КУПИТЬ

С.В. Марков. Покинутая Царская Семья

В январе 1915 года отец обратился к Государыне с просьбой устроить мне поступление в одно из военных училищ, несмотря на не окончание мной Корпуса, каковая и была Ею уважена. Высочайшим приказом, в изъятие из закона, мне разрешалось поступить в любое из военных училищ по собственному выбору.

Я избрал Елисаветградское Кавалерийское Училище, ближайшее к Одессе, в которое и поступил 1 июня 1915 года, а 1 февраля 1916 года окончил его и был произведен в прапорщики по армейской кавалерии с зачислением на службу в 5-й гусарский Александрийский Ее Величества полк, так как свободных вакансий в Крымском Конном полку не было.

В январе 1915 года я был глубоко осчастливлен получением первой боевой награды, Георгиевского креста 4-й степени за бой 17 сентября 1914 года. В это время заболел мой отчим. С ним случился сильнейший сердечный припадок, миокардит сердца, явившийся следствием контузий, полученных при взрыве бомбы, брошенной в него в 1907 году. Он, в сущности, никогда окончательно не поправлялся и сгорал, как свеча, на руках моей матери, обезумевшей от горя и совершенно поседевшей за год мучения ее любимого мужа.

Несчастный И. А. Думбадзе скончался в сильных страданиях 1 октября 1916 года. Моя мать была совершенно убита этой потерей.

Их Величества также сожалели о смерти этого истиннейшего и благороднейшего, беззаветно Им преданного человека, и моя мать получила от Государыни следующую телеграмму:

С глубоким прискорбием узнала о постигшем Вас горе. Пойми Вам Господь сил и крепости нести Ваш тяжелый крест.

Александра.

1 февраля 1916 года после производства я удостоился представления своей Державной покровительнице и своему любимому Шефу. Я был принят Государыней в Александровском Дворце, куда с вокзала доставлен в придворной карете, в Ее прелестном будуаре, находившемся в нижнем этаже первого подъезда дворца.

Я, как сейчас, вижу перед собой стройную царственную фигуру Государыни в нежно­лиловом, отделанном кружевами с едва заметной серебристой вышивкой платье с коротким треном, милостиво с чарующей улыбкой протягивающей мне руку в ответ на мой рапорт и принесенную благодарность за Ее милости ко мне.

Аудиенция длилась более 15 минут. Государыня подробно расспрашивала о моей службе в полку, о пребывании в Училище, о здоровье моего отчима, в теплых словах выражала соболезнования моей матери по поводу ее страданий за любимого мужа.

Прощаясь со мной, Государыня благословила меня иконкой Св. Георгия Победоносца, я стал на одно колено, и Государыня, перекрестив меня, собственноручно надела мне ее на шею.

Вторично мне пришлось представляться Государыне в июне того же года по случаю перевода меня в родной мне Крымский Конный Ее Величества полк, последовавшего также по приказанию Ее Величества. Государыня меня приняла в том же будуаре, но уже в платье сестры милосердия, поразительно шедшем Ей. Белая косынка мягко очерчивала Ее красивое одухотворенное лицо. На этот раз Государыня почти все время аудиенции расспрашивала меня о ходе болезни моего отчима, и в Ее чудных глазах я прочел искреннюю скорбь и сожаление, когда я сказал Ей, что считаю положение моего отчима почти безнадежным. Когда Государыня отпускала меня, Она сказала:

- Я буду молиться за Ивана Антоновича, быть может, мои молитвы облегчат его страдания. Пожалуйста, передайте вашей матушке мой сердечный привет и скажите ей, что я часто вспоминаю и искренно ее жалею.

Я был глубоко растроган такой отзывчивостью и добротой Государыни.

Снова в Царском Селе мне пришлось быть в конце августа того же года, когда я приехал для лечения полученной контузии головы и был помещен, за отсутствием свободных мест в собственных Ее Величества лазаретах, в лазарет Е. Ф. Лианозовой, устроенный ею на своей чудной даче, на Павловском шоссе, не только по последнему слову гигиены, но прямо-таки роскошно. Старшей сестрой лазарета была М. Г. Ливен, сестра мужа Е. Ф., очень милая немолодая уже женщина, а младшей - Клавдия Михайловна Битнер.

Лазарет был рассчитан на 16 человек. Компания офицеров собралась симпатичная, кроме некоего прапорщика Комарова, хама по виду и по манерам, по профессии сельского учителя, поразившего меня странностью взглядов, легкостью своих суждений о Царской Семье. Мне, по неопытности, было сразу невдомек, в чем тут дело, и только после революции я узнал, что он был эсер чистейшей воды.

Среди офицеров был также капитан лейб-гвардии Волынского полка Е. С. Кобылинский, впоследствии сделавшийся революционным комендантом Александровского дворца, и сопровождавший Их Величества в Тобольск.

Он был очень милым человеком, тихим, спокойным и очень уравновешенным, определенно питавшим нежные чувства к К. М. Битнер, отвечавшей ему взаимностью, в чем пришлось случайно убедиться.

Через несколько дней после моего приезда с моим верным и любимым денщиком Халилем наш лазарет посетила его хозяйка Е. Ф. Лианозова. Какой редкой доброты и сердечности была эта полная женщина, золотистая блондинка, с громадными глазами цвета морской волны, имевшими какую-то особенную притягательную силу, и подкупавшая всех своей ласковостью.

На содержание лазарета она тратила по тем временам бешеные деньги. Мы спали чуть ли не на голландском полотне и покрывались дорогими одеялами верблюжьей шерсти, щеголяя по лазарету в сафьяновых туфлях и мягких теплых халатах от Друса (английский магазин). Кухня лазарета по своей изысканности могла конкурировать с рестораном Кюба...

Кроме того, Е. Ф. содержала на свои средства половину одного из отрядов Кауфманской общины и посылала в различные части подарки на десятки тысяч рублей. Е. Ф. принимала нас, офицеров, когда мы ездили в Петербург, на своей роскошной квартире на Сергиевской, где нас закармливали свежей икрой, сигами и великолепными тонкими ужинами.

Многие офицеры, не привыкшие к такой обстановке и еде, в лазарете просто терялись и не знали, что им делать, но зато были и такие, которые доходили в своих претензиях до такого безобразия и распущенности, что даже по ночам требовали себе шоколаду, а один из них при мне потребовал каких-то особенных конфет, которые, я уже и сам не знаю как, были доставлены служителем, бегавшим в город...

Вообще, господа офицеры во всех лазаретах Царского Села были обставлены более, чем прекрасно. Так, например, для поездок к врачам-специалистам конюшенное ведомство отпускало им придворные экипажи, и в них часто можно было видеть фигуры, мало внушающие доверие, вроде Комарова, развалившиеся в небрежных позах в ландо с кучером и выездным в придворных ливреях. Словом, офицеры, как и солдаты, лежавшие в Царском Селе, были обставлены так, что, кажется, им только птичьего молока не хватало.

Государыня и Великие Княжны посещали все лазареты, без исключения, тяжело раненые удостаивались особого внимания. Некоторым в лазарете посылались цветы, и Государыня лично справлялась по телефону о здоровье по несколько раз в день.

Лично же Государыня и Великие Княжны Ольга и Татьяна работали в качестве простых сестер в лазарете Большого Дворца, а также и в Собственном Их Величества лазарете № 4, присутствуя и помогая при самых тяжелых операциях.

Я пробыл в лазарете до 20 ноября, после чего уехал в Ялту для подкрепления расшатанного здоровья с назначением в Здравницу Ее Величества в Массандре.

Сентябрь месяц я пролежал в кровати, а в октябре съездил в Петербург, где мог убедиться, что настроение столицы, которую я два года не видел, еще более ухудшилось. Петербург напоминал нервным, бешеным темпом жизни желтый дом, а мятущиеся по улицам толпы народа походили то на тихо-, то на буйнопомешанных. Общество окончательно развинтилось, языки распустились, и травля Государыни достигла своего апогея.

В лучшем случае, Она была явной "германофилкой, склонявшей Государя к заключению сепаратного мира", в худшем - германской "шпионкой".

Пока эти разговоры велись по гостиным и салонам, это было возмутительно, но все же это было еще полбеды, но 1 ноября те же обвинения против Государыни были брошены уже открыто, с Думской трибуны, во всеуслышание!

В этот день я был в Думе впервые. Когда я шел туда, думал, что увижу собрание избранников русского народа, в момент безмерного напряжения своих народных сил страны слившихся в едином патриотическом порыве, забывших партийность и бывшие раздоры и воодушевленных только мыслью поддержать свою страну и Царя в тяжкую годину величайших испытаний, ниспосланных нашей Родине!

Но я только разочаровался. Сердце восторженно билось, когда после прочтения Указа Государя об открытии сессии Родзянко провозгласил "ура" обожаемому Монарху! Зал дрожал от восторженных криков. Первую половину заседания вел Родзянко.

После перерыва товарищ председателя Варун-Секрет объявил, что Родзянко внезапно занемог, и он занял его место.

Заседание возобновилось. На трибуне появился лысый старичок с внешностью профессора провинциального университета, в очках и потертом пиджачке. На хорах левой половины зала прошел сдержанный одобрительный шепот. Возле меня кто-то спросил:

• Кто это?
• Да это Милюков! - ответили ему.

Милюков не спеша, спокойно и уверенно вынул из объемистого кармана пачку бумаг и громким, внятным голосом начал свою речь. С каждым его словом во мне поднималась буря негодования.

Я не знал, что мне делать... Хотелось плакать, кричать, но приходилось сдерживаться и только безпомощно сжимать кулаки...

Варун-Секрет невозмутимо сидел на своем месте, почти не прерывая оратора, дал ему возможность свободно закончить свою возмутительную речь.

Милюков сходил с трибуны под гром рукоплесканий левой части зала и хоров.

Было очевидно, что и болезнь почтенного Родзянко, и безмолвие Варун-Секрет, все это было заранее предусмотрено и планомерно приводилось в исполнение.

На следующий день газеты вышли с огромными белыми дорожками: цензура речи Милюкова не пропустила. Но цель была достигнута, дело было сделано... Яблоко раздора было брошено в широкие массы русского народа...

С тяжелым сердцем, в ужасном настроении я покинул Думу, решив, что в этом проклятом учреждении ноги моей больше не будет.

Вернувшись в Ялту в конце ноября, я было снова поместился в Здравнице Ее Величества, но мне скоро пришлось ее покинуть, так как я заболел натуральной оспой и переехал к матери, продолжавшей жить в Ливадии.

Весь декабрь и начало января болезнь приковала меня к постели.

По газетам, в большом количестве получаемых моей матерью, я узнал о все ухудшавшемся политическом положении.

18 декабря, вечером, из свежих агентских телеграмм я узнал о роковом выстреле в Юсуповском особняке...

В конце января, немного оправившись, я вернулся в Царское Село, где мне предстояло докончить лечение контуженого уха и глаз.

В этот приезд я был помещен в лазарет № 12 г-на Вольтерс на Новой улице в Царском. Вольтерс оказался очень милым человеком, бельгийским подданным, женатым на русской и имевшим коммерческие дела в Петербурге. В одной из комнат своей дачи он устроил палату для четырех выздоравливающих офицеров. Проще говоря, четыре офицера всегда имели возможность гостить у милой семьи Вольтере как хорошие, добрые его знакомые.

Политическое положение ухудшалось с каждым днем. Хотя я дал себе слово больше в Думу не ходить, но все же не выдержал и, поддавшись уговарам моего хорошего знакомого, члена Думы князя Ш., советовавшего мне пойти послушать Пуришкевича, сделавшегося из популярного монархического деятеля знаменитым убийцей, пошел туда.

15 февраля, в день открытия Думы, рано утром с тяжелым предчувствием вышел я из лазарета и пошел на вокзал.

Около Царскосельского вокзала я увидел большой наряд конной полиции. Около Думы встретилось еще несколько конных патрулей. Князь Ш. говорил мне, что рабочие хотят пройти к Думе и предъявить ей какие-то требования, но что, конечно, все меры приняты для недопущения каких бы то ни было демонстраций. И, на самом деле, кроме этих нарядов полиции, ничто не изменилось в обычной будничной жизни Петербурга.

Когда я поднялся на хоры, они были уже переполнены. Настроение у всех было напряженное, приподнятое, но не думаю, что от радостного чувства, а скорее обратное, ведь сегодня должна была продолжаться травля правительства, начатая еще с исторического заседания 1 ноября!

После полуторачасовой речи Министра Земледелия Ритиха, кстати, выступавшего впервые, но, несмотря на то, замечательно тонко и метко полемизирующего со своими противниками слева, на трибуне появился Керенский, горе родины,¹ с минуту метался по трибуне, размахивал руками и что-то истерически выкрикивал.

Благодаря отсутствию многих зубов, он ежеминутно оплевывал стенографисток, сидевших под трибуной. Те, видимо, в демократическом умилении принимали это за весенний дождь. После нескольких резких и нахальных фраз по адресу правительства, он был лишен слова и под невероятный шум и стук по пюпитрам справа и жидкие аплодисменты слева покинул трибуну.

г-----------------------------------------------------

¹ Как удачно окрестил его, к сожалению, неизвестный мне вольноопределяющийся, крикнувший ему эти слова на Московском совещании 6 августа 1917 года.

L

Ныне мне вспоминается один случай из жизни этого господина. Как-то раз, во время его речи, когда он в патетическом исступлении изрыгал фонтан своей бешеной слюны, кто-то из зала ему крикнул:

- Керенский! Я жертвую пять рублей на покупку зонтика стенографисткам, а то вы их заплюете!

Эта реплика произвела на него впечатление разорвавшейся бомбы. Характерный факт приводит Н. Карабчевский, товарищ Керенского по адвокатуре.¹

г-----------------------------------------------------

¹ Н. Карабчевский. Что мои глаза видели. Ч. II. С. 161-162.

L

Однажды во время масленицы Керенский явился на квартиру одного из членов Думы, где собрались гости, в облачении древнего римлянина времен Республики с мечом в руках. Все нашли, что в шлеме, из-под которого торчали его характерно растопыренные уши, и с мечом в руках, на своих тонких ногах он весьма удачно выразил "стойкую храбрость русского революционера".

Эти слова прекрасно характеризуют этого болтуна и все то стихийное и безсмысленное движение, которое он возглавлял.

После речи Керенского место на трибуне занял Пуришкевич.

Что говорил Пуришкевич?

Теперь мне трудно вспомнить и передать его речь. Одно могу сказать, что ею, на мой взгляд, он еще больше принес вреда своей Родине, чем Милюков 1 ноября. Из уст этого глашатая русского монархизма срывались слова об участии в управлении страной "темных сил", об измене правительства русскому делу, перемешанные с намеками на вредную роль Государыни в деле управления страной! Я был совершенно потрясен и уничтожен...

Давно ли этот депутат появлялся в Думе с красной гвоздикой, продетой в пуговичную петлю панталон, давно ли из уст его неслась весьма непарламентская брань по адресу Милюкова и его присных?..

В моей голове никак не укладывалась эта перемена мыслей, взглядов и действий.

Так верноподданный Пуришкевич и кадет Милюков духовно протянули друг другу руку и оказались в оппозиции к Его Величеству!..

Бедная, несчастная Россия!!!