- Кстати, а где, наконец, Сабуров? Пора ему уже возвращаться. Надежда моя ушла с ним… Зачем, спрашивается?
- Не могла не помянуть Государя… - отозвался Миловидов.
- Дома бы поминала. Ещё арестуют их… К тому же с Сабуровым! С его-то горячностью! Вечно в какую-нибудь историю вляпается.
- А по мне, так вам бы нужно было радоваться, что ваша супруга ушла именно с Сабуровым, - подал голос Скорняков.
- Это почему же?
- Арестовывать сегодня никого не будут, а, вот, жуликов по улицам шатается много. А Александр Васильевич – человек крепкий, и сможет дать отпор в случае нужды.
- Дай Бог… Ох, и тошно же на душе! Или напиться пьяным, или в петлю… - Олицкий ударил по клавишам. – Спеть, что ли что-нибудь?
- Спойте, Володя! – крикнула с кухни Ольга Романовна.
- Только, пожалуйста, не что-нибудь декадентское, - попросил Миловидов. – Не травите душу.
- «Молитва» Лермонтовская вас устроит?
- Молитва не устроить не может. Ничего кроме молитв у нас не осталось.
Мягким, красивым голосом Владимир Владимирович запел «Молитву». На фразе «Тёплой заступницей мира холодного» в комнату вошли Сабуров и Надежда Арсеньевна.
- Репертуар подходящий, - оценил Александр Васильевич, никого не приветствуя. Мрачнее тучи он пересёк комнату, сел в углу, приоткрыл окно, закурил, что бывало нечасто. Повисло молчание, которое никто не решался прервать, словно Сабуров был хозяином дома, и его никак нельзя было тревожить.
Александру Васильевичу ещё не было пятидесяти. Подтянутый и жилистый, он был довольно моложав, хотя буквально в последний год прежде совершенно чёрные волосы его и борода сильно поседели, а умное лицо, то напускно-суровое, то простодушно-открытое, осунулось, состарилось, и глаза исполнены были безысходного страдания. Сабуров бывал частым гостем в доме Вигелей. Правовед, философ, публицист, он близко сошёлся с Петром Андреевичем после Пятого года, благодаря большой схожести взглядов. Вспыльчивый, но отходчивый Сабуров всё, происходившее в России, принимал крайне близко к сердцу, подчас сгоряча говорил и писал лишнее, срывался, Вигель, всегда сдержанный и отличавшийся в силу профессии куда большим холоднокровием и умением просчитывать ситуацию наперёд, остужал слишком резкие порывы друга. Обсуждать проклятые русские вопросы они могли часами. Обычно, круг друзей у людей формируется в юности, и лишь в редких случаях закатные годы приносят крепкую дружбу. Закатные годы Петра Андреевича принесли ему дружбу с Сабуровым. Ещё теснее связал их созданный в Восьмом году Всероссийский Национальный Союз, членами которого оба они стали. Большие надежды возлагал Александр Васильевич на эту организацию, энергично взялся за работу. Но первый порыв прошёл, а воз остался на месте. Как это часто бывало с ним, всплеск энергии и чрезмерной горячности сменился у Сабурова периодом апатии и самоедства. Чувствовал он, что упускается что-то важное в деятельности организации, что уступает она трагически левым и либеральным партиям, что сам он, Александр Васильевич, не способен к грамотной организационной работе. Одно дело формировать идеологию, писать статьи и книги, другое – практическая работа. Сабуров практиком не был. И что всего хуже, большинство верных Царю и Отечеству русских людей также не отличались практичностью, которой так в избытке было у всех врагов! Что говорить, даже газеты, о которой столько говорено было, не смогли наладить! Старый следователь Вигель организаторскими способностями обладал, и умел договариваться со всеми, не давая волю эмоциям, но годы давали себя знать, не те силы были. В Пятнадцатом уже и соборовали, и чудом выходила его Ольга Романовна.
В последний год Самодержавия всем существом чувствовал Сабуров приближение Катастрофы. Ничьё положение не было более трагическим, чем положение русских монархистов и националистов в ту пору. Либералы и социалисты на всех углах с упоением бранили власть. Монархисты бранить власть не могли. Но и защищать её – как было можно? Защищать чехарду сменяющих друг друга бездарностей, лишённых искры государственного мышления, ума, элементарного чувства самосохранения, тупо и слепо ведущих страну и Династию к пропасти, к поражению, к гибели?.. Ведь сами, сами давали пищу для раскачки, сами, мечась, расшатывали всё, безвольные, бесталанные, откуда только извлечённые на Божий свет министры! Их – защищать?! Ясно видел Сабуров, что, летя в пропасть сами, эти сановные паралитики неминуемо увлекут за собой Трон, Государя, тысячелетнюю Россию. А Государь – не видел?.. И осудить нельзя, и защитить нельзя. Как защищать тех, кто сами не защищаются, но продолжают самоубийственный путь?.. Что осталось? Молчать. И молчали. И в безмолвии, с глухим отчаянием наблюдали, как рушится всё. Не в силах помешать.
Весть об отречении Государя прозвучала убийственно. Это был – Конец. Всего. Монархии. России. Самого Сабурова. И вся камарилья обласканная – разбежалась! Подлые трусы и предатели! Зачем вы, Государь, окружили себя этим сбродом? Государь, ведь сколько верных вам сердец билось и бьётся даже сейчас! Неужели не слышали, не чувствовали? Государь, почему вы не призвали нас? Не опёрлись о наши плечи в трудный для вас и Отечества час? Пусть много недостоинств у нас, но мы бы – не предали! Мы бы кольцом окружили вас, как верные воины своего вождя, и либо отстояли вас, либо погибли за вас. Но вы – не позвали. Словно бы не нуждались в верных и преданных людях, а только в той ничтожности, что облепила, как тля, ваш престол, как черви, источили корни могучего дуба и повергли его. Государь, почему, почему вы не призвали нас?! – стоном рвался этот вопрос из души Александра Васильевича. И черно было в глазах, и жить не хотелось.
Как совпало всё в проклятом Феврале. Все враги – соединились! Немцы не могли допустить дальнейшего участия России в войне. Союзники… Это, вообще, ошибка была – заключать договор с республиканской Францией и искони враждебной и бесчестной Англией. Никогда с ними в дружбе не быть России, всегда ждать от них ножа в спину. Сколько крови пролито было русской, чтобы не смяли немцы их фронты, чтобы хилые лягушатники одержали свою славную победу под Верденом. Враньё! Это мы одержали эту победу! Мы, лёгшие костьми на своём фронте, чтобы Верден не был взят. Но об этом кто вспоминает?! Русской крови счёта не ведут. В Шестнадцатом окончательный договор заключили: по весне решительное наступление, разгром Вильгельма и… По этому договору закреплялись за Россией после победы проливы и Константинополь! Константинополь – Иерусалим наш! Сколько стремились к нему! Да разве могли допустить – они? Англичане разве могли допустить? Если за большевичками стояли немцы, то за кадетами – англичане. Господин Милюков, в пекле гореть ему за всё, вопил с думской трибуны: «Слава Англии!» Не России – слава! А – Англии! Англии, а не России служил этот подлец, и никто не припёк его за то, не заткнул лживый рот его, изрыгавший мерзейшую клевету в адрес Государя и Государыни. Все соединились в одной общей ненависти – ненависти к России! А благомыслы наивные, не поняв того, примкнули, а потом ужаснулись сами. А трусы разбежались…
А мы – что же? Националисты? Монархисты? А ничего. Растерялись. Раз нет Монарха, то как же теперь? Монархисты без Монарха – ерунда! Молчали, переживали горе, осмысливали, обдумывали, пытались прийти в себя. Ещё вчера бахвалились - «многомиллионный Союз Русского Народа»! И куда подевались все эти миллионы?! А не было их! Были лишь в речах, на бумаге, в чьём-то больном воображении… А те, что были, рассеялись бездарно, окаменели, как Лотова жена. А время шло. Бесценное время! Последнее время, когда напряжением всех умственных и физических сил, всей воли, ещё можно было спасти что-то. «Временщики» оказались неспособны удержать власть. Это было видно сразу, но в обмороке затяжном не могли сориентироваться, как эту слабость их использовать. Катились, катились стремительно. Мелькнула надеждой фигура Корнилова. Пусть слывёт февралистом, но – герой, боевой генерал, понимающий национальные интересы России. Трудно забыть арест Императрицы им, но нет другого вождя. Граф Келлер ушёл на покой. Вот, тогда бы единой силой, хоть запоздало, ударить, свалить «временщиков» (немного и надо для того было), подавить большевиков (а вождей – арестовать), установить диктатуру, а там, глядишь, освободили бы Государя, возродили бы Монархию. Но и здесь – просомневались (спорили, стоит ли доверять Корнилову, спорили, не лучше ли подождать, спорили, не образуется ли всё само (большевикам ведь тоже власти не удержать)), ни к чему не оказались готовы (даже программы не выработали конкретной), а уже Корнилова и свалили…
А в Октябре – может быть, последний шанс Богом давался? И опять ни к чему не были готовы. Просто болезнь какая-то русская! Ни к чему не готовы! Никогда! Всё предсказываем задолго, но ни к чему не можем путно приготовиться. А они – готовы были. Они – готовы всегда. Они эту упавшую власть ухватили цепкими лапами, пока мы, растрёпанные и растравленные, деморализованные и непрактичные, спорили и сомневались. А теперь уж нескоро новый шанс выпадет. А и выпадет – так ведь опять не готовы окажемся…
Жену и детей Александр Васильевич ещё летом отправил от греха подальше к тёще в Рязанскую область. Там, в деревне, и сытнее, и спокойнее. И Сабуров мог дышать свободнее, не страшась за них, как если бы были они в Москве. В октябрьские дни участвовал Александр Васильевич в антибольшевистском восстании. Штаб расположен был в Александровском училище, обстреливаемом с Воробьёвых гор. Здесь формировали и отправляли на позиции части из юнкеров, кадет, студентов, офицеров. Комендант Москвы, полковник Рябцов, демонстрировал, однако, нерешительность. Он не считал себя вправе отправлять на убой молодые жизни, учитывая то, что за большевиков был почти весь гарнизон. Но большинство считали иначе. Считали, что необходимо сражаться до конца, а затем прорываться на Дон. Так полагал и Сабуров. Обвиняли Рябцова в пособничестве большевикам. Откуда-то явился слух, что на подмогу Москве с Дона идут казаки. Произносились воодушевляющие патриотические речи. Но – чего-то не хватало. Не хватало – Вождя. Не ведали офицеры, за кого же им умирать? За Керенского? Говорил в мартовские дни офицер-инвалид: «Две святыни были: Бог и Царь. А теперь Царя нет. Пойти напиться…» Царя не было. Популярного вождя не было. Кинулись было к генералу Брусилову, а тот, бестия хитрая, заявил, что не может действовать без распоряжений правительства, которому присягал. Добавил очередную низость ко всем своим! Знал ведь доподлинно, что правительства больше не существует! И присяга удержала ли его в Феврале, когда он среди первых предал Государя? Встав однажды на скользкую наклонную плоскость, человек неудержимо катится вниз. И Брусилов – катился. Выпроводил прочь делегацию восставших, не желая портить отношения с большевиками, быстро поняв, с какой стороны ветер и, подобно флюгеру, в очередной раз повернувшись в нужном направлении. Так и остались без Вождя. Рябцов колебался и лишь снижал боевой дух. Умирать было не за кого. Это действовало удручающе. Возмущался тогда Сабуров Рябцовым, а позже думал, а так ли виноват был полковник? Шансов победить не было. Силы восставших были ничтожны в сравнении с большевиками. Орудий не было вовсе, патронов ничтожно мало. Что за время! У каждой сволочи было оружие, а господа офицеры и юнкера, чтобы добыть его себе, должны были жертвовать жизнями! И для кого было губить эти молодые жизни? Для обывателей, которые, как крысы, попрятались по домам и ничем не пожелали помочь?! Теперь эти обыватели гибли от голода, страдали от террора ЧеКи. И поделом! Нечего было дрожать за свои драгоценные шкуры в октябрьские дни, нечего было отсиживаться трусливо по подвалам! Когда пал Кремль, и стрельба утихла, все эти трусы (наши же, русские люди!) выползли на улицы, стали срочно пополнять продовольственные запасы. И не могли сдержать проступавшее на лицах удовольствие от того, что «всё кончилось». Ещё лежали тела убитых юнкеров, и взирала укором расстрелянная икона Святителя Николая, и зиял брешью купол Василия Блаженного, а горожанам не было дела до этого, они заботились лишь о том, чтобы наполнить свои утробы, чтобы их шкуры не попортили. Вот, из-за этого, из-за этих – и погибло всё! В ярости смотрел Сабуров на обывателей, сердцем багровея, проклинал их и теперь не мог сдержать злорадства от того, что им всё-таки не удалось сберечь ни шкур своих, ни дородности…       
Два дня назад «Известия ВЦИК» объявили о расстреле Государя… Газета сообщала также, что Государыня и дети живы и отправлены в другое место. Но – не верилось тому. Расстреляли… Тайком. Без предъявления обвинений. Почти две тысячи лет назад в Гефсимании никто не посмел наложить рук на голову Христа, свидетельствуя тем, по иудейскому обычаю, своё обвинение. Не посмел и Иуда, заменивший наложение рук подлым лобзанием. Вечная трагедия, сквозной линией пронзившая историю человечества! Лицемерные народные старейшины, предатели, трусы, отрекающиеся, бегущие и хранящие молчание страха ради иудейска, толпы, обезумелые, отдающие предпочтение разбойнику Варавве перед праведником… И горстка верных, но растерявшихся и потрясённых.
Никто не наложил рук и на Государя. Не предъявил обвинений. Никто не судил его (во Франции, в Англии хоть видимость соблюли). Вся вина его состояла в том, что он был и оставался русским Царём, Помазанником. Но какая иная вина могла быть больше, тяжелее в чёрном оке бесноватой, ненавидящей Россию власти?
В тот же день, когда получено было скорбное известие, Патриарх Тихон созвал совещание Соборного Совета и в церкви Епархиального дома, где заседал он, совершена была панихида по убиенному Императору.
И на литургии в честь Казанской, проходившей в Казанском соборе, подле Кремля, где заседали палачи, поминали Государя. Патриарх произнёс вдохновенную проповедь:
- Счастье, блаженство наше заключается в соблюдении нами Слова Божия, в воспитании в наших детях заветов Господних. Эту истину твёрдо помнили наши предки. Правда, и они, как все люди, отступали от учения Его, но умели искренно сознавать, что это грех, и умели в этом каяться. А вот мы, к скорби и стыду нашему, дожили до такого времени, когда явное нарушение заповедей Божиих не только не признаётся грехом, но оправдывается, как нечто законное. Так, на днях совершилось ужасное дело: расстрелян бывший Государь Николай Александрович, по постановлению Уральского областного совета рабочих и солдатских депутатов, и высшее наше правительство – Исполнительный комитет – одобрило это и признало законным. Но наша христианская совесть, руководясь Словом Божиим, не может согласиться с этим. Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падёт и на нас, а не только на тех, кто совершил его. Не будем здесь оценивать и судить дела бывшего Государя: беспристрастный суд над ним принадлежит истории, а он теперь предстоит перед нелицеприятным судом Божиим. Но мы знаем, что он, отрекаясь от престола, делал это, имея в виду благо России и из любви к ней. Он мог бы после отречения найти себе безопасность и сравнительно спокойную жизнь за границей, но не сделал этого, желая страдать вместе с Россией. Он ничего не предпринял для улучшения своего положения, безропотно покорился судьбе… И вдруг он приговаривается к расстрелу где-то в глубине России, небольшой кучкой людей, не за какую-то вину, а за то только, что его будто бы кто-то хотел похитить. Приказ этот приводят в исполнение, и это деяние, уже после расстрела, одобряется высшей властью. Наша совесть примириться с этим не может, и мы должны во всеуслышание заявить об этом как христиане, как сыны Церкви. Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточат в тюрьму, пусть нас расстреливают. Мы готовы всё это претерпеть в уповании, что и к нам будут отнесены слова Спасителя нашего: Блаженны слышащие Слово Божие и хранящие е!
С литургии возвращался Александр Васильевич в глубокой скорби. Всю дорогу он хранил молчание, и Надежда Арсеньевна Олицкая, бывшая с ним, также не произносила ни слова. С семейством Олицких Сабуров прежде был знаком мало, ценил Владимира Олицкого, как композитора, но недолюбливал, как последователя либеральных идей. Жена же его оказалась женщиной простой и приятной, обладающей большим тактом. Когда Патриарх произносил свою проповедь, Надежда Арсеньевна тихо плакала, в отличие от мужа, чутко, не умом, а сердцем понимая глубину свершившегося несчастья.
Ни с кем не хотелось говорить Александру Васильевичу в этот день. Никого не хотелось видеть. Но, придя в квартиру Вигелей, где жил после уплотнения собственного жилища, Сабуров застал там всех постояльцев «Ноева ковчега» в полном составе. Никому из них, судя по всему, не было дела ни до убийства Императора, ни до проповеди Патриарха, они были заняты своими делами, своими праздными разговорами. Погружённый в свою скорбь, Александр Васильевич даже не заметил, как все смолкли при его появлении, словно мрачное расположение его духа, его подавленность наложила печать на их уста, словно стеснялись они при нём продолжить прерванную беседу. Сидел Сабуров, склонив голову, глядя невидяще в окно, курил (до Семнадцатого года лет двадцать не прикасался к табаку). А вокруг царила нерушимая тишина.
Тишину нарушил голос хозяйки:
- Надя, Илюша! Помогите мне на стол накрыть!
Вынырнул откуда-то, полетел на зов Илюша, тяжело последовала за ним дородная Надежда Арсеньевна.
К столу в этот день поданы были картофельные оладья и морковный салат с зеленью. Голодно, но оладий, во всяком случае, порядочно. А к тому – штофик водки. Точнее, это и не водка была, а спирт, разведённый мастерской рукой доктора в пропорции сорок к шестидесяти. Странная же вышла картина: монархист и либерал поминали убитого Императора спиртом, украденным из больницы врачом-большевиком. И сам врач тоже не отверг тоста… За столом молчаливость была забыта, и потянулся привычный спор, которому не было конца и края.
- Сволочи большевики, - ругался Владимир Владимирович. – Всё рухнуло, когда эти мерзавцы в Октябре свергли правительство и захватили власть!
- Помилуйте, друг мой, всё началось раньше, - возражал Миловидов, поглаживая маленькую французскую бородку. – Всё началось, когда правительство разрешило этим негодяям приехать в Россию, когда Керенский предал генерала Корнилова…Тогда всё рухнуло.
- Всё рухнуло, когда в офицерских собраниях подлецы, не достойные носить чина, стали рассказывать гнусные анекдоты об Императоре, а все слушали их и подхихикивали, вместо того, чтобы вытолкать взашей наглецов и преподать им хороший урок за оскорбление Венценосца, - сказал Сабуров. - Когда у господ офицеров, столь отважных на фронте, перестало хватать смелости на то, чтобы защищать своего Царя от клеветы и глумления. В одном собрании какой-то негодяй притащил грязную карикатуру. И никто не отвесил ему пощёчины, не вызвал на дуэль! Смотрели, посмеивались! Вот, с этих смешков! С этого потакания! С этой стыдливой подлости! Всё началось!    
- Вы бы уж тогда сказали, с чего начались подобные карикатуры и анекдоты, - покривился князь. – Не сам ли он давал к ним повод? А особенно – она? И Распутин? И вся эта околопрестольная шушера?
Сабуров хотел ответить, но его опередил Миловидов:
- В Царе перестали видеть небожителя… Вспомните времена Александра Третьего. Второго. Николая Павловича…
- Ну, этого ещё! – фыркнул Олицкий.
- Прости, Володя, я не говорю о личностях этих монархов, - красивый, чувственный голос Юрия Сергеевича звучал вкрадчиво и как будто извиняясь за что-то (он всегда говорил так, и едва ли не за всякое поперечное слово просил прощения, боясь кого-нибудь обидеть). – Я говорю об отношении к ним в народе и обществе. Царь был небожителем. Полубогом. Фигурой священной, стоящей выше простых смертных. Николай Павлович мог спокойно гулять пешком или в санях по улицам безо всякой охраны, люди могли запросто видеть его, но при этом он оставался на высоте недостижимой, он был Царь…
- Идол для рабов!
- Помолчите вы! – процедил Сабуров. – Вы, господин Олицкий, не в Думе.
Миловидов болезненно улыбнулся, опустил крупные, тёмные, всегда увлажнённые, всем сочувствующие глаза, продолжал:
- Государя Николая Александровича уже нельзя было увидеть так запросто. Он, в силу обстоятельств, стал очень далёк от народа. Но при этом жизнь его усилиями прессы и многочисленных салонов стала достоянием общества. Причём жизнь эта подавалась в виде извращённом, подавалась врагами… Царя убили сплетней. Народ перестал видеть Царя, зато многое стал слышать о нём. Слухи о Царе заменили самого Царя, в каком-то смысле. И народ увидел в Царе не небожителя, как прежде, а обычного человека, под стать себе, а обычного человека уже нельзя обожествлять. А если не обожествлять, то и перестаёт быть неопровержимой, священной его власть. Полубога можно не любить, даже ненавидеть, но над ним нельзя насмехаться, нельзя унижать. Он всё равно остаётся на пьедестале. А когда пьедестал разрушен, и становится очевидно, что Царь такой же человек, не выше, не лучше прочих, то это отношение гибнет. Царя-полубога нельзя шельмовать, Царя-человека можно и необходимо для утверждения собственной значимости и в отместку за то, что он оказался всего лишь человеком, когда нужен был полубог… Любое событие совершается несколько раньше, чем мы видим его. То, что мы видим, это уже не само событие, а лишь внешнее проявление его. Крушение монархии в Семнадцатом и есть такое внешнее проявление. А, на самом деле, Самодержавие прекратилось не на Николае, а на его отце, равно как династия Рюриковичей окончилась на Грозном, а не на слабоумном Фёдоре Иоанновиче. Александр Третий был последним Самодержцем, с ним Самодержавие сошло в могилу. Потом была лишь инерция, и внешнее закрепление невидимого события Февральским отречением.
- Любопытная теория, профессор… Но я берусь с вами спорить.
- Сделайте одолжение, Александр Васильевич.
- Вы всё толкуете о народе, а при чём здесь народ? Народ не устраивал революции! Народ не требовал свержения Монарха! Народ не требовал даже замены одних министров другими! Всё это делала интеллигенция! Это ей плохо жилось! Это ей жаждалось перемен и бурь! Мы с Пётром Андреевичем частенько рассуждали, отчего сегодня столько людей срываются во всевозможные пропасти? Откуда взялось это повальное увлечение шарлатанами, эпидемия самоубийств, террор, разложение нравов, возрастающая изощрённость преступлений? Среда заела? Но огромный процент наиболее изощрённых преступлений совершался выходцами из вполне благополучной среды. Сводили счёты с жизнью дети богатых и знатных родителей. Террор поддерживали респектабельные и состоятельные граждане. За новыми истинами гнались интеллигенты и представители знати… Распущенность всеобщая! Какая ж тут среда? Никакой среды! А - пустота жизни! Потеря почвы под ногами и Бога в душе. Славолюбие, сластолюбие, сребролюбие толкают людей разрывать все нити, связывающие их с Богом, но, порвав эти нити, они не знают куда идти. Становятся слепы. Они мечутся в темноте, боясь её, ища какой-то свет и принимают за него всё, что попадётся. Но это попавшееся не служит наполнению души, а ещё больше опустошает. Помните евангельское изгнание беса? Найдя свой дом пустым, он возвращается туда и приводит с собой ещё сорок демонов, страшнее себя. Такова участь пустых душ… Чем занималась наша интеллигенция? Искали Христа! А обрели Антихриста! А некоторые и откровенно искали последнего, а он у них за спинами стоял и тешился! Сумасшедший Ницше призывал к полному раскрепощению. Новомодные лжепророки вопили: «Наслаждайтесь!» А ведь даже Вольтер предупреждал, что тот, кто наслаждается постоянно, на самом деле, не наслаждался ни единого мгновения. И, вот, уже жизнь показалась им отвратительной во всех своих проявлениях! И когда все способы чем-то заполнить жизнь (пусть даже ценой отнятия оной жизни у ближнего) исчерпались, осталось одно – вернуть дар Творцу. Вы вспомните, что писали все эти обезбоженные декаденты! Все эти кликуши, либеральные господа и экзальтированные дамы кричали на всех перекрёстках о любви к человечеству. Но эта псевдолюбовь вырождается в ненависть к отдельному человеку. И, если и любили они кого, то не ближнего, а отщепенца и преступника, чувствуя в нём родню себе, одержимого теми же демонами. Все бредили революцией! Даже вполне лояльные граждане, боящиеся, в общем-то, перемен. Почему? От пустоты жизни. Им казалось, что жизнь, которую они ведут, пуста и отвратительна. Но порвать с ней самостоятельно, в гордом одиночестве они не желали. На это им не хватало воли. Поэтому они ждали, когда кто-то другой сделает это за них. Прервёт это ненавистное течение жизни, перевернёт всё с ног на голову. Они ждали очистительного урагана на свою голову, надеясь, что спровоцированная ими стихия, которая всё разрушит, даст вместе с тем начало новой жизни для них, жизни, в которой они, наконец, найдут себе место. Не умея изменить своей жизни, они навлекали гибель на всех, алкали разрушения того, что не они создавали, но что, как им представлялось, мешало им жить иначе. Они искали бича себе, но вместе и всем другим. Их тяга к суициду вырождалась в желание погибели всему обществу. Уйти из жизни самим обидно. Но быть смытыми с лица земли новым потопом вкупе со всем живым – куда лучше! И они призывали этот потоп. Инстинктивно чувствуя, что таким потопом может стать революция, они призывали её. И жаждя гибели себе, они обрекали ей всю Россию… А народ ни при чём… Народ запутала интеллигенция, прикрывая свой срам его именем.   
- Всё-то вы интеллигенцию анафематствуете, Александр Васильевич, - в бритом, породистом лице Олицкого сквозило недовольство. – Пётр Андреевич то же самое слово в слово говорил. Только кто больше интеллигенции заботился о просвещении народном? Кто заменял власть там, куда её заботы не доходили? Кто создавал шедевры искусства, научные открытия, которые укрепляли славу России во всём мире? И почему вы вините исключительно интеллигенцию? А аристократия? А мещане? И, наконец, какого чёрта вы постоянно говорите «они»? Себя вы из числа интеллигентных людей исключаете?
- Последний упрёк принимаю, - кивнул Сабуров. – Уместнее говорить «мы». Так вот, господа, революцию не народ сделал, а мы. Это нам всё не хватало чего-то в жизни! Всё казалось не то и не так! Слишком медленным, недостаточным! Это мы, ничего не делая сами, самоуверенно критиковали тех, кто пытался действовать. Это мы – ныли и брюзжали, недовольные всем! Огорчённые люди! Вот, вы, господин Олицкий, скажите мне, Бога ради, чего вам не хватало в этой жизни? Ваше имение, даже после смерти вашей тётки, приносило вам стабильный и высокий доход, вы были прославлены, выступали даже перед Императорской семьёй, вам дано было абсолютно всё! Так почему вы вечно жаловались? Зачем вам нужна была революция?
- Мне лично вовсе была не нужна. Но я думал о других. Я думал о России. О нашем народе, о его благе.
- Неужели?! А просил народ наш вашей заботы?! И что вы могли разбирать в жизни народа, не зная его, ничего не смысля в государственных делах? Почему каждый поэт, музыкант, студент-недоучка возомнил, что он лучше разбирается в нуждах народа и России, нежели государственные люди?! Вот, сбылась ваша мечта! Настал ваш чаянный потоп! Пришла ваша революция, о которой вы так грезили! Ешьте её и радуйтесь!
- Господа, прошу вас говорить тише, - сказала Ольга Романовна, массируя висок тонкими пальцами. – Внизу живёт домком. Не хватало ещё, чтобы вас услышали. И так уж бельмом на глазу у них наша квартира… - погладила внука по голове, добавила: - И Илюше уже спать пора.
Надежда Арсеньевна, всегда чуждавшаяся разговоров, робевшая высказываться сама, поднялась со стула:
- Я тоже пойду прилягу. Что-то устала сегодня… Александр Васильевич, вы не корите нас так уж… Будьте снисходительнее…
- Простите, Надежда Арсеньевна, если был слишком резок. Просто невольно сатанеешь от этого всего.
- Я понимаю, - вздохнула Олицкая и, поцеловав мужа, ушла вместе с Илюшей.
Ольга Романовна проводила их взглядом, затем заговорила вполголоса:
- Я понимаю и разделяю ваше раздражение, Александр Васильевич. Но нельзя же всю интеллигенцию одной меркой мерить. Как всех чиновников, всех офицеров… Во всяком классе разные есть люди. В интеллигенции тоже. Есть гении, чей вклад в развитие России столь значим, что не нам судить их взгляды и поступки. Есть земские деятели, не жалевшие здоровья, сил, жизни, чтобы облегчить положения народа. Учителя, врачи, которые от столичной благополучной жизни ехали в деревни, в нищету, считая своим долгом служить народу. Они ждали революции, но я не могу укорить их, потому что их дела, их жертвенное служение, их искреннее желание блага не себе, а народу не может быть осуждено. Они оказались обмануты. И только. Есть представители интеллигенции, которые никогда не сочувствовали и не помогали революции, стоя на охранительных началах.
- Ошельмованные и подвергнутые обструкции, зачумлённые остальными своими собратьями, - вставил Сабуров.
- Есть сумасшедшие, о которых вы упоминали. Есть просто бессовестные люди… И ещё вопрос, можно ли отнести их к интеллигенции. Студенты-недоучки, курсистки, мелкие чиновники – какая это интеллигенция? Не нужно самозванцев приравнивать… И тех лиц, которые сейчас стали завсегдатаями «Музыкальной табакерки» я тоже к интеллигенции относить не могу. Просто лишённые совести люди.
- Что ещё за «Табакерка» такая? – осведомился доктор, не любивший вмешиваться в политические разговоры. Утконосое, несколько одутловатое лицо его имело неизменно скучающий вид. – Поясните для отставших от жизни.  
- Подлейшее заведение! – ответил Олицкий. – Кабак! Сидит всякая шушера: спекулянты, жулики, шулера, проститутки (простите, Ольга Романовна)… Пьют, трескают пирожки, которые, между прочим, по сто целковых идут. А с ними писатели и поэты заседают.
- Я слышала, что Толстой…
- Да, Алёшка там. И Брюсов Валерий.
- Брюсов – негодяй, - заявил Сабуров. – Да и Толстой не многим лучше.
- Тут я с вами солидарен! Брюсов накануне Пятого громил революцию, в Шестом уже печатался у Горького, в Четырнадцатом стал ура-патриотом, призывал взять Царьград, а теперь – большевик!
- Сказал бы я, кто он есть, да не при Ольге Романовне… Шкура…
- Они в этом кабаке читают свои и чужие произведения. Исключительно похабные. Брюсов, я слышал, «Гаврилиаду» читал. Причём со всеми непечатными словами.
- Вот, ваша революция! Ваша свобода! Свобода – вслух, не стесняясь, кричать и печатать слова, которые прежде заменялись точками. Свобода похабства!
- И за это им ещё гонорары платят, представьте! Большие!
- Хороши писатели! – рассмеялся Скорняков. – Наши уголовники из простых, пожалуй, ещё и порядочнее будут! Моя б воля, закрыл бы я этот притон, а ваших поэтов выдрал, как сидоровых коз.
- Я Брюсова поэтом не считаю, - заявил Олицкий. – Пошлый делец, возомнивший, что стихи – это просто нанизанные рифмы. Для него же каждый стих – не вдохновение, а каторжный труд.
- Хороша интеллигенция!
- Тимоша, нельзя по недостойным представителям судить о классе. Равно как и о народе.
- Теперь классов не будет, - заявил доктор. – Теперь будет равенство всех классов и народов.
- О, разумеется! Выстроенные у стенки все классы равны! – бросил Сабуров.
- Я думаю, что историческая неизбежность состоит в том, что все классы должны отмереть, иначе не разрешить социальных противоречий. Да, это тяжёлый и болезненный процесс, но без равенства справедливости быть не может.
- Вы говорите вздор, - Александр Васильевич нервно захрустел пальцами. – Бог всех создал неравными. Все ваши коммунистические идеи – это отрицание законов божественных и природных. Что такое ваш интернационализм? Эта идеология восстаёт на самую основу мироздания, ибо человечество создано разноплеменным, и делать из него однородную, серую массу - значит, бороться с природой, с Богом, что есть безумие! Интернационализм – идеология Вавилонского Столпотворения. Вы хотите из живого многообразия племён сделать одну мёртвую, бездуховную человечину! А равенство? Аристотель утверждал, что истинная справедливость заключается в неравном отношении к неравным людям, в умении подходить к каждому, согласно его данным, а не стричь всех под одну гребёнку, рубя во имя равенства лучшие головы за их высоту! Равенство – гильотина для людей, наделённых большими талантами и способностями, нежели серая масса, а без таких людей народ зачахнет!
- Но как же, по-вашему, решать социальный конфликт?
- Сейчас всё пытаются свести к социальному конфликту! Любезный Дмитрий Антонович, социальный и все прочие конфликты – второстепенны. Со дня Творения идёт единственный, главный конфликт. Между Добром и Злом. Светом и Тьмой. Они борются, а не классы.
- Да ведь всё зависит от того, что понимать под Злом и Добром. Вы, например, Зло видите исключительно в большевиках…
- Не только. Зло – это всё, что ведёт к разрушению стран, наций, веры, семей, душ. Большевики занимаются этим комплексно, другие отдельными сторонами. Наша бюрократия, например, тоже, во многом, была Злом.
- Хоть это вы признаёте… Ну, а что же Добро в таком случае?
- Все здоровые, созидательные национальные силы.
- Чересчур размытое понятие.
- Доктор, простите, но, что есть Добро, а что Зло, указано Христом, - промолвил Миловидов.
- Я атеист.
- Тогда нам понять друг друга невозможно, - развёл руками Сабуров.
- А всё же, Александр Васильевич, что ни говорите, а ваша Монархия себя изжила, - сказал Олицкий. – Нужно было не тянуть на себя одеяло, не упираться, а дать Конституцию. Нет ничего выше и справедливее народовластия.
- Ошибаетесь, Владимир Владимирович. Высшая форма правления – это Монархия. Потому что Монарх даётся Богом, и перед Богом предстоит, перед Богом отвечает за свой народ. Монарх, изначально имея всё, не имеет личной корысти. Монарх, передавая государство своему сыну, лично заинтересован в том, чтобы оставить наследство в наибольшем порядке.
- Монархия слишком часто вырождается в деспотию. Да и Монархи-то бывают зачастую людьми малоумными и недостойными.
- А ваша демократия? Кто сказал, что сотня невежд выберет одного умного? Кто гарантирует, что толпа последует за достойнейшим? Да никогда этого не будет! Толпа пойдёт за тем, что кричит громче, кто наглее, кто больше обещает. За пустозвонами, лжецами и негодяями пойдёт. Пошла уже! И потом что вам опять не хватило? Ведь вам дали Думу! Напрасно очень, к слову сказать. И чем же занималась она? Бессовестной болтовнёй, игрой на публику, стяжанием личной славы! А где теперь все эти ораторы? Крикуны? Разбежались кто куда! Цари не покидают своих народов…
- Ваш Царь отрёкся!
- Юридически это отречение недействительно. Это я вам как правовед говорю. Читали ли вы «Основные законы о престолонаследии»? А надо было бы прочесть! В статье тридцать седьмой чёрным по белому указано, что престол может быть передан лишь лицу, имеющему на оный право, и лишь в том случае, если отречение от него не представляет затруднения в дальнейшем наследовании престола. Оба этих условия были нарушены. После отказа от трона Михаила Александровича, Государь должен был дальше нести крест монаршей власти. Но разве кто-нибудь вспомнил у нас о законах! При нашем-то правовом нигилизме! Никто и не подумал вспомнить! Заявить о нарушении! Потребовать возвращения Государя! Вот, и расхлёбываем теперь… Сегодня на литургии поминали Императора, как «бывшего». Но он не был «бывшим»! Юридически он до смерти оставался Самодержцем Всероссийским!
- Ах, господа, скажите лучше, какой выход из этого? – спросила Ольга Романовна. – Что будет дальше?
- Большевики долго не продержатся, - уверенно заявил Олицкий. – Говорят, что чехи идут на Москву.
- В прошлом году ждали казаков, - заметил Миловидов. – Я не верю слухам. Но надо ждать и пытаться сохранить то, что ещё не разорено и не разграблено.  Теперь все музеи стали государственными, и я очень опасаюсь, что их могут разграбить. Скорее бы мне подняться с моего одра… Я бы подал прошение, чтобы меня приняли на службу, чтобы следить… Ведь они же не в состоянии понять ценности всех этих вещей!
- А вы им объясните! И они послушают! – не удержался от сарказма Сабуров. - Ждите от собаки кулебяки…Въехали в Кремль, как цари. Что теперь останется от него… От всего что останется… Жиды кругом. Москва превращается в Бердичев!
- Антисемитизм – это моветон.
- Князь, оставьте ваши интеллигентские штучки. Или вам, может, по нутру это новое иго? Куда ни ткни, то Роза из Совнархоза, то Хайка из Чрезвычайки!
- Нужно было вовремя разрешать еврейский вопрос, а с ним тянули, как со всеми другими.
- Конечно! Других печалей не было у России! Не народ, а проклятье общемирового масштаба…
- Александр Васильевич, а вы-то как полагаете, во что это всё выльется?
- Я не могу разделить оптимизма почтенного князя Олицкого.
- Вы всегда всё видите в чёрном цвете, - усмехнулся князь.
- Я не в чёрном свете вижу, я просто имею острое зрение. А ещё я знаю историю, и могу вам сказать, что мы в точности повторяем судьбу Византии. В Византии чиновничество, бюрократия растлилась, погрязла во взятках, в беззаконии. В народе же иссяк патриотизм. Никто не считал себя обязанным встать на защиту Родины, все исходили из известной позиции крайней хаты. Всем не было дело ни до судьбы Отечества, ни друг до друга. Когда крестоносцы взяли Константинополь, горожане бросились спасаться в сельской местности. Но сограждане не сочувствовали их горю, а насмехались над ними, злорадствовали и радовались, что могут получить большую выгоду, обирая своих попавших в беду соплеменников. Не это ли мы переживаем сейчас? В точности! Судьба Византии всем известна. Она ждёт и нас.
- Неужели вы никакого шанса России не оставляете? – спросил Миловидов.
- Оставляю. Испив чашу до конца, достигнув дна, Россия, если поймёт своё падение, может начать возрождаться. Но это очень долгий путь. В первую очередь, духовный. Мы должны будем всенародно покаяться за то, что допустили такой невиданный позор и преступление. Но не только в этом. Ещё и в том, что столько времени Церковь наша оставалась сиротой без Патриарха. И в том, что жестоко преследовали часть своего народа за верность старым обрядам. За Раскол. С глубокого и всеобщего покаяния только и может начаться подлинное воскресение России.
- Это утопия, - возразил Олицкий.
- Это, князь, единственный путь. После покаяния Всенародный Собор должен решить судьбу России, власти её. По моему убеждению, решение это должно состоять в восстановлении трона и Династии.
- Династии? – князь не смог сдержать гримасы. – И кому же вы желаете присягать? Великим Князьям, предавшим Царя? Великому Князю Кириллу, поддержавшему Думу? Ну-ну! Давайте! Их только и не доставало для полного счастья! Откройте вы глаза, Александр Васильевич! Монархия отжила своё, как бы это ни было вам неприятно. Когда Монарх становится объектом грязных шуток, которые звучат в обществе, в армии, в народе – это значит, что с Монархией покончено.
- Это значит, что общество, армия и народ сошли с ума! Россия, князь, не может нормально существовать без Монархии! Это надо понимать!
- Не стоит столь недооценивать России! Я не вижу никакой необходимости в реставрации, и я, хоть убейте, против Монархии!
- В таком случае, вы самоубийца! – воскликнул Сабуров и, пружинисто вскочив с места, в крайнем раздражении покинул комнату.
В гостиной было слышно, как хлопнула входная дверь. Скорняков, умудрившийся задремать под звуки спора, приподнял голову:
- Что-то случилось?
- Ничего особенного… - отозвался доктор. – Просто неврастения стала слишком распространённой болезнью. Нет, я не понимаю, на кой ляд все эти споры? Всё это взаимное раздражение и без того расшатанных нервов? Вот, большевики не тратят столько времени на праздные дискуссии, а делают дело. Дело делать надо: и пользы больше, и для здоровья меньше ущерба. А то расшатают себе нервы, потом начинаются болезни, а нам, врачам, лечи… Интеллигенция…
- Тимоша, голубчик, будьте добры, пойдите за Александром Васильевичем и верните его, - попросила Ольга Романовна. – Как бы ещё не вышло чего, Боже сохрани.
- Попробую, - Скорняков надел кепку, расправил могучие плечи. – Эх, и почему-то у врачей и сыщиков всегда больше других работы? Цоп-топ по болоту шёл поп на охоту…
Тимофей ушёл, и Ольга Романовна обратилась к Олицкому:
- Ну и зачем вы сделали это, Володя?
- Сделал что? – недоумённо пожал плечами князь.
- Зачем вы рассердили Александра Васильевича?
- Если у него нервы не в порядке, то при чём здесь я?
- Володя, признайтесь честно, что для вас демократия и всё, о чём вы говорили здесь, является лишь отвлечённой теорией, но никак не чем-то священным. Вы никогда не были отчаянным врагом Монархии, не были и ретивым борцом за демократию. Для вас это было вторично, не правда ли?
- Не скажите, Ольга Романовна, я вполне убеждён…
- Володя, вы никогда бы не стали жертвовать жизнью ради демократии. Я не права?
Олицкий помялся и ничего не ответил.
- Я права. А для Александра Васильевича его убеждения святы. Он за них в огонь пойдёт. Поэтому, вы уж меня простите, но с вашей стороны спор этот был не совсем честен. Тем более, в такой день! После этой ужасной расправы в Тобольске … Зачем было затевать подобный разговор? Сыпать соль на раны? Провоцировать? Мне кажется, вам следовало бы извиниться.
- Извиняться я не буду, - категорически ответил князь. – Может, мне и не стоило поднимать этот вопрос сегодня, но вины своей я не вижу. Он мог бы изначально не поддержать этого спора.
Снова хлопнула входная дверь. Мелькнула взвинченная фигура Сабурова, прошедшего мимо в свою комнату. Следом показался Тимофей.
- Доставил, как вы и просили, - отчитался он, шутливо приставляя руку к кепке. – Ольга Романовна, спасибо вам «за снедь и пыво», до завтра меня не ждите.
- Вы куда-то уходите?
- Служба, господа, служба! В Москве бандиты распоясались. Мои люди напали на след одной из крупных банд. Мне надо лично проследить за их работой. Как бы валежнику не наломали.
- Берегите себя, Тимоша.
- Да чего там! Мне бандитские ножи и наганы нестрашны! Это им меня беречься надо! Прощевайте!
Князь снова сел за фортепиано, энергично прошёлся сильными, длинными пальцами по клавишам и заиграл «Прощание с Родиной» Огинского. На глазах Миловидова выступили слёзы.
- Это не Ноев ковчег, а дом умалишённых… - тихо сказала Ольга Романовна, сцепила пальцы за затылком, запрокинула голову. – Господи, как я устала… От грязи, от домкома, от хвостов, от споров, от неизвестности… От всего этого сумасшествия! Нужно запретить себе вспоминать прошлое и думать о будущем. Запретить думать, чувствовать… Надо просто выживать, делать что-то… Надо продержаться! Продержаться, пока кто-нибудь ни придёт нам на помощь. Ведь не может же всё это быть навсегда. Ведь это же кончится когда-нибудь. Надо ждать и что-то делать… - она поднялась с кресла, не касаясь его подлокотников, стала собирать тарелки. – Надо посуду мыть… Голова болит, голова… - простонала чуть слышно, подобно чеховской героине.