Всего сорок минут потребовалось, чтобы свергнуть большевиков в Новониколаевске! Чехословаки и барнаульцы взяли город! С чехословаками договорённость была достигнута на недавнем совещании в Челябинске, на котором присутствовали от них Гайда и Кадлец, от самарского Комуча капитан Каппель и  полковник Галкин, а от сибирских боевых дружин Гришин-Алмазов, выработали и утвердили план будущего выступления, и в конце мая началось оно. Словно принцип домино пришёл в действие – город за городом освобождалась Сибирь от красных. Но освободить мало, нужно – удержать. А для этого необходимы силы, а силы, если не считать чехов, ничтожны – во всех сибирских военных организациях едва наберётся семь тысяч человек! И с этой малости начиная, предстоит создавать армию, которая сможет освободить Россию и продолжить войну с немцами, которым их агенты-большевики щедро подарили огромные пространства русской земли. Велика была задача, но подполковник Гришин трудностей не боялся, они лишь пробуждали в нём азарт. В своих силах и способностях уверен был Алексей Николаевич. И последние события лишь укрепили эту уверенность.         
Сибирь знал подполковник Гришин прекрасно. Родился и вырос он в Тамбове. Затем учился в Воронежском кадетском корпусе и Михайловском артиллерийском училище, принял боевое крещение в Маньчжурии, после чего прибыл в Сибирь, где шесть лет возглавлял команду разведчиков и учебную команду. Годы эти молодой офицер потратил на доскональное изучение необъятных сибирских просторов,  много путешествовал по Амуру, Уссурийскому краю и другими областям. Можно ли было думать, что здесь совсем скоро придётся вести бои с германским авангардом, состоящим из предателей и наёмников! На Великой войне Алексей Николаевич в составе 5-го Сибирского корпуса участвовал во многих наступательных и оборонительных операциях, был награждён многими орденами и медалями. Последней «наградой» боевому офицеру стал арест и увольнение из армии за открытое выступление против октябрьского переворота. Что ж, не приходится пенять на судьбу: можно считать, легко отделался, со многими поступили проще – просто подняли на штыки…
Ища возможности бороться с ненавистной властью, подполковник Гришин устремился на Дон. К Корнилову. Лавр Георгиевич в ту пору сам едва успел прибыть в Новочеркасск и вынашивал идею перенесения основного фронта борьбы с большевиками в Сибирь, в которую верил непреложно. Увлечённый этим замыслом, генерал принял приехавшего офицера-сибиряка. Лавр Георгиевич хотел знать реальное положение дел в Сибири, был убеждён в необходимости налаживания там работы. Алексей Николаевич слёту подхватил идею, немедленно изложил генералу свои соображения на этот счёт. А соображения были! Так уж устроен был Гришин: стоило поставить перед ним вопрос, конкретную задачу, как с полуоборота являлись в уме варианты решения её. Быстро и легко находилось нужное, и закипала работа в умелых руках. И Корнилову мгновенно представил он целый перечень мер, которые можно предпринять. Генерал предложения одобрил и командировал Алексея Николаевича в Сибирь для их воплощения.
Пересечь большевистскую Россию было делом нелёгким. Приходилось соблюдать строжайшую конспирацию. Раздобыв документы на имя артиста Алмазова, именно в этой роли и прибыл Гришин в Сибирь. Некоторое время он присматривался и прислушивался к настроению общества. Настроение это было противоречивым. В Сибири большевики ещё не успели явственно показать своё истинное лицо, осторожничали, а потому и народ не готов был восставать на них. Офицеры были настроены жёстче. В разных городах существовали небольшие организации, никак не связанные друг с другом. Сразу понял Алексей Николаевич: это дело так оставлять нельзя, связь нужно налаживать. Но каким же образом? Не привлекая внимания большевиков? Собственные ноги обивать – никак иначе. Но офицеров для работы недостаточно. Нужны промышленники, кооператоры (они лучше других поняли опасность для себя большевистской власти), нужны политики… Политики в Сибири были. Члены партии социалистов-революционеров. В отличие от всех прочих они были активны и готовы к действию. Эсеровские идеи чужды были Гришину. С детства впитал Алексей Николаевич патриархальные устои, согласно которым жили родители, люди набожные, скромные, небогатые. В семье Гришиных всегда чтили Царя, Божия помазанника, матушка Алексея Николаевича не пропускала ни одной службы, старательно приучая к тому и сына. Многое перенял Гришин от отца с матерью, перенял набожность их, которую не порушили ни годы учёбы, ни война. Даже в самые трудные времена он не забывал говеть, не давал себе ни малейших поблажек в следовании православным канонам. Под стать была и жена. Мария Александровна, женщина умная, решительная, обладала волевым и твёрдым характером. Пламенная патриотка, она живо интересовалась политикой, превосходя в этом занятого службой мужа, и, несмотря ни на что, придерживалась твёрдых монархических убеждений. Разделял их, хотя и не столь горячо и эмоционально, и Алексей Николаевич, но, оценив сложившуюся в Сибири ситуацию, понял, что провозгласить теперь монархическую идею – значит, прикончить всё движение на корню. Пришлось монархисту Гришину играть роль эсера Алмазова. А что делать? Теории, ориентации, партии – всё это, быть может, и важно, но Россия неизмеримо важнее. А значит нужно искать среднюю линию, компромисс, оставить до лучших времён всевозможные частности. Если никого кроме эсеров нет, значит, надо работать с эсерами.
Ближайшим соратником в начатой работе стал член Учредительного Собрания Павел Михайлов. Бледный человек с горящими чёрными глазами, он отличался выдающейся работоспособностью. Не зная отдыха, Михайлов работал сутками напролёт. Вместе они исколесили все сибирские города, внося систему и единство в раздробленные офицерские организации. Сколько гибкости и осторожности требовалось, чтобы найти подход ко всем! Чтобы заставить бежать в одной упряжке политических противников! Офицеры волновались, что после переворота у власти станут эсеры, эсеры опасались диктата со стороны военных. И между этими полюсами должен был лавировать Алексей Николаевич, вызывая в одном лагере подозрения, как «эсер», а в другом, как потенциальный кандидат в «наполеоны».
И всё же работа шла. Немало усилий стоило объединение самых крупных офицерских организаций: томской, иркутской, омской. Омская организация насчитывала до трёх тысяч человек, тогда как новониколаевская, возглавляемая Гришиным, всего шестьсот. Само собой, руководитель первой, Иванов-Ринов имел все основание претендовать на лидерство и не питал желания подчиняться «Алмазову». Полковник Иванов, взявший себе конспиративный псевдоним «Ринов», долгое время служил в Туркестанской военной администрации на должности начальника уезда, равнозначной полицейской должности исправника, затем был помощником военного губернатора. Придерживаясь правых взглядов, он не желал подчиняться эсерам, но после продолжительных переговоров Алексей Николаевич сумел и его склонить к совместным действиям, забыв во имя общего дела о партийных разногласиях.
Объединение антибольшевистских сил Сибири произошло не на почве поддержки партии, которая оказалась в тот момент во главе организации, но на поддержке самой идеи власти, хотя бы данное содержание её и представлялось неприемлемым.
Свои цели Гришин всегда видел максимально ясно. Он никогда не брался за дело, не сформулировав точно, для чего берётся за него, и каким должен быть итог. Так и теперь чётко представлял Алексей Николаевич и долгосрочную цель, к которой стремился, и ближайшие задачи. Наипервейшая задача – создание боеспособной армии. Армия должна создаваться по типу, диктуемому во все времена, во всех странах, непреложными выводами военной науки, на основах строгой воинской дисциплины, без каких бы то ни было комитетов, съездов, митингований, без ограничений прав начальников, без подчинения «постольку-поскольку»… Во главу угла должна быть поставлена строгая дисциплина, потому что без того армии не будет. В качестве уступки новому времени – отказаться от погон и наград. Погоны восстановят старую иерархию, а она неуместна в сложившихся условиях, когда выдвигать командиров нужно не по чинам, а по талантам и заслугам. К тому же погоны слишком раздражают солдат, а это ни к чему – был бы серьёзный повод, чтобы провоцировать лишнее недовольство! Награды же пристало давать за подвиги на войне с внешним врагом, которая ещё не окончена, но не на усобице. Погоня за чинами и наградами развращает, а армия должна быть проникнута одной лишь идейностью борьбы.
Что же касаемо цели главной, то она одна: освободить всю Россию, создать всероссийское правительство. Всего лучше – с единоличным диктатором во главе. Пока о единовластии говорить рано, тактически несвоевременно, но именно эту цель ставил пред собой в перспективе подполковник Гришин, к ней стремился.
Свержение большевистской власти в Новониколаевске и других городах Сибири было первым шагом на пути к заветной цели. Эту первую победу ощущал Алексей Николаевич, как свой Тулон, но упоение триумфом не заставляло его забыть о деле. Уже через полчаса по окончании боя он благодарил участвовавших в нём доблестных барнаульцев. По объявлении благодарности, Гришин сообщил о начале мобилизации и наступления на другие районы, где большевики ещё держатся. Барнаульцы расходились в приподнятом настроении. Не менее приподнятым было оно и у Алексея Николаевича. Подумалось, как, должно быть, ликует теперь Маша, и стало немного жаль, что в эту минуту не разделить с ней радости первой победы. Для радости не было времени. Радоваться будем, когда Москву освободим. А теперь ждала работа: формирование правительства, армии, налаживание управления. И всё это неотложно, нужно действовать быстро, не давая противнику перевести дух, оправиться. И отдыха не нужно было Гришину, энергичная натура его требовала действия, и успехи лишь прибавляли сил и бодрости.
Веселы были барнаульцы, лёгкость первой победы окрыляла, давала надежду, что и впредь столь же быстро враг будет сдавать позиции, и скоро закончится эта дрянная усобица, и вернётся привычная жизнь. Только поручик Юшин казался чем-то озабоченным, отвечал невпопад и явно таил какую-то тяжёлую думу.
- Что приуныли? Или жаль молодую жену оставлять? – сострил кто-то.
- Да иди ты! – буркнул Алексей.
Настроение его, в самом деле, было далеко от победного, хотя в кратком бою он успел отличиться, и только что был особо отмечен Гришиным-Алмазовым. Сумрачно было на душе Юшина. Он воевал, но так и не мог вывести для себя – за что и во имя чего он воюет. То была не его война, и одолевали поручика сомнения, верно ли поступил он, встав под бело-зелёное знамя. Хотя был ли выход? Завтра объявят мобилизацию, и он всё равно был бы призван. Одно знал Алексей точно: против кого ему придётся воевать. И от этого знания становилось особенно тошно.
Три года не был Юшин дома. Пройдя войну, пережив позор отступления, чудом избегнув гибели от рук большевиков в Киеве, он желал одного: в ближайшем будущем не касаться более оружия, отдохнуть, заняться мирным делом, от которого так давно отстал, жить в родной деревне, пахать землю – просто жить. Рядом с ним был теперь преданный друг, дорогой, любимый человечек, нежность к которому согревала сердце – невеста Надинька. Вместе они проделали долгий путь – через всю Россию – от Киева до Алтая. Надеялись, что в Сибири будет спокойно, что здесь большевиков нет. Но ошиблись: большевики установили свою власть и в Сибири. Правда, власть эта была непрочной, а потому не приобрела ещё тех разнузданных форм, которые видел Алёша на юге.
Деревня, где уже десять лет жили Юшины, располагалась между Барнаулом и Новониколаевском, была крупной и зажиточной. Правда, немал был в ней и процент бедноты. На плодородные земли Алтая стремились многие переселенцы, инстинктивно чувствуя богатство здешних недр. Переселенцы, приехавшие сюда десять-пятнадцать лет назад, успели получить хорошие наделы, обрасти хозяйством. Теперь они именовались «старожилами». Новосёлам же повезло куда меньше. Земли в этом районе им уже не доставало, устроиться порядком в короткий срок они не успели, а, между тем, перед глазами был пример зажиточных соседей. Отсюда являлось разделение, зависть. Прежде Алексей никогда не задумывался об этом, но революция обнажила вовремя незамеченный разрыв, и в первые дни Юшину суждено было уяснить, что многое изменилось за время его отсутствия.
Поначалу показалось Алёше, что всё осталось по-прежнему на его малой родине, несмотря на установление в деревне советской власти: то же течение жизни, те же люди… А родной дом ещё больше и наряднее стал! Пристройку срубили к нему, крышу железом покрыли! Не каменный, конечно, но, право слово, не хуже каменного! В каменных домах самые богатые крестьяне живут, фермеры навроде Антохиного тестя, а Юшины – середняки, для них просторный сруб – лучше не надо. Вдыхал Алёша знакомый воздух, вглядывался до боли в глазах в каждый дом, в деревце каждое. Вот, яблонька какого-то сорта редкого (Антохин тесть отцу привёз), Алёша сам сажал её – какая красавица выросла! Скоро расцветёт, заблагоухает! Забрехал, не узнав хозяина, Бушуй, рванулся из конуры, а как узнал, так завизжал ласково, ластиться стал. Бушуй, старый дружище - как здорово, что жив ещё! А на лай его сестра на крыльцо выскочила: дородная стала бабёнка, не узнать девчушки худенькой, которую дёргали с братом за косицы. На руках у неё младенчик хнычет, бабёныш сопливый за подол держится, смотрит опасливо, большеглазый, а позади девочка лет десяти стоит, строгая… Неужто племянница? Неужто Глашка? Вот, посмотришь на чужих детей, и поймёшь, как время летит. Ну, ничего! Скоро и свои забегают! Надя рядом стояла, волновалась заметно, как примет её Алёшина родня.
Сестра вскрикнула, кинулась в дом:
- Мамаша! Тятя! Алёшка вернулся!
И вот, бежала уже с крыльца – мать. Платок в горнице забыла, вьётся за спиною коса. Коса с девичьих лет была гордостью Марфы Игнатьевны. Почти до колен доходила она ей, и хоть хлопот много было с ней, а берегла мать свою красу. Теперь уже не смоляная коса, какой была прежде, седина пробивается… Обнялись, подхватил Алёша на могучие руки поочерёдно – мать, сестру, племянницу, взвизгнувшую испуганно. Затем представил невесту…
Сестрин муж, отец Диомид вместе со старшим сыном уехали накануне по делам в соседнее село и должны были вернуться лишь через два дня. Отец выйти навстречу не мог: отказали ноги Евграфию Матвеевичу, почти не вставал он с постели, хотя видом ещё бодр был и говорил громко, горячо. Не успели облобызаться, как отец спросил с подозрением:
- Ну, что же ты, Алёшка? Большевик или как?
Алексей опешил:
- С чего ты взял?
- Так дружки твои – все за них горло дерут, сколтыши… - тон отца стал желчным. – Пашка, Филиппов сын, всю жизнь у Григория Фомича батрачил, пил, как сапожник, да Дуньку свою лупцевал… Тоже стервь хорошая! Ей бы подол на голову и пустить… А теперь этот Пашка самый главный начальник в ихнем Совете! Каково?! Да ему же сарая доверить нельзя – всё разнесут! Тьфу!
- Уймись, старый, - покачала головой мать. – Ребёнок только порог переступил, а ты уже его поедом ешь!
- Никто его не ест. Но пусть ответит! А ты не суйся! Пойди на стол сбери, пока мы тут потолкуем.
- Успокойся, тятя, я не большевик, - улыбнулся Алексей.
- И на том спасибо, - ответил Евграфий Матвеевич. – Ты усвой, Алёшка, нам с этих самых совдепов пользы не будет, а одна беда. Власть должна тем принадлежать, кто успел доказать, что умеет рачительно хозяйствовать, строить. А эти что доказали? Голытьба! Доказали, что умеют мотать, разорять и разрушать! Теперь рты на чужой каравай раззявили! И то сказать – в чужой-то руке ломоть всегда больше и слаще кажется! А сколько поту да крови затрачено, чтобы ломоть этот велик был, они не думают. Зачем?! Зачем пот и кровь тратить, надрываться зачем, когда проще отнять этот ломоть у того, кто его горбом своим заработал!
- Что ты кипятишься, тятя? Кажется, у тебя пока никто ничего не отнимает!
- Именно что пока, - отец сел на постели, свесил высохшие ноги, накинул на плечи тулуп. – Но когда начнут отымать, поздно будет! С фронта вон солдатушки прибёгли торпко, за власть советскую агитируют! Им терять нечего! А нам есть что терять. Ты слушай, что старики наши говорят. Они дело говорят. Разорят всё эти самые большевики, а ничего не построят взамен. Потому что рождённый ломать, строить не может! Усвой!
- По-моему, ты слишком горячишься, тятя. Мне, например, всё равно, чья власть будет, лишь бы устроено всё было по справедливости.
- Балда! – с досадой воскликнул Евграфий Матвеевич. – У нас с ними справедливость разная! Для них справедливость – это отобрать то, что мы нажили да промотать вчистую. А для нас – сохранить и умножить! И мы не сойдёмся!
- Справедливость, тятя, едина для всех. Одна правда.
- И какая ж это?
- Та, которой Христос учил.
- Христова истина – это одно, а человеческая правда другое. Правда у всех своя.
- Так если правда на правду ударит, то что ж выйдет? Кривда одна.
- Не умничай, - поморщился отец. – Говоришь, истина Христова? Так ведь они, большевики твои, и её не признают. У них своя истина! Этого, как его чёрта лысого…
- Ленина. И Маркса.
- Вот-вот.
- Успокойся, тятя. Я ведь сказал, что большевикам не сочувствую.
- Добро, коли так.
- Всё, кончайте помелом мести! Обед простынет! – раздался зычный голос матери.
- Пособи-ка мне, Алёшка, до стола добраться, - сказал Евграфий Матвеевич.
Алексей легко поднял отца и отнёс к столу. Надя робко сидела в углу, немного боязливо посматривая на Марфу Игнатьевну и Анфису. Юшин ласково подмигнул ей, она чуть улыбнулась в ответ. За обедом Евграфий Матвеевич вернулся к прерванному разговору.
- Тебе, Алёшка, надо будет к Антошке в Новониколаевск съездить, - заявил он, хлебая щи.
- Совсем ты, старый, ополоумел, - покачала головой мать. – Не успел ребёнок вернуться, а ты уже его гонишь!
- Я не гоню, а посылаю брата навестить.
- Само собой, я проведаю Антона, - ответил Алексей. – Но не сейчас же! Вот, вернётся Демид, обвенчает нас с Надей, а там видно будет.
- Это конечно, - не стал спорить отец. – Обвенчаться непременно надо. А то грех. А с братом тебе будет, о чём потолковать. Антошка, покуда тебя не было, шибко в гору пошёл. Акинфий Степанович хозяйство своё расширил. А Антошка управляющим. В Новониколаевске у них группа там. Промышленная… - Евграфий Матвеевич понизил голос. – Организация у них там. Чтобы этих свалить.
- Вон оно что, - усмехнулся Алёша. – Ну, Акинфию-то Степановичу, знамо дело, бороться надо. Он же вон сколько загрёб под себя!
- А ты никак осуждаешь? – прищурился отец.
- Я никому не судья. Просто считаю, что большим куском подавиться можно.
- Ишь ты! А ты подумал, скольким людям Акинфиево хозяйство работу, корм даёт?!
- Его же батраки на него и попрут, тятя.
- Конечно! Народ-то этот известного сорта! Благодарности не жди! Ладно, я не спорю, есть среди Акинфиева брата глоты настоящие, которые у работников своих жилы мотают. Попадаются такие. Но так ведь в каждой семье не без урода! Так что ж, по уродам о семьях да о классах судить учнём?! Не дал Бог свинье рога, а мужику барства, и правильно! То, что легко достаётся, добра не приносит. А Акинфий с нуля поднялся, из батраков! Потому что ум ему даден! Характер! Хватка! И ни одной души он не загубил! А многим и помог! А теперь в глоты его запишем?! В живодёры?!
- Я лишь хотел сказать, что нельзя всю жизнь подчинять делу, хозяйству, добыванию и умножению земных благ!
- Ишь ты нестяжатель какой выискался! Поучи-ка нас дураков, чему жизнь подчинять надо?
- Жизнь, тятя, больше хозяйства!
- Да? – отец усмехнулся. – И в чём же состоит твоя жизнь? Ты ведь блажной у нас, Алёшка! Не тебе жизни-то людей учить! Сам ни Богу свечка, ни чёрту кочерга! Ни хлебороба не вышло из тебя, ни попа…
- Уймись ты, старый! Чего напустился? – нахмурилась мать. – Поп у нас в доме есть, хлеборобы тоже, а господ офицеров ещё не было. А теперь есть! Вот он, голубчик мой! Георгиевский кавалер! – глаза Марфы Игнатьевны засияли, и она ласково поцеловала сына. – А ты ещё ругаешься на него!
- Ладно… - немного утих Евграфий Матвеевич. – Твоя правда, мать, погорячился я… Офицер вроде бы вышел. Удивительно даже… А что господин офицер намерен теперь делать? Куда старания приложить?
- Я, тятя, месяц в поездах провёл. И Надя тоже. В Киеве мы от большевиков чудом спаслись. А теперь ты хочешь, чтоб я немедленно мчался к Антону и ввязался в какую-то авантюру? Нет уж, уволь.
- Так и быть, отдыхай, - милостиво разрешил отец. – Баньку стопи, погляди на житьё наше, матушкиных пирогов пожуй да с женой помилуйся… Может, и обойдётся как-нибудь… Эх… А всё же жаль, что хлебороба не вышло из тебя. Но ничего. Зато внука мне Анфиска доброго родила. Посмотришь, вот, на Матвейку, когда он вернётся. Пятнадцати годков нет, а уже мужик, каких поискать! Ты с ним на кулачках попробуй: спорю, что он тебя на лопатки положит!
- Ну, это мы поглядим, - весело откликнулся Алексей, чувствуя, что отец подобрел и размяк.
- Ты рассказывай лучше, сынок, про себя, - сказала Марфа Игнатьевна. – А то ведь этот старый ворчун и поговорить нам не дал.
И Алёша стал рассказывать домашним все приключения, которые выпали на его долю за последние месяцы. Иногда Надя, немного оживившаяся, дополняла рассказ. Мать и сестра охали, Марфа Игнатьевна даже всплакнула несколько раз, отец качал головой, бормотал что-то неразборчивое, ругал большевиков. К концу обеда отчуждённость, которая возникла было вначале, исчезла. Алёша почувствовал, что он – дома, среди самых родных людей. Когда же вошёл он в свою комнату, то и совсем потеплело, повеселело на сердце: ничего-то не поменялось за три года! Подошёл Алёша к полке, на которой стояли немногочисленные его книги, снял с неё пухлый греческий словарь, погладил любовно, показал Наде:
- Столько раз мечтал, как приеду сюда и засяду за него! Очень мне хотелось греческим в совершенстве овладеть, чтобы Писание и Святых отцов в подлиннике постигать. В семинарии у меня по греческому всегда отличные отметки были… А сейчас, чувствую, позабыл его порядком в окопах-то, - Алексей улыбнулся. – Может, теперь наверстаю, как думаешь? – и, помолчав, добавил. – Хотя вряд ли. Время не то, и настроение тоже.         
А Наденька думала о чём-то своём. Алёша заметил это, приобнял будущую жену за талию, спросил негромко:
- Что ты, хорошая моя? О чём задумалась?
- Как ты думаешь, понравилась я твоим родным или нет?.. – спросила Надя. – Твоя сестра так пристально разглядывала меня, что я всё время краснела… Наверное, я им странной кажусь, чужой. Барышней…
- Ничего, они привыкнут и полюбят тебя, - заверил Алексей. – Отец, конечно, суров, а под старость сварлив сделался, но ты не думай: он человек хороший.
- Я ничего такого и не думаю, - посветлела лицом Надя. – Я их всех ещё заранее полюбила. Они же твоя семья. И ты непременно полюбишь моих родителей, когда их узнаешь.
- Я уже люблю их, - отозвался Алёша, целуя невесту.
К вечеру Алексей решил истопить баню. Хороша была баня у Юшиных, и сладко было Алёше в предвкушении её обжигающей, обновляющей усталое тело ласки. Верно говорят: банька не баба, а любого ублажит. Разоблачившись до пояса, Юшин проворно орудовал топором, лихо раскалывая сухие чурки так, что ни единой щепы не отскакивало в сторону. Внезапно его окликнул знакомый голос:
- Здорово, Архиерей!
Алексей обернулся, и увидел повисшую на заборе длинную, сутуловатую фигуру Давыдки, лучшего друга отроческих и юношеских лет. Давыдка смотрел на Алёшу, попыхивая папиросой, и щербатое лицо его, всегда выдвинутое вперёд, посмеивалось. Юшин бросил топор и поспешил приветствовать друга:
- Здорово, Жердь! Сколько лет, сколько зим! Рад тебя видеть! Давно с фронта?
- Давненько, - уклончиво ответил Давыдка.
«Дезертир», - мелькнула мысль, но тут же исчезла, уступая место искренней радости от встречи.
- А чего на заборе виснешь? Чего не заходишь?
- Да я собственно так, мимо шёл… - снова уклончиво прозвучал ответ. Темнил Давыдка, держал камень за пазухой.
- Слушай, Жердь, я баню истопил. Попаримся вместе, как в лучшие годы жизни, а? Деверь мой в отъезде, отец хвор, а одному скучно. А, Жердь? Заодно и потолкуем! Столько времени не виделись!
Давыдка подумал, хлюпнул носом, сплюнул и, загасив папиросу, легко перепрыгнул через забор:
- Баня – дело доброе. Баню я уважаю!
- А Илюха что? Дома ли? – спросил Алексей, вспомнив другого приятеля. – Его бы ещё позвать! Совсем бы было как раньше!
- Убили Илюху, - коротко ответил Давыдка.
- Когда?
- Уж год как. В Галиции…
- Царствие небесное…
- Помянем?
- А как без того?
Илюху друзья помянули, уже вдоволь нахлестав друг друга берёзовыми вениками в жарко нашкваренной бане. Заметил Алёша два следа от пулевых ранений на спине Давыдки, но не спросил о них. Да и о чём было спрашивать? Война есть война. Но старый друг сам заговорил о войне:
- Ты в каком же, Архиерей, теперь чине? До генерала не дослужился?
- Поручик, - ответил Юшин.
- Вон оно как! Благородие, значит… - в голосе Давыдки Алексей уловил глухое недовольство. Лёжа на полоке, блаженно чувствуя, как благодарно поёт каждая клеточка распаренного тела, Алёша меньше всего хотел спорить о чём-то с другом, но почувствовал, что спора избежать не удастся. Слегка свесившись вниз, он посмотрел на Давыдку, растянувшегося на нижнем полоке во всю длину своего долговязого, худого тела, спросил осторожно:
- Тебе что-то не нравится?
- Мне не нравится, что ты теперь другой класс, а значит, супротив нас будешь.
Алексей даже сел от неожиданности. Кажется, и впрямь все с ума сошли. Утром отец целый допрос с пристрастием устроил, теперь – Жердь…
- Жердь, ты не пьян ли? Ты что несёшь? Какие классы?! Ты мужик, и я мужик!
- Ты офицер, а я солдат.
- Это было на войне, а здесь не война. Ты вдумайся, какую околесицу несёшь! Лежим мы с тобой в бане, голые! Где ты погоны офицерские увидел?
- Ты разговор не переводи в другую плоскость, - Давыдка тоже сел. – Скажи-ка лучше, ты как к большевикам относишься?
Алёша еле подавил стон. И здесь начиналось то же самое!
- Плохо отношусь! Меня господа большевики едва «в расход» не вывели.
- Вот видишь!
- Что я должен видеть?
- То, что разные у нас классы теперь. Разные стороны.
- Ну, и какие же это классы?
- Трудящиеся и эксплуататоры.
- Дожили! – ахнул Алексей. – Это я, значит, эксплуататор? И кого же я эксплуатировал, расскажи подробнее? У моего отца даже батраков никогда не было! Всё своими силами устроил!
- Ты, может, сам и не эксплуататор, а сторону их держишь. У брата твоего тесть – мироед…
- И кого ж он съел? Я что-то не пойму, Жердь, тебе-то чего не достаёт? Твой отец в бедняках никогда не ходил.
- Причём здесь мой отец? Мой отец тоже большевиков ругает. Я потому дома и не живу теперь.
- Так тебе-то зачем большевики? – не мог понять Алексей. – Что ты от их власти получить хочешь?
- Я хочу, чтобы мир по справедливости устроился. А не так как теперь: одним всё, а другим шиш с маслом! Антохин тесть целые заводы, гектары земли под себя гребёт, а у Егорыча дети рахитом с голодухи болеют!
- А в этом что, тесть Антохин виноват? Или мой отец?! Или твой?!
- Да раскрой ты глаза, Архиерей! Неужели не видишь, что так дальше продолжаться не может?! – глаза Давыдки загорелись. – Вот, возьми хотя наш Алтай! У нас же здесь два класса! Одни всё что баре, помещики малые! В каменных домах живут! Полы у них крашеные! Земли у них – взгляда не хватит окинуть! Скотина у них! Всё! А другие?! А другие, Архиерей, в землянках ютятся, ни землицы, ни лошади… Только батрачеством и спасаются! Ваши скачут, а наши плачут!
- Когда наши отцы с тобой сюда приехали, то сперва тоже в землянках жили и ничегошеньки не имели, а затем пустили корни в эту землю, обросли хозяйством. И что же? Давай отнимем у них то, что они за всю жизнь наработали, и отдадим тем, кто не успел или не сумел устроиться? Что думаешь, они станут богаче тогда? Да не станут! То, что не заработано, сберечь трудно, потому что цена этого не ощущается! Нельзя построить справедливость на том, чтобы отобрать у одних и дать другим! Как ты не можешь понять!
- А мы и не будем отдавать другим! Всё должно быть общим! Тогда неравенства не будет! Ты из деревни нашей выйдь и к новосёлам пройдись! Погляди, как они живут! В грязи, в нищете, в болезнях! А старожилы наши что ж?! Помогают им?! Шиш! Батраков нанимают, дешёвой рабочей силе радые!
- А скажи, Жердь, ты свою рубаху отдашь тому, у кого её нет? Только честно?
- А это тут при чём?
- А при том, что больно вы горластые требовать, чтобы кто-то свою рубаху снимал, а сами-то своей никогда не снимете! Будет комиссар в куртке кожаной сидеть и с мужиков рубахи снимать! Повидал я их, знаю!
- Стало быть, оправдываешь ты такое положение?
- Нет, не оправдываю. Я считаю, что наши старожилы слишком увлеклись накопительством, слишком себе на уме, что следовало бы более внимательно относиться к нуждам неимущих, как Христос учил. Но силой тут ничего исправить нельзя. Я, не задумываясь, отдам свою миску каши голодному, но я никогда не пойду отнимать её у кого-либо. Это дело совести человеческой, а не классовых догм. Пойми, Жердь, догмы - они бездушны, им до человека дела нет! Нельзя же догмами, партийными уставами заменять совесть!
- А ты, когда офицером был, по совести жил, аль по уставу?
- Я устав исполнял, но в противоречие с совестью моей это не вступало.
- Надо же! А у нас ротный был, так он (по совести, между прочим!) долгом своим считал солдата кулаком поучить. Одному так заехал, что челюсть вывихнул. Тот ему тоже отвесил! Офицеру – что? Выговор и перевод, а нашего брата в арестантские роты! И ведь по совести всё!
- И что ты этим хочешь доказать? Что сволочи в каждом деле встречаются?
- Что совесть у нашего брата с твоим – разная. И правда разная! А значит, однажды придётся нам с оружием в руках встретиться, Архиерей.
- Ты это всерьёз? – Алексей спрыгнул на пол, остановился напротив Давыдки.
- Всерьёз. Ты Тимоху спроси – он то же самое тебе скажет.
- Тимоху я ещё могу понять. Отец его сгинул рано, он с матерью и младшими всю жизнь в нужде мыкается.
- Тимоха сейчас в нашем местном Совете заседает. Он в Москве был, Ленина видел. Ты потолкуй с ним. Он тебе многое разъяснит лучше, чем я.
- А ты уже что, тоже партийный?
- Да, на фронте вступил. И Тимоха тоже. Его за агитацию под трибунал отдать должны были, а он сбёг. В Москву. А из Москвы до дома подался.
- Фронт, Жердь, не место для агитации, - сухо произнёс Алексей.
- Вот-вот! – вскинулся Давыдка. – Сразу офицера чувствуется! Смотри, Архиерей, не ошибись, на чью сторону встать!
- Я не собираюсь вставать ни на чью сторону! – вскипел Алёша. – И не надо тянуть меня, точно барана! Я готов воевать с врагом, а в глупости, которую вы называете классовой борьбой, я участвовать не собираюсь! Я деления вашего на классы не принимаю! И за оружие ни за вас, ни против вас браться не стану!
- Э, брат! – протянул Давыдка. – Этак не получится у тебя. Рано или поздно, а придётся сторону выбирать. И защищать её придётся.
- Что же, станем стрелять друг в друга? Жердь, ты что ж, станешь в меня стрелять?
- Стану, Архиерей, если ты на той стороне с оружием окажешься. Потом, может, не прощу себе этого, запью с горя, а стрелять стану.
- А я не буду в тебя стрелять, на какой бы стороне ты не был, - сказал Алёша. – Давай выпьем, чтобы не свела нас судьба при таких обстоятельствах.
- За это стоит, - согласился Давыдка.
Выпив, Алексей сообщил:
- Я жениться решил. Днями свадьба. Придёшь?
- Поздравляю. Но прийти не смогу.
- Почему?
- Я с твоей роднёй на ножах. Так что за одним столом нам не сиживать.
- Воля твоя… - вздохнул Алёша, понимая, что друга он потерял. Перед ним был не прежний Давыдка, с которым удили рыбу, проказили, понимали друг друга с полуслова, а жёсткий, увлечённый идеей борец, готовый во имя своей цели разорвать все узы, отречься от родных и друзей, жестокий к себе и к другим. И снова почувствовал впервые за три года Алексей отсутствие твёрдой почвы под собственными ногами. Прав был отец, ругаясь, что он ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Отец, брат, Демид, Давыдка, Тимоха – все они знают совершенно точно свою стезю, нашли свою правду и твёрдо стоят на ней. А у Алексея никакой своей правды нет. Жаль ему людей, согласен он в чём-то и с Давыдкой, согласен и с отцом, а во всём сомневается, и не знает, куда пристать. Не желал Алёша примыкать ни к одной партии, ни к какой правде. Партия – что? Часть, претендующая быть целым. Правда – что? Одна из граней Истины, посягающая на то, чтобы подменить её. А Алёше хотелось оставаться с целым, с Истиной. И неужели нельзя жить так? Неужели нельзя быть ни на чьей стороне? Неужели нельзя не участвовать в братоубийстве? Но как донести до других свои мысли, как убедить их в абсурдности того, что они считают мудрым? Да и имеет ли право Алёша поучать других жизни? Для чего сам он жил до сей поры? Жил – просто так. Сомневался, колебался, как трава на ветру… Для чего теперь намерен жить? А на этот вопрос, пожалуй, есть ответ. Для жены, для их будущих детей. Он должен, обязан оградить их от нарастающего безумия, быть опорой и защитой им. Если надо, то и с оружием в руках…
День спустя возвратился из отлучки деверь с племянником. Сильно вымахал Матвейка, и не скажешь что мальчишка ещё – взрослому мужику фору даст. И в кого такой? Отец Диомид росточка был среднего, поджар, да жилист. Лицо его всегда было немного усталым, мягким, кротким. Незлобив был батюшка, приветлив со всеми, в службе ревностен. В округе любили его, потому как для всякого находил он доброе слово, всякую душу понять и почувствовать умел. Не успел войти отец Диомид в дом и перекреститься, как уже насел на него тесть с расспросами, что творится в соседних деревнях, что говорят люди о новой власти. Жгло неуёмного старика беспокойство, страх, что пойдёт прахом всё, на что положил он свою многотрудную жизнь.
Отец Диомид отвечал меланхолично, неспешно:
- Говорят, что и везде. Старики новой власти не верят. Молодёжь приветствует. В целом, отношение безучастное. Мужики говорят, что им до власти дела нет, в партиях они не смыслят. Пусть кто угодно будет, лишь бы землицы дали побольше, а налогу поменьше. Эх, всяк о своём печётся, един Бог обо всех…
- Ох, натворят же дел! Чует сердце, всё разорят! – стонал Евграфий Матвеевич. – Одним утешаюсь, что, может, Господь помилосердствует и сподобит меня прежде того помереть.
- Опять ты, старый, за своё, - морщилась Марфа Игнатьевна.
- Народ с ума сошёл, - качал головой отец Диомид, поправляя лампаду. – Прёт, сам не знает куда, разрушая всё на своём пути… Сметут и нас, и тех… Как песчинки сметут… Но да на всё воля Божия.
Отец Диомид, единственный из всей семьи, сразу нашёл общий язык с Надей, к нему она сразу прониклась доверием. Ласков был он, говорил с нею долго, ободрял, и Алёша был очень благодарен ему за это, понимая, как трудно должно быть Наде в чужом доме, среди незнакомых людей.
Обвенчались вскорости. Свадьбу справили скромно, по-семейному. Надя, не привыкшая к деревенскому образу жизни, никого не знающая, не хотела, чтобы собиралось много чужих, да и Алексей не желал шумного застолья, зная, что лучшие друзья не придут порадоваться за него. Отец и мать сердились, считая, что нарушать обычай грех, а по обычаю надо на свадьбу всех родных и соседей позвать. Но Алёша остался непреклонен, заметив, что в грозные дни, о которых всё время твердит отец, вполне можно обойтись без всенародных гуляний. И всё же и Евграфий Матвеевич, и Марфа Игнатьевна дулись на молодых. Подхватывала за ними и Анфиса, но её одёргивал муж, принявший сторону Нади и Алексея, отлично поняв причины, по которым они не желали шумного торжества.
Так долго ждал Алёша этого дня, что, оставшись с молодой женой наедине, немного оробел. Такой хрупкой, такой чистой казалась она, так стыдливо пылали маками её щёки, что и коснуться было страшно. Никогда в жизни не был Алексей так счастлив, как в первую их ночь. Разрывалась грудь от огромного, великого чувства, заливала душу нежность. Разве можно сделать людей счастливыми, следуя придуманным догматам? Разве можно выводить счастье для какого-либо класса? Все эти бездушные доктринёры никогда не ведали счастья, настоящего светлого чувства, озаряющего всю жизнь, а потому и тянет их ниспровергать этот мир, мир в котором они несчастливы. Думают ли, что построят новый, где найдут своё счастье? Или же просто из зависти хотят, чтоб и другие стали такими же несчастливыми, ущербными, искалеченными? А Алёша ничего не хотел ниспровергать, потому что был счастлив, а тот, кто счастлив, не разрушает мира, в котором ему хорошо, не мстит никому.
Рассчитывал Алёша подольше пожить дома, отдохнуть, налюбиться с молодой женой, но прошло совсем немного времени, и обстоятельства вынудили его уезжать. Местные фронтовики и молодёжь, повально увлекшаяся большевизмом, буквально не давали Алексею прохода. Иногда заявлялись недавние друзья, пытались агитировать. Алёша реагировал резко, и разговоры часто оканчивались ссорой. Случалось ему, идя по улице, слышать злобное шипение себе вслед: «Офицер… Контра…» Вначале Алексей не обращал на это внимания, но постепенно стал раздражаться. Спросил при встрече Давыдку:
- Объясни мне, какого чёрта ваши не дают мне прохода?! Я боевой офицер, я честно гнил в окопах три года! В чём вы меня обвиняете? Я ни словом, ни делом не выступал до сих пор против вас. Но вы делаете всё, чтобы вынудить меня к этому. Зачем?!
- Не выступал против, да. Но и за не выступал. Сторонишься, обособляешься, новой жизни не принимаешь… Враг ты нам, Архиерей, как не крути. На нашу сторону ты не пойдёшь, а по серёдке не долго удержишься. Ты нам можешь стать опасен.
- Так, может, прямо сейчас и шмальнёшь меня?! – крикнул Алексей. – Давай! Избавитесь от потенциальной опасности!
- А ты не ори на меня! Вспомнил, благородие, как нашего брата на передовую гонял?! Так здесь тебе не фронт! И не пятнадцатый год! Так что язык прикуси! Здесь мы власть! Захотим и шмальнём!
- Я власти дезертиров и предателей не признаю! – выпалил Алёша.
- Вот и раскрылся! - усмехнулся Давыдка. – Шкура офицерская… Даже бабу себе нашёл – из благородных! Наши, чай, не годятся уже? Благородная скуснее? - и сплюнул презрительно.
Не выдержал Юшин и «наградил» бывшего друга хорошим тумаком, как бывало прежде в мальчишеских ссорах. Но не ответил тем же Жердь, как тогда, не кинулся валить обидчика на землю, а встал, отряхнулся, процедил сквозь зубы:
- А вот об этом ты ещё пожалеешь! – и ушёл.
А вечером прибежал Матвейка, сказал, отдышавшись:
- Арестовать тебя решили, дядя Алексей! Петька Игошин сам слыхал, как брательник его Тимоха говорил, что тебя арестовать надо!
- Да за что ж? – охнула и осела на лавку мать.
- Контрреволюция, говорят, - пожал плечами Матвейка, зачерпнув ковшом ледяной воды из кадки.
- Надо же, а я и не знал, что фингал на Давыдкиной морде равен покушению на советскую власть. Мало я ему всыпал… - фыркнул Алексей.
- Вот они, дружки твои! – крикнул отец. – Мало их пороли, сукиных детей!
- Уймись, старый! – мать оправилась от испуга, поднялась и заявила решительно: - Уезжать тебе надо, сынок. Немедленно. Поезжай к Антону в Новониколаевск. Там они тебя не достанут.
- Ладно, - махнул рукой Алёша. – Видать, с судьбой не разминёшься… Поеду.
В четверть часа собрали нехитрые пожитки. Отец Диомид запряг свою небольшую, серую кобылку:
- Сам свезу. Этак безопаснее будет.
Алексей усадил Надю в телегу, расцеловав на прощанье мать и сестру, забрался следом сам. Под покровом ночи покинул поручик Юшин родную деревню, немногим разминувшись со своими бывшими друзьями, шедшими его арестовывать.
В Новониколаевске остановились на квартире брата. Раздобрел Антошка на тестевых харчах, приосанился. Мужика уже и не заподозрить в нём. Не дать, не взять – барин. Волосы зачёсаны, усы и борода аккуратно подстрижены, дорогой костюм, карманные часы золотые, очки…Несколько лет уже жил Антон в городе, следя за делами тестя, часто выезжая по делам в другие области. Квартира его располагалась в центре города, была просторной и дорого обставленной. Дороговизной и изяществом обстановки увлекался Акинфий Степанович. Ещё на первых порах будучи по делам в Китае, закупил он там огромной высоты зеркало. Было оно столь велико, что не входило в двери, а потому новый дом находчивый хозяин строил, предварительно установив дорогое зеркало. Много всевозможных дорогих и красивых вещей собрал Акинфий Степанович, часть отдал в приданое дочери Мане, и теперь они украшали квартиру, в которой жила она с мужем. Долгое время живя в городе, Маня успела отвыкнуть от деревенской жизни и превратилась в типичную мещанку. Молодость её уже минула, но она следила за собой, стремилась одеваться красиво. Правда, понимание красоты было у неё своеобразным, и Алёша счёл её наряды слишком яркими, до безвкусья. Пятерых детей родила Маня мужу. Один умер от кори, старшая дочь училась в пансионе, сын-гимназист жил с родителями, а младших забрал к себе дед. Маня пыталась вести «светский» образ жизни, бывала на всевозможных мероприятиях, участвовала в благотворительных обществах, прочла несколько книг и с глубокомысленным видом изрекала заученные цитаты. Хозяйство она препоручила экономке, нанять которую уговорила мужа. Антон, занятый работой, прихотям жены не перечил, жалея силы и время на домашние скандалы.
Приехавших Алексея и Надю Маня поселила в просторной и светлой комнате, занимаемой до поступления в пансион её дочерью. Бурной радости приезду гостей она не обнаружила, но вела себя подчёркнуто вежливо и предупредительно. Антон же был рад встрече с братом. Правда Алёше показалось, что радость эта была, во многом обусловлена надеждой Антона втянуть его в «организацию», о которой упоминал отец. Что из себя представляла эта организация, Алексей узнал скоро, придя вместе с братом на её тайное заседание.
Братья немого запоздали. Когда они вошли, говорил довольно высокий человек лет тридцати пяти-сорока с продолговатым, высоколобым, гладковыбритым лицом и глубоко посаженными, умными глазами. Он был одет в штатское, но в осанке его, в движениях Алёша безошибочно угадал офицера. Оратор был немногословен. Речь его, без цветистости и пафоса, была темпераментной и убедительной. В ней не было красивых фраз и митингового задора, но было слово, точное и решительное, была искренность. Речь неизвестного офицера сразу захватила Алексея.
- Необходимо каждому поступиться своими партийными убеждениями для общего дела, - говорил он. – Россия, господа, выше партий, выше личного самолюбия. И ей одной мы должны служить! Через армию – придём к Сибирскому Учредительному Собранию, а затем к сильной, единой, нераздельной России! Всё для победы, господа!
Правда! Правда! – готов был согласиться Алёша. В говорившем он почувствовал не болтуна, к которым успели привыкнуть, а человека слова и дела, человека, умного и готового действовать. То был редкий тип делателя, организатора. И Алексей поверил ему. Позже от брата он узнал, что выступавшим был подполковник Гришин-Алмазов. Не случись того собрания, кто знает, чтобы делал Алёша? А так, встретив на своём пути такого человека, не смог не пойти за ним, уклониться, не откликнуться на пламенный призыв, не поддержать того, что счёл правильным.
Несколько раз посещал Алексей собрания, познакомился с Гришиным лично, а после вступил в его организацию. Прав оказался Давыдка, не удалось сохранить нейтралитет. Может, и к лучшему? Негоже болтаться навозом в проруби, надо же и к какому-то берегу пристать…
Девятнадцатого мая Гришин объявил:
- Договор с чехами достигнут. Выступаем ровно через неделю. Прошу всех быть готовыми.
Многие питали надежду, что, кроме чехов, окажут помощь союзники, которые непременно высадят свой десант во Владивостоке. Иные утверждали, что десант уже высажен и спешит на подмогу. Алексей предпочитал слухам не доверять. И казалось ему, что лучше будет, чтобы эти союзники не высаживали никаких десантов. Если борьба правая, так народ поймёт это, и сам сметёт большевиков. А просить помощи во внутренних делах у чужаков – не дело. Это, как если бы муж, которому жена изменила, вместо того чтобы самому отходить её, подол задрав, пригласил ещё двух-трёх соседей в помощь. Не любил Алёша политики, отогнал привычно сомнения – есть приказ, и надо выполнять.
И, вот, двадцать шестого восстание началось. Подкатили по железной дороге чехи, ударили барнаульцы, и рухнула советская власть в какие-то полчаса. И зачем нам союзники? Сами больно здорово управимся!
В Новониколаевске наблюдалось заметное оживление. Доморощенные ораторы уже спешили блеснуть красноречием, повсюду расклеивались приказы и призывы к населению. Алёша шёл по улице и думал, что сейчас ему надо будет огорчить милую Надиньку, сообщив ей о своём завтрашнем отбытии на фронт. Не успели пожениться, а уже разлука. Хорошо всё же, что они перебрались в город. Здесь, у Антона и Мани, будет ей лучше, чем в деревенской глуши, столь чуждой ей. С такими мыслями дошёл Алексей до дома, и едва переступил порог, как две нежные, мягкие руки обвились вокруг его шеи, а жаркие губы приникли к щеке:
- Живой! Я так волновалась всё утро… Мне так страшно было, словно тогда, в Киеве…
Всё утро Надя не находила себе места. Заслышав выстрелы, вздрагивала, бросалась к окну, силясь представить, где теперь может быть Алёша. Маня невозмутимо сидела за изящным чайным столиком и раскладывала пасьянс. На Надю смотрела она насмешливо-снисходительно:
- И что ты волнуешься, не понимаю? Вернётся он. Жив-здоров. Молодая ещё…
Как легко было говорить ей! Антон в эти часы не участвовал в боях, а заседал где-то в безопасности в ожидании итога восстания. Конечно, и его безопасность – относительная. Если восстание провалится…
- Маня, а если они проиграют?
- Не говори глупостей! – Маня поморщилась. – Слышишь – ухает? Это чехи с железной дороги ведут обстрел. Побегут советчики, никуда не денутся. Так Антон говорит.
Такая уверенность немного успокоила Надю. Она попыталась сосредоточиться на чтении: раскрыла зачитанную книгу Зайцева, пробежала несколько строк и поняла, что совершенно не в состоянии следить за текстом. Попробовала вышивать, взяла пяльцы, но тут же укололась.
- Неженка ты, - вздохнула Маня, потягиваясь. – Вот, сразу видать: барышня. Голубая кровь! Не мог братец наш среди своих девку найти…
Этот упрёк уже слышала Надя. И читала в глазах свекрови и Анфисы. Конечно, их можно было понять. Марфе Игнатьевне нужна была в доме помощница. А потому мечтала она, чтобы привёл сын в дом справную, здоровую, хозяйственную жену. Мало ли девок хороших в деревне? Выбирай любую! За офицера, за георгиевского кавалера – какая откажется? Да и дом Юшиных – крепкий дом, зажиточный. Так нет: привёз сын барышню нежную. Барышню ту тронуть страшно, а уж как такой поручишь воды натаскать (да ещё сибирской-то зимой!), как в поле работать послать? Да она ж на плечики свои хрупкие и коромысла не подымет! Барышня хозяйства не ведала. Зачем ей было? В доме горничная обихаживала, кухарка готовила. Ничего-то не умела Надя по дому. Научили её языкам да музыке, а руками работать не научили. А зачем нужна была Марфе Игнатьевне такая сноха, которая только книжки читает? Косилась она на те книжки неодобрительно. Привёз сын барышню безрукую – какой с неё прок? Так же рассуждала и Анфиса. Ртом в доме больше стало, а помощи никакой. Только отец Диомид и утешал Надю. Правда, со свекром нашла она общий язык. Старик охоч был до газет, а грамоте знал слабо. Правда, в последнем не признавался, валя всё на мелкий шрифт и слабое зрение:
- Ну-ка, дочка, почитай ты лучше!
И Надя читала. Никогда прежде не доводилось ей читать столько газет. Газеты сплошь были советские. Свёкор сердился, негодовал на то, что в них было написано, но просил читать всё.
Не показывала Надя виду, а тяжело было ей в деревне. Никогда прежде не жила она в сельской местности, никогда не сталкивалась с трудностями быта. Правда, всё пережитое за последние месяцы закалили её, а всё же тосковала «барышня» по городской, устроенной жизни. Недоброжелательность же свекрови тоску усугубляла. Надя не обижалась, но чувствовала себя без вины виноватой и пред ней, и перед Анфисой. Виноватой в том, что, в самом деле, ничего не умеет она, что чужая им, всему укладу их жизни. Алёше она не жаловалась, но он и сам стал догадываться, что жене тяжела такая жизнь. Он сам заговорил о том, что надо бы поехать проведать брата, пожить в городе. Стычка же его с местными большевиками отъезд ускорила.
Жизнь в городе была Наде привычнее. С Маней они не подружились, но у неё, в отличие от Марфы Игнатьевны и Анфисы, не было причин сердиться на «барышню» за её неумелость в хозяйстве: здесь хозяйство всё равно лежало на плечах экономки. Таким образом, не было ни конфликтов, ни близости. Маня скучала, и общество Нади, видимо, даже развлекало её. Она расспрашивала новоявленную родственницу о Петербурге, где ещё девочкой однажды побывала с отцом, о тамошнем обществе, листала её книги и даже выписала себе в тетрадь какое-то стихотворение Блока. Надя охотно рассказывала обо всём, с удовольствием вспоминая светлые дни своего детства. Маня взялась показать ей Новониколаевск, ввела её в круг своих знакомых, наконец, настояла на необходимости заказать новое платье. Надя долго отнекивалась, считая в душе, что думать о туалетах в такое время не пристало, но Маня заявила категорически:
- Война или не война, революция или что другое, а женщина обязана оставаться женщиной, и иметь хотя бы один приличный туалет, в котором не зазорно было бы выйти на люди. Мало ли что? Пригласят твоего Алёшу и тебя на какой-нибудь банкет, и в чём ты пойдёшь? Нужно же иметь что-то приличное!
- Но у меня нет денег, - всё ещё сопротивлялась Надя.
- Мы с Антоном не смогли приехать к вам на свадьбу, так что за нами подарок.
И Наде пошили платье. Цвет и фасон она выбрала сама. Строгое, неброское, сочетающее шоколадный и кремовый цвет – оно очень шло к глазам своей обладательницы. Надев его впервые, Надя подумала, что Маня, пожалуй, была права. Женщине необходимо иметь хотя бы один приличный туалет, чтобы взглянув на себя в нём, вновь ощутить себя привлекательной, красивой, женственной. Маленькая женская слабость – кто поставит ей её в укор? Посмотрела Надя в зеркало на себя, развеселилась – уж больно шло платье, так точно по фигуре легло! А то ведь от прежнего гардероба мало что уцелело, и, права Маня, в случае нужды в порядочным обществе не в чем показаться. И Алёше - приятно же должно быть, что у него такая жена! Довольна была и Маня. Ей, вообще, доставляло большое удовольствие заниматься гардеробом: и своим, и чужим.
- Вот, другое дело, - говорила она. - Теперь хоть на генерал-губернаторский бал, если такие у нас ещё будут! Я была однажды на таком балу... С отцом... Отца ведь везде знают. Даже в твоём Петербурге...
Об отце Маня любила говорить. Отцом она гордилась. Муж так и остался для неё вторым человеком после него.
Скоро Надя нашла себе занятие: стала заниматься французским с Маниным сыном Денисом. Мальчик ленился, но мать строго следила, чтобы он не отлынивал от уроков, присутствовала при них сама, говорила назидательно:
- Учись, сыночек. Дед твой в поте лица трудится. Отец тоже. Пока мы только в Сибири известны и в России немного, а там, глядишь, и до заграницы дойдём. А ни дед, ни батя по-заграничному не знают. Так ты знать будешь! Будешь в Париж ездить по нашим делам.
Мальчика, кажется, такая перспектива не очень вдохновляла, но ослушаться матери он не смел.
Алёша всё чаще стал отлучаться из дома. Он ничего не скрывал от Нади, и она знала, что муж стал членом подпольной офицерской организации, что готовится восстание. Переполнялась душа страхом за Алексея, но понимала Надя, что иначе он не может. Что потом не простил бы себе, если бы остался в стороне, как многие другие. Вечером накануне восстания Алёша ушёл, предупредив Надю, что завтра решающий день, но что всё, скорее всего, обойдётся, чтобы она не волновалась. Всю ночь Надя не спала, поднялась чуть свет и не могла усидеть на месте нескольких минут.
- Наливки хочешь? - спросила Маня с жалостью. - У меня отцовская есть, лечебная. Полегчает.
- Спасибо, не хочется.
- Зря. Тогда пообедаем.
Обедать Наде тоже не хотелось, но никаких ссылок на отсутствие аппетита Маня не приняла. Сама она таковым не страдала никогда и теперь отдала трапезе из трёх блюд должное. Надя через силу проглотила кусочек рыбы, выпила с Тоней крохотную, чуть больше напёрстка рюмку «лечебной». Кровь потеплела, и волнение немного улеглось. До темноты Надя стояла у окна, мысленно твердя «Богородицу», чтобы разогнать страшные мысли. Возвратился Антон, поздравил жену и невестку с победой, а Алёши всё не было. Наконец, вернулся и он – камень с души свалился. Улыбался ласково, шутя над Надиными страхами:
- Глупая, что со мной могло случиться? Постреляли маленько - делов! Красные так припустились от нас, что даже размяться толком не вышло. Скука!
- Ничего, брат, ещё разомнёшься, - посулил Антон. - Теперь фронт у нас большой будет. Погоним мы этих краснюков так, что отхлынут они, как талая вода - и до Москвы! Дайте срок, к осени в Первопрестольной будем!
И вновь захолонуло сердце, едва успевшее отогреться в мужниных объятиях.
- Что же, значит, ты теперь... на фронт? - спросила Надя, изо всей оптимистической тирады Антона поняв одно: её Алёша снова будет воевать, снова им жить в разлуке, снова ей не знать покоя, боясь за его жизнь.
- Да... - словно извиняясь, кивнул Алексей. - Завтра выступаем... Приказ уже получен. Только ты не огорчайся. Это ненадолго. Если всё пойдёт такими темпами, как сегодня, то прав Антон, и...
Надя слушала и понимала, что сам Алёша не верит своим словам, не верит оптимизму брата. Она провела ладонью по его лицу, такому любимому и родному, кивнула:
- Конечно, я и сама понимаю, что это ненадолго... Я понимаю...
Сколько раз уезжал на войну отец, но никогда так не разрывалось сердце Нади. Она видела, как прощались они с матерью. Оба спокойные, строгие, немногословные. Мать никогда не плакала, не бросалась на шею отцу, не говорила обильных нежных речей. Обнимались крепко, короткий поцелуй, рукопожатие, несколько фраз - и всё. Отец уходил, а мать, проводив его взглядом из окна, возвращалась к своим делам. Всё это носило характер ритуала, неизменного и нерушимого. Как-то сухи и пресны были эти прощания. Будто бы не на войну уходил отец, а уезжал на неделю в Москву проведать родных. Прощались так, точно не думали, что это прощание может стать последним. Тогда Надя не придавала значения этому, так повелось - значит, так и должно быть. Но теперь, прощаясь со своим мужем, она никак не могла понять матери. Как она могла быть такой холодной? Такой сдержанной? Впервые Надя усомнилась в том, что родители любили друг друга.
А Алёша шептал что-то ласковое, утешительное, гладил по волосам, как всегда, заплетённым в тугую косу, немногим уступавшую косе Марфы Игнатьевны. Надя вспомнила, как читала где-то о проводах деревенскими бабами своих мужей на войну: как шли она рядом с лошадьми, держась за стремя, заливаясь слезами, воя, как хватали кормильцев за руки, целовали... И казалось Наде, что и сама бы она пошла так, стеная и плача, держась за стремя. Но - сдержала слёзы, заставила себя улыбнуться, чтобы не огорчать Алёшу. Всё же передали родители дочери своё самообладание, и за это поклон им.