал он себя почти взрослым, настоящим воином. С гордостью носил Алексей свою форму, и тем обиднее было, когда в январе солдатский комитет потребовал отмены солдатских и офицерских погон. Отец, поборов негодование, облачился в кавказскую черкеску, Цесаревич же спрятал свои погоны под башлыком.

Тех добрых солдат, с которыми успели почти сродниться, заменили другими, и эти другие отнеслись совсем иначе к своим обязанностям. Помощник комиссара Никольский кричал на Алексея и поднял целую историю из-за того, что мальчик выглянул через забор. Когда уходили старые солдаты, отец с матерью, чтобы проводить их поднялись на ледяную гору, сделанную недавно и бывшую единственным развлечением для детей. Узнав об этом, гору сломали…

И всё же жизнь была неплоха. Можно было гулять в саду, играть. Отец преподавал Алексею историю. Но всю эту размеренную жизнь прервала болезнь. Одно чрезмерное усилие, и страшная боль поразила тело, и отнялись ноги, и горячечный бред стал то и дело затуманивать ясный ум. Мальчик звал мать, и она пришла, спокойная, твёрдая, ласковая. Она всегда была рядом с ним, когда ему было плохо, сидела неотлучно у его постели или лежала на кушетке, поставленной рядом. Она самоотверженно выхаживала его, не смыкая очей, а после от усталости и душевных страданий заболевала сама. Она до срока состарилась от этого, стала часто хворать, но, приходя к его одру, находила в себе силы излучать спокойствие и уверенность. И теперь всё было так же. Голос матери звучал негромко, устало, ровно, но какую горькую весть говорил этот родной голос!

Отца увозят… Мать едет вместе с ним… Куда, душка-мамашка, куда?.. Комиссар Яковлев обещал полную безопасность… Комиссар? Тот самый, что приходит два дня к его постели, смотрит внимательно, точно испытывая, в самом ли деле он болен? Мать надеется на чудо, что ехать не придётся, но если всё-таки… Они будут писать… Остаются трое сестёр и верные слуги… Разлука не продлится долго, она уверена. Мальчик заплакал горько и безутешно, не в силах сдержать слёз…

Заплаканное, бледное, с широко распахнутыми, мученическими глазами лицо сына стояло перед глазами Императрицы, когда она уезжала. Этой ночью она долго и истово молилась. Молитва всегда приносила ей утешение, и трудно было понять, как и чем живут те, кто не желает молиться. О таких искренне сожалела Государыня: далёк от них духовный мир, всё суета и суета. От того и пошло всё… Забыли Родину и правду, стали жить ложью и думать только о собственной выгоде. Когда последняя их минута придёт, когда перед Вечным Судом стоять будут, как-то предстанут? И хотелось кричать им: «Проснитесь, душа погибает!» Императрица молилась всем сердцем. Молилась о муже и детях, о всех близких и о России, о том, чтобы милосердный Господь не дал погибнуть ей под игом свободы. И молитва, как и прежде бывало, внесла некоторое умиротворение в изболевшееся сердце.

Уезжали ночью, в темноте. Государыня поместилась в экипаже с дочерью, Государь – с комиссаром Яковлевым. Три дочери стояли на крыльце в серых платьях, с опухшими от слёз глазами. А Алексей не мог даже выйти проститься, бедный мальчик лежал в своей комнате, страдая от горя и боли, и лишь его учитель рядом с ним…

Комиссар суетился вокруг Императора, часто прикладывая руку к папахе, проявляя всевозможную заботу. Заметив, что Государь сидит в одной шинели, он воскликнул:

- Как! Вы только в этом и поедете?

- Я всегда так езжу.

- Нет, так нельзя! Подать плащ Его величеству!

Плащ подали, положили под сиденье. Отчего так суетится этот человек? Немцы? Хотят вынудить подписать мир взамен на выезд за границу? Нет, никогда. За границу – никогда. Покинуть Россию – значит, разорвать последнюю нить, связывающую с прошлым. Никогда! Ведь было же в этом прошлом столько прекрасных минут, столько светлых эпизодов, когда они с Ники были молоды и счастливы… «Солнечный луч» - кто поверит, глядя на неё сегодня, что так называли её в молодости за весёлый нрав? Солнечный луч, ни искорки не осталось от тебя. Лишь любовь всё ещё живёт в изношенном, измученном сердце, давая силы жить. А как чудно и весело было в первые годы их брака! В 1897-м году на рождественскую ёлку собрались почти все Романовы и самые близкие придворные. Императрица застенчиво держалась в стороне, и всё же тёплое и радостное чувство переполняло её. Её малышка, первенец, Ольга только училась произносить первые слова, и мысли о ней делали Государыню счастливой, и казалось, что жизнь, вначале столь немилостиво отнесшаяся к ней в России, всё же переменится и подарит её семью светлыми лучами. Рядом в тот вечер оказалась княгиня Барятинская, и Императрица, гораздо свободнее чувствовавшая себя в приватных беседах, счастливо и подробно рассказывала ей о первых шагах своей дочери, о том, как любит возиться с малышкой Император.

- Ваше Величество, я чувствую себя такой несчастной оттого, что не имею детей… - вздохнула княгиня.

Государыня, отзывчивая и любившая утешать, тотчас прониклась сочувствием к ней, постаралась ободрить:

- Всё поправится!

В тот момент подошёл, озорно глядя, Ники с огромной хлопушкой. Он был очень весел в тот вечер и всё время заставлял жену дёргать хлопушки, зная, как не выносят она их грохота, и посмеиваясь над её детским страхом. Императрица улыбнулась ему. Государь протянул ей хлопушку, сказал шутливо, но тая бесконечную нежность в светлых глазах:

- Будь храброй!

Зажмурив глаза и чуть отвернувшись, она дёрнула за ниточку вместе с мужем. Раздался оглушительный хлопок…

…Кортеж тронулся к вокзалу сквозь ночной мрак. Императрица вздрогнула. Ей показалось, будто бы наяву она услышала среди непроглядной темноты и безмолвия тот хлопок, грохот, так похожий на ружейный залп, на выстрел, а потому пугающий, заставляющий сжиматься сердце. «Будь храброй!» Да, она будет храброй во имя Государя и детей, ибо ничего другого не осталось ей теперь, кроме как – быть храброй…