Август 1918 года. Полдень... Солнце знойными лучами пронизывает железнодорожную станцию, окруженную дубовым лесом... Жарко... Недалеко шумный, полный веселья Киев, только что отпраздновавший приход добровольческой Армии.
В один из особенно чудесных, ярких и жарких полдней на станции стоял эшелон конкой артиллерии. По обыкновению, я слонялся по платформе, перебрасываясь ленивыми фразами то с одним, то с другим офицером эшелона, и кормил упряжных лошадей сахаром и сухарями. Я ласкал красиво изогнутые, сильные шеи крепких коней (все они, как на подбор, были вороные), прекрасно убранных, сытых. Умные морды тянулись ко мне, ловя лакомства мягкими губами, а когда я, шутя, говорил: "не дам", - тихо ржали и терлись о плечо... Свисток паровоза и через минуту подошел Киевский пассажирский поезд. Станция оживилась, и по платформе замелькали незнакомые лица. Взгляд мой упал безногого солдата, выползшего из вагона на платформу. Человек-обрубок, без обеих ног, поддерживая себя маленькими костылями, пополз по платформе в мою сторону. Он, невидимому, когда-то был высокого роста и богатырского сложения, и красив он был той красотой Ильи Муромца, которую не так часто теперь можно встретить в деревне. Мне стало жалко: как должно быть велико горе этого человека, здоровяка и красавца... Я не мог понять, - как можно и перенести все это, и остаться живым. Я стал шарить по карманам, ища денег, чтобы хоть чем-нибудь ему помочь.
Я почувствовал какую-то неловкость, стыд перед ним...
Внезапно над моим ухом раздалось громкое, возбужденное ржание коня. В нем слышались радость и нетерпение. Я быстро обернулся. Стоящий в вагоне вороной красавец-жеребец пожирал налитыми кровью глазами ползущего перед вагоном солдата. Он явно был взволнован, раздувал ноздри и гремел подковами по настилу вагона. Жеребец буквально выходил из себя. Бревенчатая перегородка едва сдерживала его рвущееся на волю сильное тело. Вагон дрожал и качался от его стремительных движений. Ржание все усиливалось, и призывный крик покрыл все звуки на станции. Калека повернулся и взглянул на коня. На лице выписалось несказанное изумление, восторг и радость... Он бросился к вагону, отшвырнул костыли и закричал:
- Цезарь!.. Цезарь! Ты?.. Да неужто это ты?...
Конь буквально бесился. Он весь был - радость и счастье...
Безногий черепахой подлез и с ловкостью обезьяны вскарабкался в вагон, прямо под ноги коня. Стал на колени у его морды и исступленно целовал беспокойно вздрагивавшие ноздря животного. Собиралась толпа... Человек-обрубок охватил руками шею коня, подтянулся на руках и повис на ней. Конь легко поднял голову и тихо, как-то тонко-тонко к радостно заржал...
Ловким движением тела калека перемахнул на спину Цезаря, налег на перегородку. Казалось, вот-вот выпрыгнет. Но перегородка не поддавалась, а перескочить через нее не позволял потолок. (?)ги!.. И коню, и всаднику, видимо, так хотелось умчаться...
- Что за шум? - спросил подошедший офицер батареи.
- Да ваше ж благородие... да подумайте ж, мой конь, мой. Еще с Великой войны, еще до войны, в полку...
- Какого полка? - спросил офицер калеку.
- Лейб-Гвардии Конного... - радостно заорал солдат. Но голос его сорвался, он взглянул на свои "шенкеля", побледнел, затрясся и тихо добавил: - Это раньше, ваше благородие... а теперь... теперь уволен в чистую... Эх... ваше благородие, - захлебнулся слезами голос бедняги, - свой же, родной конек. Вышел с ним на войну, вместе служили…
Офицер промолчал и отвернулся. Цезарь и безногий всадник наслаждались близостью. Радость их была так понятна и так безгранично трогательна...
Слышится команда: - По местам!...
Солдат едва успел выпрыгнуть из вагона, как эшелон тронулся. Цезарь рвался в своем стойле и жалобно плакал. Да, он плакал, иначе нельзя было назвать этого тихого, прерывистого, жалобного ржанья.
Эшелон удалялся и, наконец, скрылся... Безногий, стоявший на коленях и все время в остолбенении смотревший на коня, упал на землю и зарыдал. Он рыдал по-бабьи, с причитаниями... горько и безнадежно.
Я подошел к несчастному и тронул его за плечи. "Успокойся, друг, поползем-ка в хату. Угощу тебя, ты расскажешь мне про все". Всхлипывая, калека потащился за мной, останавливаясь и размазывая по лицу обильные слезы...
- Брось, солдат, плакать. Не баба... Выпей лучше, да рассказывай.
Выпив рюмку водки, Кузьмин долго рассказывал мне про свой славный полк, про атаки, про своего коня Цезаря, с которым вышел на войну и сроднился. Рассказывал, как умел, как красив и силен был его конь, как спасал он своего хозяйка, как хозяин спасал своего коня, холил его и любил... Прост и в своей простоте прекрасен и страшен был рассказ безногого богатыря. Никакими словами нельзя передать всю простоту этого горя, красоту боевых приключений гвардейского солдата... Не раз, принимаясь всхлипывать, передал мне медленно хмелевший Кузьмин все, что накопилось в его душе. - Ваше благородие, больно, тяжко теперь... Ни кола, ни двора...
Бобыль-бобылем... Да вот, видите, ноженек нема. А что мне без них делать, как жить?.. Неграмотный я— Эх, ваше благородие, пропала Россия. Нет царя, нет и России... Ничего нет - ни радости, ни света. Это уж известно, под холуями никогда мы не были, никогда и не будем, с ними добра не найдем.
Мы долго сидели с Кузьминым... Вдруг он спрыгнул со скамьи, подкатился ко мне на коленях и завопил:
- Ваше благородие, ничего нет у меня теперь на свете... один только Цезарь. Дозвольте просить вас похлопотать, чтобы меня пустили в эту батарею. Ничего не надо, только бы около коня быть, ухаживать за ним... Ваше благородие, помогите мне, век буду благодарить. Четыре ведь года не видел коня, вот узнал же, значит любит еще... Ой, ваше благородие, похлопочите, а то не знаю, что с собой сделаю.
Он ползал по хате за мною и умолял...
Утром я отправил беднягу Кузьмина, теперь счастливого, снабдив его письмом к командиру батареи, в котором описывал все подробно и просил принять инвалида и помочь ему.
Осколки великой армии, всадник и конь, явили мне тогда картину незабываемой и верной боевой дружбы.
Такова была наша Императорская Россия.
ххх
