Колокола в Москве не гудели поминально, как не гудели они и по всей России. Убитого Императора поминали тайно. И ничем, казалось, не примечателен был этот июльский день, день празднования иконы Казанской Божией матери. Прежде в праздник этот полны были московские церкви, и были крестные ходы, нарочно заворачивавшие во дворы болящих, дабы подкрепить их. А теперь – ничего. Теперь тихо. Теперь затаилась страна, недавно великая и не имеющая равных в мире, под сапогом варвара, и лампады её угасали…
Ещё утром все обитатели квартиры на Малой Дмитровке разошлись по своим делам, и Юрий Сергеевич остался один. Он прислушивался к доносившимся с улицы звукам, листал и откладывал с приступом ужаса и тошноты советские газеты. Как жить людям, чей мир разрушен? Стоит ли жить вообще? И зачем жить? Эти вопросы часто закрадывались в душу Миловидова в последний год, он гнал их от себя, но они вновь наступали, изматывая, требуя ответа.
Юрий Сергеевич Миловидов никогда не был борцом, отличаясь мягкостью и робостью. Ему чужды были общественные бури, он сторонился их, сторонился политики, ища в мире гармонии. Он родился недалеко от Москвы, в дворянской семье, в типичной русской усадьбе, так тонко описанной почти всеми писателями. Ничего не знал Миловидов более гармонично устроенного, чем русская усадьба с её природой, неспешной, несуетной, медлительной жизнью. Прогулки, занятия, чаепития в саду, вишнёвый сад, терпкий запах черёмух весной, и приторный – яблочный – осенью, малиновый звон, струящийся под высокими небесами, простор неохватный… Господи, какой же великий дар дал ты нам, русским! Какую прекрасную землю! Какой простор! Имея такой дар, созерцая его, человек должен расправлять плечи, становиться сильнее и шире. А люди погрузились в суету, перестали замечать то великое, чем обладали, съёжились, опошлились. А Юрий Сергеевич замечал, видел каждый оттенок, слышал каждый звук. Во время, которое проводил он в усадьбе, на него сходило молитвенное состояние, он чувствовал, что Бог где-то близко.
Отец Миловидова, крупный учёный, мечтал, чтобы сын пошёл по его стопам, стал математиком. Не желая огорчать родителя, Юрий Сергеевич окончил соответствующий факультет Московского университета, но учёным математиком так и не стал. Миловидова влекло искусство. Ему казалось, что человечество небрежно относится к накопленным за века ценностям, забывает традиции, культуру, великие имена и творения. И Юрий Сергеевич решил посвятить жизнь собиранию растрачиваемого культурного и исторического наследия, сбережению и возвращению его людям. Он полагал, что, связав, таким образом, прошлое с настоящим, удастся через культуру гуманизировать сознание людей, сделать их лучше. Но всего главнее, было даже не это, а само спасение ценнейших памятников прошлого, которые могли быть забыты, могли исчезнуть.
Юрий Сергеевич работал неутомимо. Он исколесил всю Россию, год прожил в Европе, изучил множество архивных материалов. Зная шесть языков, включая, кроме основных европейских, древнегреческий, латинский и иврит, он мог свободно изучать древние манускрипты, читать подлинники древних авторов. Миловидов написал несколько научных работ, замеченных «Миром искусства» Бенуа, после которых имя его стало набирать известность. Войдя в число известнейших искусствоведов, он участвовал в издании многих журналов и альманахов, выступал с лекциями, издал монографию об искусстве Древней Руси… Тут-то и свела его судьба с крупным московским меценатом Сергеем Сергеевичем Тягаевым. Был Сергей Сергеевич много старше Миловидова, но с тем же жаром, с тою же любовью относился ко всему прекрасному и талантливому. Обладая безупречным вкусом, Тягаев безошибочно узнавал таланты истинные, а, узнав, помогал им всемерно, заботился, как о родных детях. В его просторном особняке на Малой Дмитровке месяцами жили бездомные художники и артисты, частенько бывали поэты и литераторы. Сергей Сергеевич проводил выставки, помогал открывающемуся в Москве новому театру, театру новой эпохи, свободному от прежних систем, участвовал в издании книг и журналов. Стар уже был Тягаев, и болел часто, а с тою же страстностью заботился о процветании искусства, с тем же неослабным интересом следил за всем новым, так же горел бесчисленными идеями и прожектами. Мечтал Сергей Сергеевич открыть музей. И тут-то и пригодился ему Миловидов. Их устремления совпали. Юрий Сергеевич давно переживал, что из-за стеснённости в средствах не имеет возможности выкупать ценные вещи, собирать коллекцию с тем, чтобы, сохранив это достояние, передать его соотечественникам. На помощь этой работе Тягаев не скупился, и вновь колесил Миловидов по городам и весям, ища утерянные реликвии. Составляя подробное их описание, готовя попутно очередную книгу. Музей был открыт. Главным предметом экспозиции стала русская старина. Но были залы, посвящённые древним цивилизациям (главным образом, Византии), и зал, где, сменяя друг друга, выставлялись современники. Увы, вскоре после этого Сергея Сергеевича не стало. Его вдова, Ольга Романовна, продолжила дело мужа, но ей не хватало ни горячности его, ни знаний. Это сознавала и она сама, а потому старалась окружать себя людьми знающими, ближайшими сотрудниками Тягаева. И первым в их числе был Миловидов, которому Ольга Романовна предложила всецело взять на себя руководство музеем. Юрий Сергеевич согласился.
Более двадцати лет был Миловидов директором музея, более тридцати отдано было служению культуре. Но, вот, настал Семнадцатый год. И всё стало рушиться. Будучи человеком либеральным, Юрий Сергеевич всегда сочувствовал демократическим преобразованиям, но революции не принял. В революции он не увидел ни свободы, ни обновления, а увидел только одно: горящее здание Верховного Суда в Петрограде (со всеми бесценными архивами!), грязь, харканье, пьяные, вдруг одичавшие не-лица, свергнувшие с себя Божий образ – не расцвет, а распущенность, не свободу, а раскрепощение в душах Зверя, раз-ру-ше-ни-е. Революция – в переводе, возвращение назад. Назад – как далеко? Человек, с которого сняли все ограничения, развращается. Свобода абсолютная, свобода без ответственности, неминуемо становится не свободой для достижения каких-либо высот, но свободой разложения, свободой бессовестности, свободой одичания. Человек теряет свой облик, стимул к тому, чтобы совершенствоваться (зачем, если всё позволено?), все самые дурные свои склонности раскрепощает: прямой путь от человека к скоту. Ещё мудрый Сенека говорил, что жажда наслаждений – удел скотов. Свобода – отлично! Но свобода должна опираться на что-то! На фундамент духа, на нравственность, на культуру! Но ведь это достояние меньшинства. А большинство невежественно. И ему дали свободу, дали ребёнку поиграть с огнём… Остро чувствовал Юрий Сергеевич надвигающийся хаос, торжество гунна, торжество варвара… Куда же откатится Россия? В новое Средневековье? Или – дальше ещё? К Средневековью уже скатилась. Поиск врагов революции – охота на ведьм. И эти дикие расправы!
Всякий день ходил Миловидов в свой музей, присутулившись, по залузганным, заплёванным, неметеным тротуарам, мимо пьяных солдат-дезертиров, и чувствовал себя маленьким, беззащитным человеком. Когда какой-нибудь из новых гуннов приближался к нему, нависая над ним, как гора, Юрий Сергеевич содрогался, ожидая худшего. Он никогда не был храбр, но в дни революции понял о себя беспощадно: трус. Он перестал ездить в трамвае, потому что трамваи всегда были забиты солдатами, которые вели себя беспардонно, так что вагоновожатые кричали в отчаянии:
- Скорее бы немец пришёл, привёл бы вас в чувство!
Он боялся смотреть по сторонам, его стал мучить нервный тик и бессонница. И всё же каждый день, преодолевая, несмотря на слабость здоровья, длинный путь пешком, невзирая на погоду, Миловидов шёл в свой музей, к своим книгам, картинам, изделиям древних мастеров. Посетителей почти не бывало, и целыми днями Юрий Сергеевич просиживал в музее один, и эта столь любимая им атмосфера успокаивала его.
Из имения пришли горестные вести: усадьба была разграблена. Миловидов представил родной дом опустевшим и разорённым и горько заплакал. Не только о своём доме, но и обо всех русских усадьбах, разрушаемых и предаваемых огню новыми гуннами. Эту красоту неземную, эти памятники, эти сокровища земли русской – в прах, в огонь рукой варварской! Представить нельзя – сердце разрывалось на части! Такое отчаяние овладело Миловидовым, что не хватило сил и воли ехать в имение, разбираться в произошедшем. И страшно было увидеть родной дом в таком ужасном состоянии. И всё равно ничего нельзя было исправить.
С детства не отличался Юрий Сергеевич крепким здоровьем. Был он хрупок и болезнен, но радость работы не давала ощутить какие-либо недуги, обладая целительной силой. А теперь, когда стало всё разрушаться, как никогда прежде почувствовал Миловидов и перешагнутый полувековой рубеж, и изношенность организма. Всё навалилось разом – так что и вздохнуть нельзя.
А это было только начало. В октябре забила артиллерия прямой наводкой – по Кремлю! Полыхало зарево у Храма Христа Спасителя, на Никитской, Кудринской, на Поварской и Арбате гремела стрельба. В каком-то полубезумном состоянии метался Миловидов по Москве, дважды едва не был арестован, чудом не задет пулями. К кому бежать, перед кем на колени пасть с мольбой: пощадите Кремль!? Ужасом переполнялась душа: неужели Кремль разрушат? От страха за Кремль отступили все иные страхи, даже чувство самосохранения отказало. Готов был Юрий Сергеевич собственной узкой грудью Кремль заслонить, чтобы не разрушила артиллерия эту святыню. Он бы, не задумываясь, отдал жизнь, если бы она, такая ничтожная малость в сравнении с Кремлём, могла что-то спасти. Тогда Миловидова, блуждавшего по улицам, заметил Александр Васильевич Сабуров, старинный знакомый, кинулся к нему, пригибаясь под пулями (Юрий Сергеевич и не подумал, чтоб пригнуться), схватил за руку, чуть не силком потащил за собой, втянул в здание Александровского училища, где размещался штаб восставших, выговорил раздражённо:
- Вы, профессор, я вижу, совсем с ума подвинулись! Сидели бы дома или в своём музее! Вас только не доставало здесь!
- Александр Васильевич, надо Кремль спасти! История не простит нам…
Сабуров махнул рукой:
- Пойдите-ка к господам большевикам и скажите им, что они не правы, что народное достояние надо беречь, и что история им не простит. Полагаю, ваши слова будут иметь на них колоссальное влияние! Притулитесь здесь где-нибудь, блаженный вы человек! Право слово, не до вас!
Долбила, долбила артиллерия. Юнкера обстреливали из Кремля пулеметным огнем «Метрополь» и Охотный ряд. Для того чтобы прекратить этот обстрел, орудие с Лубянской площади стало бить по Спасской башне. Одновременно по башне начали стрелять и орудия «Мастяжарта» с Швивой горки. Один из снарядов попал в башню. Кремлевские часы остановились… Артиллерия в упор била по Никольским воротам. Каждый залп её казался оглушительным, каждый залп – словно в самое сердце не Москвы, а Юрия Сергеевича бил.
Кремль, переживший татар, поляков и французов, пережил и большевиков. Но повреждения всё же были значительны. Небольшая комиссия во главе с митрополитом Тихоном, в которую вошёл и Миловидов, была допущена для осмотра. Горькое зрелище довелось увидеть Юрию Сергеевичу. Пробиты были купол Успенского собора, стены Чудова монастыря и собора Двенадцати апостолов, обезглавлена Беклемишевская башня. Драгоценные украшения, церковная утварь лежали в пыли, стены храма Николая Гостунского исписаны непотребными надписями, на месте, где хранились мощи святителя Николая, устроено отхожее место, образ самого Чудотворца на Никольской башне – расстрелян.  На Соборной площади в луже крови лежал убитый юнкер… Ещё не ведал в тот час Миловидов, что короткие дни боёв не только покалечили великую русскую святыню, но и стоили жизни его сыну…
Кадет первого корпуса Серёжа Миловидов вместе с товарищами оборонял Лефортово. Пуля попала ему в шею. Рана оказалась тяжёлой, но при своевременном хирургическом вмешательстве Серёжу можно было спасти. Но откуда было взять врача в тот момент?
Страшной была эта утрата. И вдвое тяжелее она была от того, что пришлось выслушать Юрию Сергеевичу от жены. Мари не чаяла души в сыне, он был её отрадой, её гордостью, и в гибели его она обвинила мужа.
- Ты во всё виноват! Ты один! Ты убил его!
- Помилуй, Мари, чем же я..?
- Я говорила тебе, что нужно уезжать из этой проклятой страны! Ещё весной я говорила тебе! Если бы ты думал о нас, то Серёжа был бы жив! Но тебе же всегда не было до нас дела! Тебе любая твой экспонат был дороже нас! Твоя работа! Вот, что для тебя было важно! Я ненавижу твою работу! Твой музей! Тебя!
- Мари, не надо так…
- Ты погубил мою жизнь! Господи, если бы я знала! Скажи честно, ты хоть раз подумал в эти дни о нас?! О Серёже?! Только не ври! Ты думал о Кремле! Об исторических ценностях! О мёртвых стенах ты думал! А о нас забыл! Ты сам мёртв, как эти твои экспонаты!
Миловидов не спорил, не пытался защитить себя. Правда, он больше думал о расстреливаемом Кремле, почему-то не вспомнив о том, что его родной сын тоже может быть среди восставших… Правда, он отказался уехать заграницу, когда на этом настаивала Мари. Он не мог уехать. Не мог покинуть своей Москвы, своего музея. Как бы ни было трудно, он не смог бы жить вне этих улиц, церквей, домов. Он должен был оставаться в Москве, чтобы попытаться сохранить хоть что-то, не дать разграбить всё. Мари не могла этого понять. Но ведь он же не противился, чтобы она уехала без него…
Юрий Сергеевич слушал сыпавшиеся на него чудовищные обвинения, не поднимая глаз, не смея возразить. Он чувствовал себя виноватым за всё и перед всеми. Ему хотелось хоть как-то утешить жену, но для неё во всех бедах и неприятностях уже давно не было лучшего утешения, чем изводить мужа, подливать масла в мучительный огонь, и без того пожирающий его. Оттого-то так стремился Миловидов бывать дома реже, оттого-то и уходил так часто. Но теперь и уйти не смел. Он должен был дать ей излить всю боль, принять её на себя, терпеть…
- Ты отвратителен мне! Я ненавижу тебя!
Она никогда его не любила… Это Юрий Сергеевич понял очень давно, но всё же поздно для того, чтобы исправить. Лишь одна женщина любила и понимала его в жизни. Вера. Первая юношеская любовь, ставшая, что нечасто бывает, и первой женой. Они познакомились, когда обоим было по четырнадцать. Вера с родителями гостила в имении Миловидовых. А в девятнадцать они уже просили благословения и, получив его, венчались. Счастливы были те годы! Снимали в Москве две комнаты, Юрий Сергеевич учился в университете, вечерами гуляли, бывали в театре, ходили в гости к друзьям-студентам. Те бредили революцией, увлекалась ею и Вера. Миловидов относился к этому увлечению снисходительно, полагая, что революционность – свойство юности, что всё равно никакой революции не будет. Иногда он и сам сочувствовал высказываемым идеям, читал и прятал запрещённые книги. А однажды даже жил у него несколько дней скрывающийся от полиции «настоящий революционер». Юрий Сергеевич не сочувствовал его взглядам, но считал позором не оказать помощи, а, тем более, сотрудничать с «охранкой». Через год Вера забеременела, революция отступила на второй план. Родившегося сына назвали Лёвушкой, переехали из комнат на квартиру, наняли по настоянию Веры, возымевшей желание учиться, гувернантку, молодую, хорошенькую француженку Мари Дюро. Жизнь складывалась счастливо. Карьера Миловидова развивалась, он становился известен, статьи его выходили в журналах… Правда, денег это приносило очень мало, практичности Юрию Сергеевичу не доставало, но выручал доход от имения. Вера к непрактичности мужа относилась понимающе, помогала ему в работе, была самым надёжным другом. Никто и никогда не смог заменить её Миловидову.
Вера погибла в железнодорожной катастрофе. Юрий Сергеевич был безутешен. Он не привык к утратам, к бедам, к лишениям, а потому оказался совершенно беззащитен перед ударом судьбы, сломлен им. И никого не было рядом, кроме четырнадцатилетнего Лёвушки (да и его-то не было – он учился в кадетском корпусе) и Мари, ставшей из гувернантки домоправительницей. А Мари превосходила себя, Мари окружала его таким вниманием, была такой нежной и предупредительной, что незаметно вошла в его жизнь, взяла в свои руки его дом, подчинила его себе. Сколько воли, ума и таланта было у Миловидова во всём, что касалось работы! Но в работу и уходили они, а на жизнь ничего не оставалось. Пошёл он тогда за Мари, как телок, покорно, доверился ей, не имея сил взять на себя заботы, которые прежде были на плечах Веры. А потом вышло так, что нужно было дать имя родившемуся Серёже… И Юрий Сергеевич женился на Мари, не считая достойным поступить иначе. Тем более, что Мари казалась ему умной и доброй женщиной, которая сумеет содержать в порядке его дом, что так необходимо было ему для спокойной работы.
А вышло всё иначе. Мари нисколько не любила его. Она, бедная французская гувернантка, искала положения. Брак с Миловидовым давал ей дворянский титул и статус жены известного учёного. Но этого скоро оказалось ей недостаточно. Мари хотелось иметь много денег, собственный дом, а не скромную квартирку, бывать в свете вместе с мужем. Всё это в планы Юрия Сергеевича не входило. Его вполне устраивал скромный быт, заботиться о заработке он не умел, поскольку материальные заботы слишком отвлекали его от Дела, бывать в свете он не любил, считая этой суетой и пустой тратой драгоценного времени. Начались обиды, скандалы, обвинения… Семейная жизнь не удалась. Но менять что-то было поздно. К тридцати пяти годам родились девочки-близняшки, Юля и Аля. Их Юрий Сергеевич обожал. И как же можно было расстаться с их матерью? Да к тому же развод – столько сил, нервов… И скандал! Нет, не хотел этого Миловидов. Продолжал терпеть попрёки и истерики жены, старался приходить домой лишь на ночь, а дни проводить в музее, в университете, в библиотеке, у кого-нибудь из друзей – мало ли мест, где можно было спокойно предаваться любимому Делу.
Но, несмотря на все скандалы, не думал, не представлял Юрий Сергеевич, что Мари настолько ненавидит его. Эта бездна ненависти, сдерживаемая прежде, выплеснулась на него, сломленного несчастьями, теперь, когда не стало Серёжи. Слушал Миловидов жену и содрогался. Может быть, просто помешалась от отчаяния? Не ведает, что говорит? Нет, понимала. Понимала и с каким-то наслаждением додавливала, добивала лежачего:
- Все твои мёртвые экспонаты теперь перебьют и пожгут! И правильно! А ты им принёс в жертву нас! И поделом тебе! Это тебе кара! За мои страдания! Но теперь хватит! Довольно я мучилась! Мы с девочками уезжаем! В Париж! Вон из этой проклятой страны!
Угрозу Мари сдержала. Она уехала через несколько дней после похорон Серёжи. Напоследок хотела ударить ещё больнее:
- С девочками можешь проститься только в моём присутствии!
- Мари, пожалей меня хоть немного. И их пожалей. Дай хоть проститься нам. Хочешь, я перед тобой на колени стану?
И стал бы. И молил бы. Ради девочек, ради того, чтобы в последний раз обнять их, крошек бесценных, без надзора их безумной матери. Уже не осталось гордости… Но умилостивилась, разрешила и так.
Девочки, два ангела, в отличие от Серёжи, копии отца, плакали навзрыд, льнули к Юрию Сергеевичу, а он не находил слов, что сказать им в этот час, сам не мог сдержать слёз. Конечно, Мари права была, что увозила их. Не дай Бог случилось бы и с ними что-нибудь… Но больно: неужели не вернуться больше в Россию? Неужели их никогда не увидеть больше?
Ехать провожать на вокзал Мари запретила. Простились у дома. Нагруженная пролётка отъехала, стуча колёсами по мостовой. Из неё смотрели на Миловидова две заплаканные мордашки, махали, кричали что-то… А в нём мешались два чувства: облегчение от того, что уехала Мари, и горечь ставшего полным одиночества. Уехали (безвозвратно – понимал Юрий Сергеевич) девочки, погиб Серёжа, пропал Лёвушка… От Лёвушки, с фронта, уже несколько месяцев вестей не было. Жив ли?.. Большая фотокарточка его со стены смотрит материнскими, Вериными глазами. Так похож на неё! Только серьёзный всегда, неулыбчивый. А Серёжа – наоборот. Смешливый. На фотографии – улыбается широко. Нельзя поверить, что его уже нет. И девочки… Самые дорогие, нежно любимые…
После отъезда Мари Юрий Сергеевич почти переселился в музей. Сидел в старом, залатанном пиджаке в своём кабинете, бродил по залам, чувствуя себя едва ли не призраком. А однажды в музей явились пятеро. Трое солдат и пара плюгавых субъектов, которым на лбу можно было бы вывести одно слово – Хитровка. Миловидов почувствовал холодок внутри, спросил:
- Что вам угодно?
Вошедшие ухмыльнулись. Они стояли перед ним, глядели насмешливо на тщедушного профессора, двое лузгали семечки, плевали на пол. Ото всех явственно тянуло спиртным.
- Деньги есть?
- Помилуйте, откуда?
- А водка?
- Нет…
- Тогда отойди-ка в сторону, мы сейчас тутошнее добро реквизировать будем. Ишь, буржуи! Попрятали ценности, а народу с голоду пухни?!
Оборвалось всё внутри. Разграбят то, что десятилетия собиралось. Разграбят, разобьют, изгадят… Преградил путь, чуть назад отступая:
- Вы не имеете права… Товарищи, это же музей… - лепетал севшим голосом.
Хохотнули. Один из хитровцев молниеносно подставил Юрию Сергеевичу подножку, и тот упал на пол. Очки отлетели в сторону. Миловидов протянул руку, чтобы взять их, но чей-то сапог наступил на них и раздавил с хрустом…
- Что, интеллигенция, в штаны наделал? – удар в лицо. – Сопли утри! – и ещё один, в живот.
Юрий Сергеевич не боялся смерти. Но боялся боли и унижения. Никогда не испытывал он ни того, ни другого. Даже в играх мальчишеских не случалось драться ему. Занимаясь искусством и историей, он не соприкасался с грубостью и жестокостью, всё это обходило его стороной. А теперь он, русский интеллигент, посвятивший всю жизнь собиранию и сбережению для народа крупиц его старины, его культуры, профессор, известный даже заграницей, лежал у стены, беспомощный, с разбитым лицом, плохо видя без очков, а над ним возвышались пятеро хамов, глумились над ним, отпускали непотребные шутки, плевали, тыкали носками сапог, гоготали… За что? Господи, за что? Нестерпимо жаль было себя, ещё жальче – музей, обречённый на разграбление.
Вдруг сзади раздался хлопок. Выстрел. Варвары всполошились. В то же мгновение кто-то неведомый быстрыми ударами поверг на землю двоих из них. Миловидов зажмурился. Когда возня и крики стихли, осторожно открыл глаза. Перед ним стоял Тимофей Скорняков, сыщик московской полиции, теперь служащий новой власти в том же качестве. Скорняков присел на корточки, покачал головой:
- Досталось вам, профессор, горой меня раздуй! Ну, ничего, мы им теперь устроим. Лично их в битое мясо превращу.
- Не надо никого превращать в битое мясо… Они же не виноваты в том, что невежественны, бескультурны и не в состоянии понять…
- Оставьте ваш либерализм! Подняться можете?
Подняться Юрий Сергеевич не мог. Хотя били его не сильно, больше для острастки, но нервы дали знать себя: ноги отнялись. Миловидов лежал на полу, по лицу его, смешиваясь с кровью, текли слёзы. Он плакал не от боли, а от обиды, от унижения, от стыда за свой страх, свою слабость.
- Ничего, ничего, сейчас дотащу вас, доктора кликну, - ободрил Скорняков.
- А музей? Ведь его могут разграбить!
- Я тут пару своих людей пока поставлю, а там решим, как народное достояние защитить, - рассудил Тимофей.
Скорняков отнёс Юрия Сергеевича прямиком в дом Ольги Романовны, где по её настоянию он и остался.
Прошёл уже месяц после несчастного случая, а он всё ещё не мог подняться с постели и совестился, что доставляет неудобства милейшей хозяйке и ест чужой хлеб.
Ольга Романовна Тягаева-Вигель проявила настоящие чудеса мудрости, стойкости и практичности после октябрьского переворота. Когда «буржуев» начали уплотнять, она приняла все возможные меры к тому, чтобы не делить своего жилища с какими-нибудь «товарищами». Первый этаж дома, правда, пришлось отдать, зато второй удалось спасти. Ольга Романовна попросту пригласила переехать к себе ближайших друзей, также страдавших от уплотнения. Таким образом, просторная квартира в бывшем особняке Тягаева на Малой Дмитровке являла собой подлинный Ноев ковчег, в котором находили приют все нуждавшиеся в нём.
Стойкость Ольги Романовны достойна была преклонения. Совсем недавно был арестован её муж, бывший следователь по особо важным делам, действительный статский советник, бывший член Московской Думы, член подпольного Национального центра, Пётр Андреевич Вигель. При такой биографии трудно было надеяться на благосклонность советской власти, но Ольга Романовна не давала волю чувствам. Глядя на неё, казалось, что она всё ещё вдова крупного мецената, хозяйка большого дома, радушно принимающая гостей. Ольга Романовна следила за всем в доме, заботилась о своих гостях-квартирантах, воспитывала восьмилетнего внука Илюшу, держалась бодро… И каждое утро ходила к Бутырской тюрьме, передать хоть что-нибудь Петру Андреевичу.
В этот день она вернулась рано. Юрий Сергеевич ещё на лестнице услышал её голос. Войдя в комнату, Ольга Романовна устало опустилась в кресло:
- Как вы, милый профессор? – улыбнулась мягко.
- С вашим приходом хорошо. Что там? – осведомился Миловидов.
- Передачу приняли. Значит, жив…
- Слава Богу!
Было Ольге Романовне уже за шестьдесят, но её фигура сохраняла худобу, как в молодые годы. Тонкое лицо её, покрытое сетью мелких морщин, уже не хранило следов молодости, но отличалось интеллигентностью и красотой, седые волосы были тщательно уложены в высокую, очень идущую ей причёску.
- На обратном пути купили картошки… Дёшево.
- Вы что же, тащили её на себе?!
- Что вы! Это Тимоша помог.
В комнату заглянул Тимофей, приподнял кепку:
- Здравствуйте, профессор! Ольга Романовна, я картофь на кухню отволок, Илюшка там уже чистить к ужину взялся. Хороший парень растёт! С руками, горой меня раздуй!
- Разве можно по-другому сейчас, Тимоша? – вздохнула Ольга Романовна.
Скорнякова в доме Вигеля знали с юности. Знали с тех лет, когда он, мальчишкой приехал из деревни в Первопрестольную, и был взят в ученики московским сыщиком Романенко, приходившимся старинным другом Петру Андреевичу.
- Так разве ж это плохо, что дети не барчуками растут, как прежде?
- Если бы они не умирали от голода, было бы неплохо.
- Так разруха, Ольга Романовна, что же вы хотите?
- А кто её устроил, Тимоша?
- Вы напрасно во всём большевиков вините, ей-богу, - Скорняков поскрёб толстую шею. – Нет, ну, ехала купчиха на базар! Нашли крайних! Аристократия дурила-дурила, кадеты крутили-крутили, а большевики одни виноваты?
- Не одни. Но они страшнее остальных. Вот, Василь Васильич, будь жив, не рассуждал бы, как вы, Тимоша. Он бы вам объяснил.
- Да что бы он мне такого объяснил?
- Я не понимаю, как вы можете поддерживать советскую власть, которая погубила уже столько невинных людей!
- Да кто вам сказал, что я поддерживаю?
- Вы же пошли служить ей!
- Ольга Романовна, давайте не путать. Я пошёл не служить власти, а ловить бандитов. Таких, как те, которые едва-едва Юрия Сергеевича не ухлопали. Не пойди я служить, не окажись там в тот момент, и его бы непременно укокошили, а музей разнесли! А я этого не допустил! Какая бы власть ни была, всегда есть уголовники, которые снимают пальто в тёмных подворотнях, вынимаю кошельки, убивают…
- Больше всех убивает теперь власть.
- Поэтому надо дать волю всем уголовникам? Вам будет легче, если их никто не будет ловить в связи с принципиальными расхождениями с властью? Мне всё равно, какая власть! Лишь бы не анархия! Если есть власть, значит нужна и полиция. Если есть полиция, то она ловит уголовников. Политика – не моё дело. Моё дело - ловить уголовников. Я не могу обезопасить граждан от ЧеКи, но почему же я не должен обезопасить их хотя бы от воров и убийц, коли это моя работа? Победит ваш Деникин – ради Бога, я не против. Я при любой власти буду заниматься своим делом, лишь бы дали. И ведь, заметьте, что мало в Москве сыщиков, которые сыскное дело лучше меня знают. У меня, между прочим, квалификация! Я всю Хитровку знаю! Прикажете мне забыть об этом? И пусть занимаются борьбой с преступностью призванные красноармейцы, которые ни в зуб ногой не смыслят? Вам лучше от этого будет?
- Хорошо, хорошо, Тимоша, вы меня убедили, - примирительно откликнулась Ольга Романовна. – Простите, я просто очень беспокоюсь за Петра Андреевича.
- А вы думаете, я не переживаю за него?
- Спасибо вам, Тимоша, за вашу помощь нам.
- Ольга Романовна, обидно и слышать. Как будто я скотина какая, чтобы своих позабыть!
Появившийся Илюша, худенький восьмилетний мальчик, сообщил:
- Бабунечка, я картошку почистил.
Ольга Романовна встала, поцеловала внука в лоб:
- Спасибо, милый. Поиграй пока, а я пойду готовить ужин, а то скоро все наши вернутся, а у меня ещё ничего нет…
Нелёгкое дело – приготовить ужин на восемь душ из скверной картошки, остатков муки и некоторых других продуктов, которые прежде странно было бы употреблять в пищу. Лето – всё же благодать. Летом хоть чем-то разжиться можно. Хоть травой… А цены! Цены! Никаких фамильных драгоценностей не хватит, чтобы прокормиться. Ольга Романовна покосилась на мешок гречневой крупы, привезённый недавно Володей Олицким. Володя ездил по Волге – менял ситец на крупу. Натуральное хозяйство торжествует. В деревнях можно выменять многое, но до них надо добраться. А это не так-то просто. А гречку ещё проверить надо, перебрать, чтобы не подсыпали для весу какой-нибудь дряни. Подумала Ольга Романовна и решила делать оладья из картошки с мукой. Пожалела, что нет в доме ни капли молока. Молоко, как и всё питательное, жирное, стало роскошью. Дольше сорока лет не ведала Ольга Романовна никакой домашней работы, на кухню заходила лишь изредка, отдать распоряжения повару или кухарке. При первом муже – в какой роскоши жила! Лакеи, горничные, собственный выезд… При в втором – скромнее. Но тоже двое старых слуг вели хозяйство. Да вот, не выдержали голода, поплакали и попросились в деревню. И Ольга Романовна не посмела не отпустить. И легло всё хозяйство на её худощавые плечи. Ещё Надя Олицкая помогала порой, да немного умела она. А Ольга Романовна, как оказалось, умела. И четыре десятилетия не истребили спасительных навыков, в сиротской юности обретённых.
Юность! Для других это было время праздности и веселья, но не для Ольги Романовны. Родители её умерли рано, и осталась она, бедная сиротка-бесприданница, со старой, больной бабушкой и маленькими сёстрами – в нищете совершенной. Перебивались пенсионом, помощью добрых людей. Хотела Олинька давать частные уроки, но хозяин дома, куда пригласили, совсем иные цели имел. Так и отказалась от намерения своего. Юность! Квартирка у Девичьего поля, стены монастыря Новодевичьего, колокольный звон, зимой – катание на коньках по ледяной глади пруда… Всё же как много было прекрасного! И была любовь. Первая – и на всё жизнь. Пётр Андреевич Вигель. Ещё начинавший лишь тогда свою карьеру, не имевший гроша за душой. И эту любовь в жертву принести пришлось. Бабушке, желавшей умереть спокойно, и сёстрам, чтобы им нужды и унижения не знать. Вышла Ольга Романовна за преданно любившего её друга покойного отца, пожилого, богатого, очень достойного человека, Сергея Сергеевича Тягаева. С ним в браке двадцать лет прожили. И не погневишь Бога – хорошо прожили. Ладом. Уважала Ольга Романовна мужа, любила дочерней любовью. Когда не стало его, искренне горевала, чувствуя, что лишилась в жизни надёжной опоры, мудрого и любящего друга, стены, за которой не знала она горя. А прошло ещё несколько лет, и (не уйдёшь от судьбы!) свела жизнь с Петром Андреевичем…
Ни о чём не жалела Ольга Романовна в своей жизни. Только «жертва», принесённая ей когда-то, почему-то больше принесла счастья ей, а не сёстрам. Не сложились судьбы у них. Одна умерла рано, так и не выйдя замуж. Вторая вышла не по любви, жила вроде бы не хуже других. Но, вот, недавно пришла ужасная весть: погибли в Ледяном походе два сына её, совсем мальчики. Вся жизнь – вдребезги. И подкашивались ноги от мысли, а если и Петрушу?.. Сына Ольга Романовна боготворила и была против избранной им военной стези, разлучавшей его с нею и грозившей столькими опасностями. Но Сергей Сергеевич запретил препятствовать, считая, что человек должен решать свою судьбу сам. Сколько раз уже Петруша был на волосок от смерти с той поры! Надрывалось материнское сердце, каждую рану сыновнюю на себя принимая. Уже насилу с того света вытянули его в последний раз, без руки остался, без глаза (думать без боли нельзя), а ничего не останавливало его. И сейчас, уверена была Ольга Романовна, где-то сражается он. За Россию… Как племянники, дети невинные, сражались. Как Николенька, пасынок. А у Ольги Романовны одна надежда осталась – внук, Илюша. Его, пищащим младенцем, принесла студёной осенней ночью Лидинька. Явилась больная, ещё не оправившаяся от родов, оставила ребёнка и ушла. Даже вскормить сына не позаботилась, Ольга Романовна нашла кормилицу. Что же это за молох такой, революция, что делает мать столь безучастной к своему ребёнку?..
Революции отдалась Лидия ещё в отроческие годы. Ольга Романовна так и не смогла понять, когда «упустила» дочь, где совершила ошибку. Сергей Сергеевич мало уделял времени детям, занятый своими многообещающими талантами, жившими и работавшими в специально отведённой части тягаевского дома. Увлечён был Сергей Сергеевич искусством, театром, живописью, литературой, а на детей времени не хватало. А Ольга Романовна слишком сосредоточена была на любимом сыне, дочь была на втором месте. Ах, не думала она, что причиняет по неосторожности боль дочери! А Лидинька почувствовала это, решила, что не нужна родным, затаила обиду. Да ещё же и таланты, постоянно находившиеся в доме, сплошь разделяли прогрессивные идеи, попадались и революционеры. Погорячился Сергей Сергеевич, собирая всех их в собственном доме. А Лидинька слушала, оказывается, их свободомысленные, полутрезвые речи – и впитывала. Ей восемнадцати не было, когда исчезла она из дома, объявив матери, что не желает больше иметь ничего общего со своей семьёй. Исчезла Лидинька не одна, а с «товарищем по борьбе». Видела его Ольга Романовна раз мельком. Бойкий еврейчик с маслянистыми глазами, довольно смазливый. Лидинька и фамилию его взяла (или революционный псевдоним?) – Рацкая. Ещё надеялась Ольга Романовна, что дочь одумается, нагуляется и вернётся. Но этого не произошло. Мало что известно было о Лидиньке после разрыва. Дважды арестовывалась она, была в ссылке, жила заграницей… Обычная революционная биография. Домой наведывалась она лишь несколько раз. Первый – скрываясь от полиции. Прожила три дня, оскорбляя мать, брата и отчима, которого возненавидела более всех. Пётр Андреевич тогда два дня не ночевал дома, чтобы не сорваться. Во второй раз явилась просить денег. «На дело». Ольга Романовна, наступив на горло жалости, ничего не дала. Через её руки на такие дела средства не пойдут. А Лидинька покривилась: погоди, сами возьмём… Теперь и брали… На третий раз принесла внука. Между очередной ссылкой и заграницей, уже больная, родила его от товарища по партии, поляка, после революции занявшего высокую должность в ЧК. Сыном он не интересовался. Не проявляла материнских чувств и Лидинька. Но Ольга Романовна только рада тому была: не испортят ребёнка, успеет она вырастить его, вложить ему в душу основы, которые будут ему фундаментом в жизни. Дочь «упустила», так хоть внука на ноги поставить, как должно…
Обо всех родных и близких успела подумать Ольга Романовна. Рассеивала мысли, не давая сосредоточиться на главном, жгущем, лишающем сил: Пётр Андреевич в тюрьме. Выпустят ли? Перенесёт ли он заключение? Ведь он немолод, и три года назад уже был удар, и едва оправился после него. А в камере – условия ужасные! Пища! А люди? С кем приходится сидеть? А охрана – не лютует ли? Ничего нельзя было узнать, и от этой неизвестности взвыть хотелось. Ходила Ольга Романовна, как на работу – носила передачи (самое лучшее, что могла из голодных запасов набрать), выстаивала многочасовые очереди на ноющих ногах, едва не теряя сознание от мысли, что передачу могут не принять, и это будет означать… Ольга Романовна всхлипнула от жалости к мужу, но заплакать не успела, так как в прихожей раздался сильный, красивый баритон Володи Олицкого:
- Моё почтение всему честному обществу! Ольга свет-Романовна, я не один! Прямо у вашего порога столкнулись с доктором!
- Дмитрий Антонович, а вы разве потеряли голос, что о вас нам докладывают? – шутливый голос Тимофея из комнаты.
- Почти угадали, - сипло отозвался доктор. – Простыл…
Высокий, тонкий Олицкий проскользнул в кухню. Был он лет на десять моложе Ольги Романовны, всё ещё красивый мужчина, аристократ с ног до головы. Когда-то пышная шевелюра Володи давно уступила место сияющей лысине, но это не портило его. Князь Владимир Олицкий был старым другом Петра Андреевича и знаменитым композитором. Ученик самого Танеева, он уже в молодые годы получил признание, гастролировал по России и за рубежом, писал симфонии, оперы и чудные романсы. А теперь должен был ездить по деревням и менять ситец на крупу, нести трудовую повинность, подметая улицы…
Расцеловались, и Володя с заговорщическим видом протянул Ольг Романовне свёрток.
- Что это?
- Мясо, Ольга Романовна.
- Что?!
- Мужик сказал, что телятина. Но морда у этого воспетого землепашца была столь «честная», что слепой бы отвернулся. Легко мог и собаку за телка выдать, и кота за кролика. Но будем считать, что это всё-таки телок.
- Володя, да ведь это же целое состояние…
- Всего-навсего моя скрипка, - грустно улыбнулся Олицкий.
- Вы продали скрипку?
- Представьте себе. Заметили вы, сколько в Москве антикварных лавок стало? «Буржуи» расстаются с фамильными реликвиями. Да… Это была скрипка старого мастера, очень дорогая. А я продал за бесценок, за мясо… Осталась у меня моя старенькая, плохонькая скрипочка. Но её я не продам. За неё ломаного гроша не дадут, а она мне дороже… Я на ней самоучкой первые мелодии наигрывал в Олицах…
- Но что же мне делать с этим мясом? – растерялась Ольга Романовна. – Зажарить сразу? Жалко.
- Засолите, - посоветовал Олицкий.
- У меня мало соли…
- Значит, завтра я продам Надеждино ожерелье, мой подарок ей в честь рождения нашего первенца, и куплю соль.
- Тогда лучше продайте нашего Кипренского.
- Я бы с удовольствием, но, думаю, профессор расстроится. Он слишком трепетно относится к произведениям искусства.
- А вы нет?
- Я, Ольга Романовна, стараюсь убить в себе культурного человека. Вся эта культура нас разнеживает, делает уязвимее и слабее. Это мы с вами понимаем ценность Кипренского, ценность старинной скрипки. А эти, - Олицкий повёл головой в сторону окна, - не понимают и понимать не хотят. Поэтому жить им проще и легче. Нужно огрубеть, научиться жить по первобытным канонам. Кому теперь нужны наши Кипренские и Рафаэли? Кому нужна великая музыка? Когда есть «Яблочко», похабные куплеты и ещё более похабный «Интернационал»? Кому нужна культура? Гении? Не нужны таланты, не нужен интеллект… Нужна грубая физическая сила и крепкие нервы. А чем меньше ума и таланта, тем крепче нервы, тем больше физической силы.
- Владимир Владимирович совершенно прав! – просипел доктор, входя. – Позволите стакан воды?
- Конечно.
- Как врач, могу вам сказать, что пациенты, умственно и душевно неразвитые, вылечиваются гораздо быстрее, нежели люди высокого интеллекта и тонкой душевной организации.
- Вот! – князь поднял палец. – Этим они и побеждают! Хамы и дураки побеждают! Быдло! А уважаемый профессор с его тонкостью и гениальным мозгом уже месяц не может оправиться от пережитых волнений. Нервы!
- Володя, идите в гостиную, - сказала Ольга Романовна. – Я что-то не очень хорошо соображаю сегодня, а разговоры отвлекают меня от приготовления пищи.
- Это серьёзно. Пища – это не скрипка. Священнодействуйте, Олинька, а мы не будем вам мешать!
Олицкий прошёл в комнату, определённую, как гостиная, поздоровался с Миловидовым и Скорняковым, сел к фортепиано и, хлопнув по его крышке, отметил:
- Вот, ещё ценная вещь для продажи!
- Эту вещь лучше пустить на дрова в холодную зиму, - ответил Тимофей.
- Правда ваша, молодой мой друг! Массив дерева! Долго можно будет обогреваться!
- Дико слушать, что вы говорите, - поморщился Юрий Сергеевич. – Это же не шкаф какой-нибудь! Старинный инструмент!
- Боюсь, в этом доме всё старинное. У покойного Сергея Сергеевича был слишком хороший вкус. Эх, хотел бы я посмотреть, чтобы сказала моя тётка, доживи она до наших скорбных дней. Мне иногда кажется, что при ней и революции бы не случилось. И уж, во всяком случае, ничего не изменилось бы у нас в Олицах, где теперь заправляет какой-то совет… Она бы этого совета не допустила.
- Да уж можно подумать! – усмехнулся Скорняков.
- А вы не смейтесь. Тётушка моя была женщина исключительная.
- Васса, - хмыкнул доктор.
- Называйте, как угодно. Она в нашем имении такое хозяйство наладила, что никому и не снилось. С Надеждиным отцом маслобойню организовала, школу для детей крестьянских, больницу, все новейшие научные достижения самолично изучала, из-за границы технику выписывала. И людям хорошо жилось, и ей доход был огромный. В Пятом году мужички наши взбаламутились, управляющий дёру дал, а она на крыльцо к толпе этой ревущей вышла. Старуха уже была, а сколько силы! Поговорила с ними по-хозяйски, строжайше, напомнила, как жили они прежде, и как при ней жить стали. На колени пали перед ней, прощения просили, что смутились, сами зачинщиков пришлых на суд выдали.
- Да, человек была ваша тётушка! Почему только продолжить дела её некому оказалось? Измельчали, знать, потомки-то?
- Знать, измельчали, - грустно вздохнул Олицкий, наигрывая гамму. – Всё прахом пошло… Проклятье, какие хвосты везде стоят в Москве! Хлеба приличного уже сто лет не видели! А раньше? Чуевские булки…
- Пироги с вязигой… Расстегаи…
- Господа, смените тему, - попросил Юрий Сергеевич. – Это мазохизм – говорить о еде в нашем положении.
- А о чём говорить? О политике? – усмехнулся Скорняков.
- О предметах духовных.
- Тоже невесело.
- Да, господа, - просипел Дмитрий Антонович, - муки нет, крупы нет, магазины пусты, только анатомические театры полны.
- И у всех пули в затылках, - присовокупил Тимофей.
- Не у всех, но у многих. Многих хоронить некому, так они к нам попадают, для опытов…
- Вот, вам раздолье-то! Есть на ком тренироваться!
- Чёрт бы взял такое раздолье…
- Доктор, а чем вы, собственно, недовольны? – осведомился Олицкий. – Вы ведь у нас, если не ошибаюсь, из сочувствующих? Вам же большевики по сердцу?
- Вы не ошибаетесь. Я сочувствую коммунистической идее, - ответил Дмитрий Антонович. – Но мне несимпатичны методы, которыми она претворяется в жизнь. Дурные методы могут погубить добрую идею.
- Ничего в вашей идее доброго нет! – фыркнул Владимир Владимирович. – Методы соответствуют ей вполне! И вся эта мразь, именуемая большевиками, достойно воплощает её!
- Я просил бы вас выражаться менее резко. Мы с вами принадлежим к разной среде. Вы, простите, барчук. Выросли в тепле и неге, труда и лишений не зная, у вас было всё! Приехали в Москву, окончили блестяще консерваторию… Вы хоть раз голодали? Нет! Вам приходилось спать под землёй, рядом со сточными водами? Вам приходилось гнить заживо от грязи и холода? Нет! Вам приходилось воровать, чтобы не сдохнуть с голоду? Нет! А мне приходилось! Я, будет вам известно, родился на Хитровке. Вы бывали на Хитровке? Заглядывали в ночлежки? Где убивали? Где торговали детьми? Где дети рождались от пьяных матерей на помойных кучах? Вы видели всё это когда-нибудь? Нет, разумеется! Зачем было вам, барчуку, спускаться в преисподнюю, портить расположение духа столь неприглядными картинами, дышать этим смрадом? Вас бы, интеллигентного человека, стошнило от этого! Вы бы бежали без оглядки, увидев хотя бы единожды «Ад»! А я рос среди этого! Ноги мои были в свищах, на лице не заживала язва. Но язва эта ценилась! Мальчику с язвой подавали больше, чем мальчику с чистым личиком… Мать моя умерла рано, я остался один. Мы были стайкой голодных волчат, пытавшихся выжить. Грабили прохожих… Один кошелёк срежет, а другой с ним – дёру. А зимой у нас валенки были одни на четверых, и я босяком по снегу бегал. Знали вы об этом в своей сытой и благополучной жизни? Барчуков, богатеев мы ненавидели… Я, скорее всего, сдох бы, как пёс, в сточной канаве, если бы меня не подобрал мой благодетель, доктор Жигамонт. Он, хоть и известный был врач, с положением, а Хитровки не сторонился. Бесплатно лечил нищих, ходил по трущобам без страха. У нас его благословляли. Он и мать мою лечил, хоть и без успеха, в больницу устроил, кормил… Подобрал он меня, взял на воспитание, вылечил, дал образование, вывел в люди. Всем я ему обязан. Он-то и его друзья, такие, как Пётр Андреевич, Ольга Романовна, меня и примирили с такими, как вы, с барчуками. Я не буду вести с вами политических споров, Владимир Владимирович. Наши взгляды разны, этого не изменить. Но я не понимаю, почему из-за расхождения взглядов нужно портить личные отношения. К тому же, я врач, и мой долг помогать всем людям. Мой благодетель, дворянин, пользуя представителей высшей знати, не гнушался гноя и язв хитровцев, а я, безродный хитровец, следуя его примеру, не отвернусь от знатных и богатых, которые прожигали жизнь, когда моя мать чахла в нищете. А в коммунизм я верю. Большевики перегибают палку, среди них оказалось много дурных людей, но они везде есть. Но идея правильная. Нельзя, чтобы одни жили в кошмаре Хитровок, а другие во дворцах. Вот, устаканется всё, и, уверен, настанет более честная и справедливая жизнь, чем была раньше.
- Было добро, да давно, и опять будет, да нас тогда не будет, - мрачно заключил Олицкий. – Мы, «буржуи», в вашу новую, светлую жизнь допущены не будем. Её на наших костях отстроят. Вы не вздумайте только, дражайший доктор, нечто подобное выдать в присутствии Сабурова. Его от вашей проповеди большевизма, пожалуй, ещё удар хватит.
- Ни в коем разе, - доктор туже затянул шарф вокруг шеи. – Сабуров – фанатик. А с фанатиками в прения лучше не вступать. Ещё Герцен писал, что переубеждать убеждённого – чрезвычайно пустое занятие. Вдобавок, я не в голосе сегодня.