Стремительно освобождалась Сибирь от большевизма. Территория, неподвластная Совдепу, увеличивалась день ото дня: Новониколаевск, Томск, Омск, Барнаул, Курган, Иркутск, Челябинск, Тюмень... Фортуна сопутствовала белому войску. Даже мобилизация, объявленная сибирским правительством, столь пугавшая обывателей, была проведена в высшей степени осторожно и удачно, благодаря стараниям Гришина-Алмазова.

Правда, снабжения так и не удалось наладить. Войска были одеты кое-как, у многих не было даже сменной рубахи. Ругались офицеры:

- Наши интенданты - красные!

Интенданты в истории всех войн представляются ничем иным, как вражеским десантом в тылу сражающейся армии. Трудно найти кого-нибудь подлее этих тыловых крыс, заботящихся исключительно о том, чтобы вещи, которыми полны вверенные им склады, не попали столь нуждающейся в них армии. Интересно, специально ли выбирают людей такого, мягко говоря, особого склада на эти должности, или должность роковая настолько, что всякий занимающий её превращается в мерзавца? Сколько блестящих военных кампаний было испорчено интендантским произволом! В осаждённом Севастополе в Крымскую войну не могли дождаться медикаментов, потому что интенданты продавали их... неприятелю. Ещё великий Суворов как-то в гневе сказал, что интенданта, занимающего свой пост определённое количество лет, можно смело вешать. И надо бы - вешать. Может, хоть после этого получила бы обтрёпанная армия необходимые вещи.

Бранясь сквозь зубы, Алексей Юшин пытался прилатать оторвавшуюся подошву сапога. Хоть самому учись сапоги тачать и занимайся этим на привалах! Зудело давно не знавшее бани тело. И как не взяться вшам, коли даже рубашку уже второй месяц нет возможности сменить - до того износилась она, пропиталась потом, что едва ли не рассыпалась на лоскуты. Добро ещё лето на дворе: иногда водой окатиться можно или окунуться в реке - а зимой каково-то будет? Если не наладится снабжение, то не миновать болезней, а что может быть хуже в военное время? Правда, снабжение обещали наладить. Уповали на помощь союзников. В самом деле, приезжал на фронт какой-то щёгольски одетый союзный офицер (не разобрал Алёша из чьих, французов ли, англичан ли), смотрел на оборванных русских воинов, качал сочувственно головой, говорил что-то о героизме русских... Вот уж верно! Посмотрел бы Алексей, как стали бы воевать в таких условиях культурные европейцы - мгновенно бы стрекача дали! Союзному эмиссару, державшемуся с важностью Шефа, представляли лучших офицеров. Впервые пожалел Алёша, что оказался в их числе. Уж слишком противно было перед этим щёголем стоять навытяжку! Словно милостыню прося... Подайте, европейский барин, нам на обмундирование - сами пошить не можем! Стыдоба! Вышел из строя поручик Юшин, когда назвали его имя: сапог тряпицей перемотанный, рубашка расползшаяся, с оторванным воротником, мундир залатанный, лицо в пыли и копоти - выйди он в таком облике на церковную паперть, сердобольные прихожане прослезились бы... Эмиссар, впрочем, тоже прослезился, пожал руку Алёше, произнёс на хорошем русском:

- Ничего, ничего, мы вам дадим белья...

Вспыхнул Алексей, словно огнём обожгли его эти слова, бросил гордо вибрирующим от стыда и унижения голосом:

- Покорно благодарю! Мне от вас ничего не надо. Вот, солдатам дайте, коли есть что.

Европеец чуть улыбнулся - Алёше показалось с толикой снисходительности - и проследовал дальше. А поручику ещё долго хотелось плеваться при воспоминании об этом случае.

Сколько вёрст прошла армия, не считал Алексей. Докатились победительной волной до Урала. Двадцать пятого июля пал Екатеринбург. Но не радость принесла эта победа, а новое горе. За неделю до этого, в ночь с шестнадцатого на семнадцатое в этом городе был убит последний русский Император. Большевики объявили, что казнён был лишь сам Царь, а его семью перевезли в другое место, но следом прошёл слух, что убиты все... Совершённое злодеяние было столь велико, что даже люди, не симпатизировавшие Императору, осуждавшие его, были подавлены. Подавлен был и Алексей. Ещё вчера среди монархически настроенных офицеров витала радостная надежда: займём Екатеринбург, освободим Царя, и он встанет во главе освободительного движения! Эта идея казалась Алёше утопичной. Он не верил в возможность осуществления этого плана, но, поддаваясь общему настроению, тоже мечтал об освобождении Императора. А вышло всё совсем не так... И вместо ликования царила скорбь, вместо благодарственных молебнов пришлось править панихиды. Поседевшие в сражениях воины и безусые юноши не могли сдержать слёз. Многие отказывались верить страшному известию.

Ни на одной из служб Алексей не успел побывать. Вместе со своим отрядом он получил приказ добить скрывавшихся в окрестностях города большевиков. Выполняя его, подчинённые поручика Юшина захватили в плен комиссарского вида «товарища» и его жену. Хотели было стразу поставить к стенке, но среди вещей, коих при них оказалось немало, Алёша сразу углядел предметы белья с вышитыми гладью Императорскими гербами и тончайшие платки с номерками и монограммой «А». Нетрудно было догадаться, что вещи эти принадлежали царской семье, что буква «А» являлась монограммой царицы Александры Фёдоровны.

- Откуда это у вас? - резко спросил Алексей.

Комиссар забормотал что-то неразборчивое, а жена его, короткая, мясистая баба, именующаяся, согласно документам, Дорой Львовной Кац, бухнула:

- Нам товарищ Юровский подарил! А что? Между всеми распределяли, а мы что, хуже всех? Нам и так меньше других досталось, подушки другие расхватали, к примеру... - последний факт видимо огорчал её.

- Дора, замолчи! - прервал её муж.

- А что я такого сказала, Мотя? - визгливо огрызнулась Дора. - Ты всегда мне рот затыкаешь!

- Дура!

Алексею стало тошно. Тошно о того, что в России, в городе, носящем имя великой государыни Екатерины, русского Царя и его семью жестоко убили ничтожнейшие людишки, обыкновеннейшая сволочь, дети мелких лавочников, цирюльников и менял, выходцы из народа, составлявшего ничтожный процент от населения России, а теперь вдруг ставшего властью в русском государстве. И не только убили, но растащили все вещи убитых, не исключая платков, и разделили между собой: кому-то «по распределению» достались подушки, кому-то бельё... делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий...[1] Какая гнусность! И визгливую эту бабу с оплывшим лицом ничуть не колеблет пролитая кровь, её огорчает лишь одно: ей не досталось царских подушек. Кому-то другому «подарил» их товарищ Юровский. За это она в обиде на него, и завидует тем, кому «так повезло»! Сморкается Дора в тончайший платочек Императрицы с её монограммой, и гордится этим. Для неё и мужа её - это добыча. И оба они похожи на ворон, на мелких стервятников...

На допросе товарищ Кац ни от чего не отпирался, гордо повествуя, что он принимал участие в «казни кровожадного русского царя», что «возмездие совершилось». Он рассказывал об этом гордо, смакуя подробности, вдохновенно, нарочито развязно, желая, видимо, произвести впечатление на слушавших его. Алёша поймал себя на мысли, что если бы эта мразь не была ценным свидетелем свершённого преступления, то он застрелил бы его сам.

Черно было на душе поручика Юшина. И одна мысль не давала покоя: если бы Екатеринбург был взят раньше, то трагедии не случилось бы? Почему ничего не сделали прежде? Где были монархисты? Верные офицеры? Почему допустили, чтобы случилось такое? В наступившей круговерти всем было просто не до того. Одни сражались слишком далеко от Екатеринбурга, на Дону, на Волге, другие убиты или арестованы сами, третьи спасали своих близких... Осуждать за это? Нет, осуждать не мог Алёша. Ведь и сам он не был сильно обеспокоен судьбой Царя. Сочувствовал по-человечески, но и только. К тому же Царь - отрёкся... Но если бы знал поручик Юшин, какой кровавой и страшной будет развязка этой трагедии, то не был бы так равнодушен. А другие - много ли думали о развязке? О том, что убьют всю семью? Нет, все слишком заняты были вопросом собственного выживания и политических «ориентаций». Конечно, узнай люди о готовящемся злодеянии, так, может, и не допустили бы его. Но о нём не объявили заранее. Николая Второго не судили, как французского Людовика, о его казни не объявляли, его не возводили на плаху... Почему? Уж не потому ли, что понимали, что народ не допустит свершиться этому? И сделали всё втихую, как ночные тати, и лишь постфактум объявили. Так кого же винить? Никто не виноват, но в то же время виноваты все. Виноваты в чём-то, чего и словами не объяснить. Не юридически, не по факту, а по душе. И себя чувствовал Алёша тоже как будто виноватым.

Три дня прошло после занятия Екатринбурга. Бойцы получили долгожданную передышку. В первый свободный день за несколько недель, Алексей занялся приведением в порядок своего внешнего вида. Кое-как прилатав подошву и вычистив форму, он обдумывал, на что употребить оставшееся время, когда его окликнул сослуживец, с которым довольно близко сдружились они в последний месяц, поручик Арсений Митропольский[2]. Поручик Митропольский прибыл в Сибирь из Первопрестольной, где родился и вырос. Потомственный дворянин, он, следуя по стопам отца и старшего брата, избрал военное поприще, сочетая его, также как и они, с увлечением литературой. Собственно, именно с литературы началась дружба с ним Алёши. Однажды он услышал, как поручик Митропольский читает стихи:

Отступать! - и замолчали пушки,

Барабанщик-пулемет умолк.

За черту пылавшей деревушки

Отошел Фанагорийский полк.

В это утро перебило лучших

Офицеров. Командир сражен.

И совсем молоденький поручик

Наш, четвертый, принял батальон.

А при батальоне было знамя,

И молил поручик в грозный час,

Чтобы Небо сжалилось над нами,

Чтобы Бог святыню нашу спас.

Но уж слева дрогнули и справа, -

Враг наваливался, как медведь,

И защите знамени - со славой

Оставалось только умереть.

И тогда, - клянусь, немало взоров

Тот навек запечатлело миг, -

Сам генералиссимус Суворов

У святого знамени возник.

Был он худ, был с пудреной косицей,

Со звездою был его мундир.

Крикнул он: "За мной, фанагорийцы!

С Богом, батальонный командир!"

И обжег приказ его, как лава,

Все сердца: святая тень зовет!

Мчались слева, набегали справа,

Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!

Ярости удара штыкового

Враг не снес; мы ураганно шли,

Только командира молодого

Мертвым мы в деревню принесли...

И у гроба - это вспомнит каждый

Летописец жизни фронтовой, -

Сам Суворов плакал: ночью дважды

Часовые видели его.

Хотя Алексей был довольно равнодушен к поэзии, плохо понимая и усваивая её, но это стихотворение поразило его своей правдивостью, мужеством. Именно такой была война, именно такими - бои! И сам Алёша сколько раз шёл именно так в атаку, ударял в штыки! Оказалось, что автором стихотворения является сам Арсений, небольшой сборник которого даже был издан в Москве во время войны под странным для отличавшегося бесстрашием офицера псевдонимом Несмелов. Алексей самолично переписал понравившиеся стихи убористым почерком на небольшом клочке бумаги, который для сохранности вложил в греческий словарь, который на этот раз прихватил с собой из дома и теперь листал на каждом привале, проговаривая всякую фразу, катая её во рту, как бы ощупывая языком, словно это был сладкий леденец. Сослуживцы посмеивались:

- Много есть у нас ориентаций: французская, германская, японская... А поручик Юшин оригинал! Он греческой ориентации придерживается! Намереваетесь в Грецию махнуть, поручик? На Святой Афон?

Алёша беззлобно огрызался на эти подковырки. К греческому языку была у него привязанность нежная, он много раз давал себе зарок выучить его в совершенстве, но вместо этого всё плотнее забывал и то, что успел усвоить, учась в семинарии.

Поручик Митропольский оказался отважным и грамотным офицером. Всю войну он провёл в окопах на австрийском фронте, получил четыре ордена. В апреле Семнадцатого был отчислен в резерв по ранению и возвратился в родную Москву, которой не узнал.

- Всё с ног на голову встало, - рассказывал Арсений. - Тыловые гарнизоны разгромили винные лавки, с фронта стеклись толпы дезертиров... Вакханалия всеобщая! Не Москва, а не поймёшь что: смесь бедлама и притона. И все – «товарищи». И всё позволено! Калеки фронтовые на Красную площадь выползли, безрукие, безногие, с одним требованием: «Здоровые - на войну!» А здоровые рядом пьяные болтались и в карты резались. Управа городская не пожелала для раненых отдать гостиницы. Роскошно, де, слишком для раненых! А для нужд Совета рабочих комиссаров две лучшие реквизировали, «Дрезден» с «Россией»! Небывалая мерзость! И в какой короткий срок все распоясались, заметьте!

Когда большевики попытались захватить власть, в Белокаменной восстали юнкера. Поручик Митропольский, не задумываясь, примкнул к ним. Несколько дней шли уличные бои, восставшие затворились в Кремле, откуда обстреливали прилежащие улицы. В ответ большевики начали обстрел Кремля. Артиллерия била по величайшей русской святыне, грозя разрушить её. «Товарищи» не остановились бы перед этим! Но не могли допустить этого восставшие, и после переговоров Кремль был сдан. Часть юнкеров отправилась в Сибирь, надеясь продолжить борьбу там. В Сибирь отправился и Арсений.

- Два раза уезжал из Москвы, и оба раза воевать... - с грустью говорил он. - Вернуться во второй раз - суждено ли?   

О политических взглядах и «ориентациях» поручик Митропольский предпочитал умалчивать. Алексею, самому не любившему досужих разговоров о политике, это нравилось. Его раздражало то, что первое, что стали обыкновенно спрашивать о человеке, это не то, откуда родом он, на каком фронте воевал, какого нрава, а - какой ориентации? За французов ли? За японцев ли? Или за германцев? Сама постановка вопроса для русского человека звучит оскорбительно! Когда один из офицеров обратился с ним к Юшину, тот ответил холодно:

- Я - за Россию. У меня русская ориентация.

И какая ещё ориентация может быть у русского человека? Все эти «ориентации» и политиканство не доведут до добра. Слово «политика» у Алёши прочно ассоциировалось с некой клоакой, с грязью, с подлостью, и всех политиков он заранее оценивал превратно, как людей бессовестных и лживых. Своих взглядов Алексей не формулировал. Памятуя о том, что всякая власть от Бога, он готов был признавать ту власть, которая, в конечно итоге, установится, но при этом не намерен был изменять своим мыслям ей в угоду. Что-то анархическое, перепутанное было в воззрениях Юшина, единой линии упорно не выстраивалось. И теперь воевал он не за что-то конкретное, а против произвола, творимого большевиками, против надругательства над святынями, против бесчеловечной жестокости... А поручик Митропольский, чувствовал Алёша, знал не только, против чего сражается, но и за что. Знал, но предпочитал не говорить об этом. Угадывал Алексей в этом смелом, но чуждом бахвальству и заносчивости тридцатилетнем поручике монархиста. Но монархиста умного, не выставляющего своих убеждений напоказ с тем, чтобы противопоставить себя другим, умножить раздрай, а предпочитающего до времени изображать политическую индифферентность.

Теперь Арсений явился в начищенных сапогах и, насколько возможно, приведённой в порядок форме. Подойдя к Алексею, он сказал негромко:

- Я сейчас иду к Ипатьевскому дому. Не хотите тоже пойти?..

- Зачем вам туда?

- Хочу... увидеть всё. Всё, понимаете, Юшин? Своими глазами. Что-то жжёт здесь... - поручик поднёс руку к груди. - Невыносимая тяжесть. Так пойдёте?

- Почему бы нет... - пожал плечами Алексей.

Искать Ипатьевский дом пришлось недолго. Дорогу к нему знали все в Екатеринбурге. Офицеры шли молча. Митропольский был сосредоточен, но губы его иногда чуть шевелись, будто бы произнося какие-то беззвучные слова. Миновали Вознесенский проспект. На углу его и одноимённого с ним переулка возвышался двухэтажный дом, довольно приличный в сравнении с соседними. Почва перед обшарпанным фасадом резко понижалась в направлении переулка, а потому первый этаж находился ниже уровня земли, более походя на подвал. Обойдя дом, офицеры вошли в калитку и, пройдя по вымощенному каменными плитами двору, переступили порог дома. Никакой охраны в суматохе первых дней после взятия города установлено ещё не было, и никто не воспрепятствовал им обойти комнаты, в которых прошли последние дни царской семьи. Все они производили впечатление настоящего погрома. Очевидно, убийцы старались уничтожить все следы пребывания здесь своих жертв. Обрывки книг, ткани, куски обгоревших предметов - всё это беспорядочно валялось по полу. Видимо, то были остатки тех вещей, которые не успели изъять и распределить между собой палачи и их подельники. Алёша хотел было нагнуться и подобрать полуобгоревшую вещицу с инициалами одной из Великих Княжон, но поручик Митропольский остановил его:

- Не прикасайтесь ни к чему здесь. Это всё должно будет изучить следствие. А мы лишь отдадим последний поклон...

В двух комнатах Алексей заметил нарисованные на стене знак sauvastika[3]. Этот индийский знак в форме креста с равными частями, концы которых загнуты влево, был символом счастья. Верили ли обречённые узники в то, что оно ещё возможно? В то, что возможно спасение?

Чем дольше находился Юшин в роковом доме, тем тяжелее становилось ему. Ему казалось, что весь воздух здесь пропитан злом, пропитан ужасом совершённого преступления. На нижнем этаже атмосфера стала ещё удушливее. В небольшой комнате, куда вошли офицеры, было сумрачно. Свет проникал в неё через зарешеченное окно, находящееся на высоте человеческого роста. Но и при таком скудном освещении легко было разглядеть следы многочисленных пуль и ударов штыков на стенах и полу. Заметны были и бурые разводы: убийцы явно старались отмыть кровь своих жертв...

- Здесь, - отрывисто сказал Арсений, обнажил голову и, осенившись крестным знаменьем, низко поклонился.

Алёша последовал его примеру. С минуту оба они стояли неподвижно, не произнося ни слова. Затем поручик Митропольский поправил рассыпавшиеся, непослушные волосы, снова надел фуражку и вышел из комнаты.

Оказавшись за пределами Ипатьевского дома, вновь увидев солнечный летний день, Алексей ощутил некоторое облегчение. Они неспешно шли по Вознесенскому проспекту. Арсений был задумчив, что-то шептал неслышно.

- Но куда же они дели тела? - вырвался у Юшина вопрос. - Как вы думаете, Митропольский, мог ли кто-нибудь уцелеть? Ведь они объявили, что только Царя...

- А вы верите - им?

- Нет... - покачал головой Алёша. - Но такая бессмысленная жестокость... Зачем? Зачем?

- А всё другое - зачем? - Арсений остановился напротив Юшина. - Убийства офицеров - зачем? Вы сами рассказывали мне о Киеве. Это - зачем? Всё - зачем? Они знают, зачем. Для них эта жестокость осмысленная! Вырубают под корень... Истребляют верхний слой народа, лишают головы, чтобы легче обратить в рабство. Практика германских племён, применяемая к завоёванным народам с древних времён. Чтобы уж ничто не взошло, ничто не восстало на них. И чтобы у народа не осталось святынь! Чтобы ни Веры, ни Царя, ни Отечества! Тогда брать можно голыми руками, тогда ничто не ворохнётся... Тогда - иго! - помолчав немного, Митропольский сказал вдруг: - Не должен был он отрекаться... Кротчайший Государь... Кротость великая добродетель, Юшин, но кротость монархов приводит к бедствию их страны и народы. Вспомните византийского Императора Маврикия. Помните его историю?

- Честно говоря, плохо, - признался Алексей.

- Маврикий был прекрасный человек и правитель. Его царствование было для Византии одним из самых светлых. Но случилась такая незадача: один корпус его армии, проявивший большое своеволие и возмущение, попал в плен к врагу. Маврикий так долго торговался и давал так мало выкупа, что варвары перерезали пленных. А их было несколько тысяч человек. Казалось бы, и что ж такого? Случаются вещи и хуже. А Маврикий не мог вынести тяжести пролитой крови подданных. Он смертельно испугался загробной кары за неё и обратился к Церкви, чтобы она молилась, чтобы кара постигла его ещё на земле. И Церковь стала молиться. Один отшельник известил Императора о своём видении, из которого следовало, что Бог принял его покаяние и допустит его к вечному блаженству, но царство его будет отнято у него с позором и скорбью. Так и случилось. Один негодяй поднял восстание. Маврикий с семьёй был схвачен. На его глазах были обезглавлены семеро его детей, и при каждом ударе топора он благодарил Бога. Последним был обезглавлен сам Император. Неправда ли, есть определённое сходство?

- Да... - вздохнул Алёша. - И всё же я не могу понять… Хорошо, его они считают виновным. Но она? Но дети?

Поручик Митропольский нахмурился, покачал головой, словно сам с собой споря:

- Послушайте, Юшин, какие стихи сочинились... - и начал читать негромко, с волнением и различимой мукой в голосе:

- Мне не жаль нерусскую царицу.

Сердце не срывается на бег

И не бьётся раненою птицей,

Слёзы не вскипают из-под век.

Равнодушно, не скорбя, взираю

На страданья слабого царя.

Из подвала свет свой разливает

На Россию новая заря.

Их кожанок скрип неотвратимый:

"Мы сейчас вас будем убивать..."

Можно в сердце...лоб...а можно мимо -

Дав надежду, сладко поиграть...

Мне не жалко сгинувшей державы.

Губы трогает холодный, горький смех...

Лишь гвоздем в груди ненужно-ржавым:

"Не детей...не их...какой ведь грех..."

          И возлюби!

- Страшные вещи вы говорите, - Алексей недоверчиво посмотрел на поручика. – Ведь вы так чувствовать не можете.

- Зато они, - Митропольский неопределённо повёл рукой, - могут. Но детей они не простят. Через детей – поймут.

Поручик говорил немного сумбурно, от волнения не досказывая мысли до конца, но Юшин догадался, что под словом «они», вероятно, имеется в виду народ.

- И, может быть, эта подвальная заря, такая кровавая и чудовищная сейчас, однажды станет светлой. По-новому светлой. И поймут. И возлюбят…