Чем сейчас живет такой «тинейджер»? Школа, компьютер, смартфон, фирменные «шмотки», дискотека, алкопопс... Герой же наш попал в этом возрасте на Североуральский лесоповал. И забота у него была одна – выжить, не превратиться в «лагерную пыль», не пасть жертвой сыпного тифа и голода, добыть хоть несколько мерзлых картофелин...

История о картошке, извлеченная из воспоминаний Гильмара Клюдта „Zwagsarbeiterlager der Siedlung Dolgoje, 1942-1949" (Лагерь каторжных работ в селении Долгое), оживила в памяти рассказы моего отца. Уже расконвоированным, он вскапывал после изнурительной смены огороды солдатских вдов ради скромного ужина или немного картофеля. И торопился вернуться в барак засветло, но теперь не из боязни попасть в карцер за отлучку, а из-за куриной слепоты, от которой с наступлением сумерек страдали истощенные трудармейцы. Когда нам разрешили воссоединиться с отцом, он водил меня в деревню Лежки, чтоб самодеятельная портниха сняла с меня мерку для нехитрой одежки из дешевого, но прочного молескина. На деревенской улице отец показывал мне вскопанные им огороды, где уже цвел картофель.

Сейчас первым моим студентам уже за 60. Мне за 70, а самым молодым трудармейцам далеко за 80. Но не каждый из них до этих лет дожил. Вот и некоторые прежние студенты сетуют, что не расспросили в свое время отцов и дедов про трудовые лагеря. Сами гулаговские «бойцы» вспоминать об этом не любили: щадили близких, да и побаивались. Когда пришла «гласность», многие заговорили. Некоторые оставили ценные воспоминания. На уговоры последовать их примеру обычно слышишь: уже отказывают пальцы, а осваивать компьютер поздно. Но пережитого из памяти не вышибешь. Если к нему стараются не возвращаться в мыслях, оно приходит в тяжелых снах. Многие ветераны готовы просто поделиться с любознательным слушателем, облегчить душу, особенно с человеком близким, тем более молодым. Разве запись и обработка их воспоминаний не лучшая проба пера? Внуки и правнуки, возьмитесь за это благородное и благодарное дело! Внесите лепту если не в общую историю российских немцев, то в историю своего рода.
Эпизод с картошкой, описанный Г.Клюдтом, стоит прочтения. Предлагаем его, переложенный нами по-русски, взыскательному читателю. Взыскивать с автора, впрочем, не за что. Он не только рассказал о страданиях, которые причинили нашим отцам и дедам Советы и их верные псы, но и показал русских людей, не утративших природной доброты даже в условиях той жестокой войны.
А. Обердерфер

Картофельная западня

Каждому из нас, работавших на лесоповале, было ясно, что с такой кормежкой мы долго не протянем. На помощь из Сибири, от моей матери и сестры Эрики, я не надеялся: они сами жили впроголодь. Я попросил их только прислать табаку, некоторые сорта которого там росли, а на севере Урала нет. У нас табак ценился больше, чем хлеб. За одну самокрутку страстные курильщики отдавали до ста граммов хлеба из 600-граммового пайка. И вот я получил от матери посылку с табаком. Цена на него в поселке как раз резко подскочила, но, как распорядиться с ним, я не представлял. Приятели посоветовали делать самокрутки и продавать по одной: так выгоднее.

Когда было не слишком холодно, около нашей столовой возникал своеобразный черный рынок. Торговали и в самой столовой, куда по немощности приходило всё меньше едоков. Но в торговле мне, как всегда, не повезло. На вопрос, крепок ли мой табак, ответить я, некурящий, не мог. Курильщик скрутил цигарку и нашел, что табак мой слишком крепок и пахнет одеждой. Другие купили по цигарке, закурили, начали кашлять и решили, что к табаку что-то примешано. И я направился домой, но меня остановил человек, один из тех, что на колхозных лошадях вытаскивали из леса срубленные стволы. Наверное, его комиссовали из армии: одна нога была у него заметно короче. Он тоже принес табак на продажу, но был тот слишком мелко нарезан и недостаточно крепок. Мой он уже попробовал и решил, что, если его смешать со своим, будет как раз то, что надо. Предложение показалось разумным. На следующий вечер мы спичечной коробкой измерили мой табак и определили, сколько он будет стоить картофеля и овсяной крупы. Приятели нашли мой обмен выгодным. Я смог быстро поправиться. Каждый вечер варил себе простую овсяную кашу. Хорошо, что не нужно больше простаивать на стихийном рынке, где всегда должен был кто-то быть рядом, потому что иногда у меня просто выхватывали цигарку из рук.

Не дожидаясь окончания моего запаса, я стал искать другую возможность добыть чего-нибудь съестного. Охрану поселка трудармейцев установить еще не успели, и нашим людям удавалось попасть ночью в соседнюю деревню. Мой односельчанин уже дважды рискнул выменять в Гашкове картошки и других продуктов. Попадешь в руки охранников - несколько ночей проведешь в карцере. Да и подготовить надо всё заранее: ночью тебя никто в дом не пустит. Как раз подошло мое дежурство в помещении, и я решил попытать счастья днем. За цигарку узнал о потайной тропе, по которой можно попасть на санный путь, минуя строящийся на краю поселка сторожевой пост. В срубе этом всегда горит огонь. Значит, дорога охраняется. Спутника среди приятелей не оказалось: всем уже нечего было обменивать. Вечером я сделал всё, что входило в обязанности дежурного, утром встал раньше и затопил печь. Присмотреть попросил старого Дульзана, освобожденного от работы из-за высокой температуры.

Кода все ушли в лес, я сунул вещи для обмена в мешок с инициалами «С.К.», нанесенными с помощью трафарета еще отцом. Всего уже не помню, но были среди прочего мамины серебряные ложка и нож, а также синий шерстяной свитер, очень нужный мне самому. Погода подходящая: мороз около 20 градусов, невысоко над землей стояла пелена тумана, но небо было ясное. Меж кустов отыскал я проложенную в глубоком снегу тропу и заметил, что до меня кто-то здесь был. Петляла тропа между пнями, молодой порослью и местами была заметена. Шел я быстро, поглядывая, как ночной разбойник, налево, где дым заволок строящееся караульное помещение. Предвещало это снегопад или непогоду. Мимо опасных мест я проходил неслышно. Мягкий снег не скрипел. Хотя зримой опасности быть схваченным не было, я чувствовал вину, что делаю нечто запретное. Скоро вышел на санный путь. Стали попадаться встречные запряжки. Я шел все быстрее. На подходе к деревне, когда уже был слышен собачий лай, меня обогнали порожние сани. Возница правил стоя. Он внимательно посмотрел на меня: еще не совсем рассвело.

Деревня показалась красивой. Дома стояли не на прямой улице, а как в типичных деревнях Северного Урала, построенных на склонах гор. Несколько детей скатывались на санках по наезженной улице. Когда я приблизился, они уставились на меня, чужака. Я спросил девочку, не знает ли она, кто здесь продает картошку. Дети вопросительно глянули друг на друга, а та тихо ответила: «Нет». Один из мальчишек дерзко заметил: «Картошку не продают, а обменивают на одежду». Потом заговорили все сразу. Девочка показала на дом: «Они собрали много картошки, иди туда». Бойкий мальчик предложил: «Пойдем, дядя, я покажу тебе дорогу».

Чужого заметили и своры деревенских собак. Хорошо, что у меня появился знакомый им провожатый. Он поинтересовался, не из лагеря ли я.
- Из какого лагеря?
- В Долгом ведь живут немцы-фашисты, а ты же русский, говоришь по-русски.
- А почему ты решил, что я из Долгого?
- Дорога эта ведет только в поселок.
Хорошо, что мы уже подошли к дому, и мне больше не нужно было отвечать на вопросы карапуза. Он вошел в дом запросто, как в свой. Я остался у дверей.
- Заходи, здесь живет моя тетя.
- Тогда позови ее.
Мы вошли в комнату. Мальчик едва открыл тяжелую дверь. Был он весь в снегу, но ноги обметать не стал, хотя у дверей стоял маленький веник. Резкими движениями сбросил валенки, надетые на босу ногу, юркнул за печь и вмиг оказался на ней. Оттуда уже смотрели две взъерошенные детские головки – мальчик лет четырех и девочка поменьше.
- Где ваша мама? - спросил я.
- В стайке, - ответила девочка.
Мальчик почти не показывался. Я стоял у двери, не зная, что делать дальше.
- Позови же свою тетю, - попросил я моего провожатого.

Он не ответил. Решил, наверное, что хозяйка сама скоро придет. Дети говорили меж собой. Девочка не спускала с меня глаз. Она напомнила мне мою маленькую племянницу, которая осталась с матерью в Сибири. Я снова попросил позвать хозяйку, но мальчик отказывался. Как я позже понял, была у него на то причина. И вдруг девочка предложила: «Дядя, сними меня с печки: я сама позову маму». Она протянула ко мне свои полные, крепкие ручки и просто упала в мои объятья. Была она босая, в легком платьице. Так дома ходили дети и в Сибири. Малышка ловко надела оттаявшие от снега валенки мальчика. Что были они ей слишком велики, ее не беспокоило. Вот так, в летнем платьице выкатилась она клубком на холод. Но никто не приходил. Мне было неловко сидеть в чужом доме без позволения хозяйки. Уже тогда я выглядел не совсем ухоженным. Но резко, с клубами пара открылась дверь, и вошла женщина. Мы поздоровались, и, прежде чем я успел ее разглядеть, она без слов направилась к печи и переставила длинным ухватом свои чугунки. Потом повернулась ко мне. Я все еще сидел у окна на широкой лавке, мой мешок с вещами лежал рядом. Я сказал, что хотел бы кое-что обменять на картофель. Хозяйка спросила, кто меня к ней послал и был ли я у кого-то еще. Я показал на мальчика, который все еще играл на печи с малышом. Она ему погрозила, но тот вины не чувствовал:
- Ведь правда, что у тебя много картошки и ты захочешь немного обменять!

- Вот сорванец!.. Ну хорошо, - вышла она из темного кухонного угла, и я увидел красивую, очень молодую женщину с каштановыми волосами, уложенными вокруг головы двумя косами. От холода щеки ее были огненно-красные, будто подкрашенные. Такими же были губы. Глядя на нее, я решил, что она не намного старше меня. Этак 20-21 года, и у нее уже двое детей. Говорила она тихо и спокойно. Я протянул ей свой маленький узел. Тут в дверь поскреблись и постучали. Что маленькая девочка все еще была на дворе, мать забыла. Она открыла, и быстро вошла девочка с кошкой, а с ней холодная струя воздуха. Я ожидал, что мать отругает малышку, но она только спросила, не окоченела ли та. Девочка была довольна. Большие валенки в снегу, голые коленки и щеки такие же огненно-красные, как у матери. Что ребенок был около 10 минут на морозе и топал по снегу, мать не обеспокоило, потому что здесь это было обыкновением. Девочка ведь могла одеться: на вешалке висела детская одежда и ее шубка. Как и мальчик, она сбросила валенки так, что полетели они в другую комнату. Мать приказала: «Теперь быстро на печь!» - и хотела помочь. Но малышка прошла мимо матери и без слов протянула свои ручки ко мне. Женщина удивленно посмотрела на нее: «Гляди-ка, вас уже полюбили!». Мне ничего не оставалось, как помочь девочке взобраться на печь, в чем нужды не было: для этой цели стояла за печью лестница. Малышка была тяжелая, я посадил ее на мои плечи, откуда она переползла к мальчикам. Те весело рассмеялись. Ребенок был холодный как ледышка. Я поинтересовался у женщины, не простужается ли дочь, бегая так по двору. «Так делают наши дети часто. А на печь ее всегда поднимал папа. Делать это должен был только он. Она скучает по нему, часто спрашивает, когда он вернется». Где ее отец, спрашивать я не стал: все молодые мужчины были на фронте.

Эти короткие сцены облегчили наше деловое общение. Принесенное мной женщина рассмотрела и оставила на столе. Я не знал, выбрала ли она что-нибудь. Потом внимательно осмотрела и мой мешок для картошки и положила к другим вещам. Наступил самый неприятный для меня момент: сейчас она спросит, что я хочу за них получить. Торговаться я не умел никогда. Но хозяйка мне помогла: она возьмет все вещи, включая мешок, и очень хорошо заплатит. Но что значит «очень хорошо»?
- Дам четыре ведра картофеля, кочан капусты и ведро овощей: моркови, свеклы и брюквы.
Такое предложение меня удивило, так что я не сразу ответил. Она поняла это по-своему:
- Хорошо, добавлю еще кусок баранины. Ведь неплохо?
- Согласен, но в чем я возьму с собой картофель?

- Не беда: я дам вам двойной мешок из лыка, он лучше защитит картошку от мороза. Да и не нужно забирать сразу всю. У меня она сохранится лучше.
- Так не пойдет... - и я объяснил, что из поселка нашего делают лагерь. Зная, что в этой деревне изготовляют санки, я спросил, не могу ли одни купить. Повезло мне и в этом. Женщина тут же послала сына «к старику». Он делает санки, но она не уверена, уступит ли за деньги. Через четверть часа вошел пожилой, представительный мужчина, перекрестился на пустой угол, где должна висеть икона, и только потом поздоровался. Был он словоохотлив, привез сразу двое санок и сказал, что отдаст и за деньги, потому что скоро ему надо заплатить налог на дом и земельный участок.

Старик тщательно рассмотрел купленное женщиной и поинтересовался, из серебра ли ложка и нож. Здесь, мол, такого не купишь. Племянницу (это был дядя ее мужа) он спросил, зачем они ей: не будет же она есть серебряной ложкой! Что предметы эти не из чистого серебра, а лишь им покрыты, объяснять я не стал. Но проба на них стояла. Я заплатил за санки, а хозяйка приготовила мешки из лубяного волокна и принялась за работу. Открыла подвал и стала подавать мне картофель в ведре средней величины. Мальчики принялись за свеклу и морковь. Старик тоже предложил увозить не все сразу. Пришлось и ему объяснить, что у нас происходит. Он сказал, что поселок наш – проклятое место: «Так нашу деревню окружают лагерями».

Я уже собрался в путь, когда хозяйка заметила, что время обеда, дети хотят есть, и пригласила с ними пообедать. Мальчишки вмиг оказались за столом и выбрали из кучи деревянных ложек лучшие. Девочка, чье имя я, к сожалению, забыл, стояла на печи. Мать велела ей спуститься, как всегда, по лестнице. «Нет, пусть дядя меня снимет». До этого никто не предложил мне снять пальто. Теперь меня попросили раздеться, и я подошел к малышке. Встретила она меня с сияющими глазами и бросилась на мои руки, так что своим весом чуть не опрокинула «дядю». Стали меня так называть только через много лет, а для малышки, которую до сих пор не могу забыть, я был дядей в 16 с половиной лет.

Вся посуда состояла из деревянных ложек и деревянной миски. Дети не могли есть из нее, и им дали по деревянной тарелке. От аромата вареного мяса голод мой стал нестерпимым. Хозяйка достала из печи чугун. По аппетитному запаху было ясно, что будут русские щи. Большим половником женщина положила несколько кусков мяса на керамическую плошку и налила в большую миску щей с морковкой и пряностями. Малышка сказала, что будет есть мало супа, но много мяса. Братец ее заметил, что она слишком ушлая. Хозяйка быстро перекрестилась и сказала: «Ешьте с божьей милостью». Мне стоило больших сил не слишком быстро орудовать ложкой.
Да, что на столе лежала нарезанная буханка ржаного хлеба, я почти забыл. Каждый взял себе кусок. Хотя дети не так страдали от голода, как я, аппетит был у них отменный. Присутствие гостя заставило мать напомнить им, чтоб ели пристойно. Деревянной ложкой трудно хлебать и взрослому, а у детей, естественно, не всё попадало в рот. Мясо съели с хлебом только после супа. На второе была едва сладкая овсяная каша с молоком. Мальчик решил, что мать забыла ее подсластить. «Нет, сахар нужен для чая», - был ответ. Малышка сидела возле меня, на колени к матери пойти отказалась. Сразу после обеда она показала мне свою куклу. Была это простая кукла, но голова не самодельная, как тело, ноги и руки.

Пришло время отправиться обратно. Я рассчитывал вернуться к обеду. Погода изменилась, было не холодно, и летели легкие снежинки. Я положил мешок на санки. Женщина дала мне кусок мяса и еще что-то круглое, завернутое в лоскут. Только в дороге выяснилось, что это замороженное в посуде молоко. Когда я покидал радушный дом, вышла плачущая малышка. Мать взяла ее на руки. Девочка умоляла: «Дяденька, останься у нас». В этот момент я вспомнил прощание в Сибири с моей матерью и сестрой. Моя маленькая племянница держалась за подол своей бабушки и плакала вместе с ней. Я сказал тогда: «Мама, не плачь, а то я тоже заплачу», - чего я как мужчина никак не хотел. Никто не знает, увидела ли еще деревенская малышка своего отца...
Мальчики помогли мне провезти тяжелые санки по дощатому настилу двора. По снегу катились они легче, но стало ясно, что потребуется много сил, пока я дотащу свой груз. Я остановился и обернулся еще раз: мать и ребенок всё еще стояли в воротах, плакали и махали мне рукой. Молодая женщина плакала по своему мужу, который воевал в тысяче километров от деревни, малышка – потому что покинул ее, тосковавшую по отцу, и «дяденька». Наверное, встречу с молодой семьей я мог бы описать короче, но хотелось показать, что население Урала в большинстве своем обходилось с нами, гонимыми и ненавистными немцами, хорошо. Если враждебность и была, то со стороны властей, которые всюду науськивали и провоцировали население. Этой женщине я обязан до сих пор, хотя ее дар и был у меня вскоре отнят.

Я был занят своими планами, когда меня снова настиг тот человек, стоя правивший пустыми санями. Миновав меня, он остановился и предложил сесть в его сани, а маленькие санки прицепить. Ты, мол, слишком много нагрузил. Его ехидная улыбка показалась мне знакомой. Человека этого я определенно встречал. Я поблагодарил его и сказал, что идти мне осталось недалеко. Он снова улыбнулся, тронул коня и произнес: «Как хочешь, чудак. Я хотел сделать тебе легче». Я еще не прошел и половины пути, снег шел все сильнее, и начались вечерние сумерки, которые наступают на Северном Урале сразу после полудня. Встреча с этим человеком озаботила меня, и вдруг я узнал в нем одного из наших охранников, только был он теперь в штатском. По моему телу будто прошел ток. Силы меня покинули, и я сел на санки. Что мне теперь делать? Что нашу тропу обнаружили, было ясно. Как я теперь попаду домой? Повернуть с дороги в лес в направлении поселка было невозможно, да и далеко еще было до того места. Пробраться по глубокому снегу через девственный лес с подлеском было немыслимо.
Оставить санки на краю дороги я не мог. За 2-3 часа свежий картофель превратится в камешки. Что со дня прибытия в поселок нас кормили только мерзлым картофелем, я в тот момент забыл. Я решил идти вперед только с моей поклажей и боялся пропустить высокое дерево с левой стороны. Снегопад был не очень сильный, но в темноте я часто упирался в высокий снег на краю дороги. Дерево у тропы я все же увидел, и дорога мне показалась свободной. Я пошел быстрее к заветному месту и уже подумал, что опасения были напрасны. Когда я пытался вытянуть санки на тропу, раздался грубый голос: «Не старайся, иди по дороге!». И еще несколько привычных бранных слов. Я все еще не видел, где находился этот матерщинник. Потом понял, что стоит он, белый от снега, у дерева. Он подошел ко мне, продолжая ругаться, и спросил, где я так долго был. Выходит, знал, что я в дороге. Был он лет 50-и, вооружен и в униформе. Видел я его впервые. Наверное, из вновь прибывших. Итак, всё кончено. Я сел на санки.

По этому военному было видно, что ждет он меня здесь уже давно. Он был зол, нервничал и кричал, чтоб я и дальше тащил свой груз. Я больше не реагировал на его крики и ругань, был словно парализован, а он все наступал на меня. Нет, выстрелить он не грозил, да и боеприпасов у него, наверное, не было. Он только угрожал прикладом, но не бил. Кричал, чтоб я шел вперед, но ноги меня не держали. Я встал и снова упал на мешок. В злобе охранник пнул санки, хотел их столкнуть с тропы, но были они слишком тяжелы. Он вырвал из моих рук шнур и стал дергать санки туда-сюда, пока я вместе с ними не свалился в снег. Мешок был крепко привязан к саням лыком. Солдат ткнул недалеко от меня свое ружье в снег, поставил санки на полозья и вытащил их на дорогу. Я еще некоторое время лежал в снегу. Хотелось отбросить оружие глупого солдата далеко в снег. Злость прибавила мне сил, и я готов был убежать. Но «шаг вправо или влево считается попыткой к бегству...» Мой ангел-хранитель не позволил мне этого. Из ярости вывел меня еще один голос. Я не сразу заметил, что приближались еще двое, почти белые от снега. Один из них был с винтовкой, другой, судя по одежде, - из наших рабочих. Лица его я разглядеть не мог. Как позже выяснилось, это он оставил поселок раньше меня и тоже купил в деревне санки, но сейчас он был без них. Наверное, спрятал в лесу.

Человек с винтовкой спросил коллегу, что тут происходит. Тот объяснил, что «этот черт» не хочет дальше тянуть свои санки, не выполняет его команды и т.д. Каждое слово сопровождалось грязными ругательствами. Прибывшего охранника я часто встречал в поселке. Спокойно он предложил оставить санки здесь. Заберем их, мол, позже. Мне же и человеку, который был с ним, сказал то, что я привел выше: «Вперед! Шаг вправо или влево...» Он снял с плеча винтовку, и мы пошли, еле передвигая ноги. Впервые меня вели, как арестанта, вооруженные охранники. Метров через двадцать встретились нам сани, на которых стоял знакомый возница, но был он теперь в униформе. Ему помогли развернуть большие сани. Привязывая к ним мои, он сказал с издевкой: «Начальников надо слушаться. Так был бы ты уже давно дома», - и громко засмеялся: «Нет, в карцере». Другой охранник только матерился. Что я сделал плохого? За что со мной так обращаются? Разве я преступник, вор или еще кто? Я ведь только хотел добыть чего-нибудь съестного, чтобы мог лучше работать.

Мы пришли к строящемуся дому. Охранник с санями был в звании ефрейтора. Санки мои он оставил у огня, чтобы не подмерз картофель. Второй сел к костру. Двое других вошли в дом и стали в свете огня его осматривать, переговариваясь. Ефрейтор скомандовал: «Заприте здесь этого парня! Пусть обдумает, что сделал. Позже придет лейтенант. Он тоже хотел посмотреть дом и решит, как поступить с парнем». Другой сказал мне: «Пойдем. Жаль только, что дверь без замка». Он был спокоен, ходил вокруг и что-то искал. Рукавицы мои остались под мешком с картошкой, и я попросил разрешения их взять. Он сказал: «Возьми, но мороз не крепкий». На пути к санкам пришла на ум злая мысль. Я оглянулся: охранник все еще что-то искал, другой уставился на огонь. Вмиг я вытащил тот кусок мяса и замороженное молоко и бросил их в глубокий снег шагах в пяти от костра. Потом достал свои меховые рукавицы и зашел в дом с мыслью: «Если не мне, то и не вам».

В доме было темным-темно, но через время я смог кое-что видеть: в щели меж узких досок пробивались лучи света. В недостроенном доме еще не было печи и окон, дверь была навешена косо. У стены лежала куча досок, на которые я и опустился. От долгой ходьбы ступни мои горели и были влажны. Я переобулся. Только теперь я заметил, что не так тепло, как показалось в пути. Охранник попытался запереть чем-то двери снаружи.
- Зачем, если я могу бежать через окна? Ведь тонкими досками забиты они только от снега, - крикнул я ему.

Он открыл дверь и сказал:
- Не делай больше глупостей. Скоро придет лейтенант, и тебя отправят в карцер, где, разумеется, не намного теплей.
- Но я мог бы тем временем высушить у огня одежду.
Он показал на огонь и сказал потише:
- Этот тип больше ничего не хочет иметь с тобой, к тому же он тоже болен. Так что послушайся меня. За час не замерзнешь.
Он подошел к костру и повернул санки, чтобы нагрелась и другая сторона мешка. Не обменявшись и словом с сидящим у огня солдатом, ушел и он. Я вначале решил, что он потащит мои санки, но через щели стены я увидел, что ошибся. Я удобно улегся на досках и мог, как сказал ефрейтор, обдумать свои «преступные действия». Да, теперь мне стало понятно, что нас лишили свободы. Но я не мог понять, какое совершил преступление. Что виновата лишь моя национальность, я понял позже. Теперь я досадовал, что был так неосторожен. Стало ясно, что тропа эта известна лагерной охране уже не один день и служила западней для таких «беглецов», как я. Ясно было также, что хитрый ефрейтор продолжит ловить наших людей.

Мне стало холодно. Я посмотрел, по-прежнему ли солдат сидит у огня. Он стоял. От брошенных в костер поленьев взметнулось пламя, и снег показался розовым. Небо прояснялось. Значит, мороз усилится, и картофель замерзнет. Хотя я знал, что мне его больше не видать, мысли мои были о нем. Мне становилось все холодней, и, если будет такой мороз, как несколько дней назад, я превращусь в комок льда. Ну уж нет: прежде выберусь через окно, будь что будет. Я бегал туда-сюда по небольшой комнате, двигался, сколько мог. Потом снова садился на доски, которые застелил сухим мхом (им конопатили стены), и начинал-таки сидя дремать. Вывел меня из этого состояния грубый голос: «Ты, иди к огню! Или уже околел?». Я ответил, что дверь заперта. «Чушь, у нее нет запора». И правда, тот человек только намеревался ее запереть и искал на стройке что-нибудь подходящее.

Я так окоченел, что едва мог говорить. Охранники стали разбрасывать костер. Санок моих на месте уже не было. Значит, того человека у костра отправили с ними. Меня била дрожь.
- Ты что, не знаешь, что в сильный мороз нельзя спать? - спросил один из пришедших.
Был он в полушубке, с сытым, ухоженным лицом. Это лейтенант, я узнал его по золотым зубам. На вопрос, сколько мне лет, я ответил:
- Шестнадцать.
- И в свои 16 лет ты совершил такое преступление! Осознаешь, что нарушил лагерный режим?
Я молчал.
- Вас же ознакомили с указом о немцах, и вы расписались.
- Я ничего не подписывал, - нервно ответил я.
- Хорошо, это мы наверстаем. В лагере бы тебя расстреляли или дали 10 лет тюрьмы.
Что я мог на это ответить?
- Итак, картошка, которую ты так долго тащил, попадет в столовую, твоим товарищам на пользу.
Что это вранье, я не сомневался.
- А теперь иди домой. На первый раз прощаю тебе побег из лагеря. Да-да, был это побег. Его тебе занесут в личное дело.
Думаю, они даже имени моего не записали, но найти меня труда не составит.
- Смотри, не попадись еще раз, - погрозил он мне пальцем.
Они направились к улице поселка, я за ними.
- Нет, здесь тебе нельзя идти, - сказал ефрейтор. – Иди назад к тропе, воспользуйся потайным углом, а то тебя поймают еще раз: в последнем доме наша охрана.

Об этом я не знал, да и не имело это больше значения. Со своими путаными мыслями я повернул назад, гадая, чем заслужил такую пощаду. Или все же получу наказание, но чуть позже? Уже на тропе я обнаружил в кармане кедровые орехи, которые женщина дала мне в дорогу, и вспомнил о мясе и молоке. Какая удача! Всё это лежит в глубоком снегу. Радость мою не описать. Я быстро пошел назад. Плохо потушенный костер еще тлел. Искать пришлось недолго. Сначала я нашел круг молока, потом и баранину. А я был готов искать до утра. Такое мне привалило счастье в большом несчастье. Оно облегчило мне обратный путь.

Дома многие еще не спали, варили на печке то, что у кого было. Не все знали, что я пошел в деревню, а знавшие решили, что картошку я просто не взял с собой. Один даже пошел в коридор посмотреть, не оставил ли я чего там. Не хотели верить, что мне удалось вырваться из цепких когтей охраны. Позже я встретился с человеком, зарывшим тогда свои санки в снегу. Что я так легко отделался, не хотел поверить и он: его, мол, сразу посадили в карцер. Но на работу в лес он ходить был обязан. И санки его нашли. Человек этот скоро умер от тифа. Страх мой не проходил несколько дней, но охранники, припугнув меня, и правда ограничились присвоенной картошкой.

А в тот вечер был у меня хороший ужин. Как обычно, дежурным оставляли хлеб, и я съел его с жирным молоком, которого не знал уже года два. Половину мяса я обменял у приятеля на картошку. Игру с западней охранники продолжали еще несколько дней. Некоторые из наших людей ходили в деревню и воровать, поэтому начальству нужно было перекрыть все выходы из поселка. Летом 1943-го мы стаскивали к реке Яйва лесины, оставленные половодьем на расстоянии до 100 метров от берега. Тогдашний наш охранник признался, что вряд ли что из добытых нами продуктов попадало в общий котел. Многое разбазаривал ефрейтор, которого тот называл не иначе, как чертом. На фронте ефрейтор был ранен и страдал еще от другой болезни, но пил и снабжал начальство брагой. На следующий год он снова попал на фронт.

Г. Клюдт
http://schutzbrett.org/641-pohozhdenie-16-letnego-trudarmeyca.html