Пока жива боль, жив человек. По острой боли во всём теле понял Гребенников, что жизнь его ещё продолжается. Понял и, не спеша признаков жизни этой подавать, рассуждал, хорошо ли вышло, что он жив?

Надо же было столько месяцев на Дон пробираться, по лезвию тонкому скользить, добраться, наконец, чтобы сейчас же угодить в лапы «товарищей». Как ворона в суп угодили!

Из Петрограда бежал ротмистр в чудной компании старого боевого товарища, у которого скрывался перед тем две недели, штабс-капитана Ардальона Семагина и милейшего юноши, студента Ивана Борха. Ардальон Никитич считал более разумным уходить на север. Проще и безопаснее, и, если организуются там белые силы, то на Петроград наступать – всего ближе. Но Володя рвался на Дон. На Дону собирались лучшие силы. На Дону уже шла борьба. На Дону сражались лучшие командиры. На Дон уже давно стремился ротмистр. У него и план был составлен почти, как туда добраться, но пришлось спешно пересматривать его, когда на хвосте повисла петроградская ЧК, будь она неладна. На Юг спешил и Борх. Спешил к своей семье, жившей в Таганроге. Двое против одного составились, уговорились всё же на Дон идти.

Долгим и трудным был этот путь. Ехали по подложным документам, дважды арестовывались, неделями отсиживались по городам и весям, таились… Дорогой присоединились к ним ещё двое – казачьи офицеры братья Мозжегоровы. Казалось, уже совсем рукой подать оставалось до заветной цели. И – расслабились. Не провели должным образом разведку и налетели на большевиков. Те аккурат только что заняли крупную станицу, о которой известно было, что красных в ней нет, и где, по настоятельному предложению Мозжегоровых, решено было передохнуть. Передохнули…

Бранил себя Гребенников самыми чёрными словами. Ведь сколько раз наставлял его старший друг и командир полковник Тягаев: последний шаг самый коварный, велик соблазн расслабиться на нём, а враг только того и ждёт. А Володе на последнем шаге вечно словно чёрт спину жёг. Вот, и в бою бывало: весь бой ведёшь себя умно и осторожно, а, увидев, что победа уже в руки даётся, как во хмелю становишься – ни своей головы не жаль, ни чужих. Однажды уже наказала судьба ротмистра за такую легкомысленность: был ранен серьёзно. Наказала, но не научила. Вот бы выговорил теперь Гребенникову Пётр Сергеевич! Как наяву увидел строгое лицо полковника, в минуты гнева бледное, с губами поджатыми.

Чёрт дёрнул влезть в эту станицу, прямиком в осиный улей! И, главное, зачем? Ну, поплутали бы ещё несколько дней, пока не добрались бы до своих – совсем рядом здесь вели они бои. Невтерпёж было! Водки выпить, поесть от души да с казачками помиловаться… 

Одно утешало Гребенникова: не позорно угодил он в плен. Не хмельным из бабьей постели вытащили его. А взяли в бою, в котором успел и он сплавить но тот свет нескольких «товарищей». Бой был краток. На подходе к станице угадал Ардальон Никитич засаду. Отступать было поздно, нырнули в близлежащий ров, ощетинились на все стороны винтовками (пулемёт бы!). Красные обложили со всех сторон, но подобраться быстро не могли. Удобную позицию выбрал штабс-капитан, защищённую хорошо от неприятельских пуль. Но патроны закончились, и после короткой схватки, в которой сложили отчаянные головы братья Мозжегоровы (хоть им повезло), Гребенников оказался в плену.

Лёжа на земляном полу какого-то сарая, Володя прислушивался к своему телу. Из рассечённого шашкой правого плеча текла кровь. Это, кажется, была единственная рана, нанесённая оружием. Она повергла ротмистра на землю, а после «товарищи» оружием уже не пользовались, отдавая предпочтение сапогам. Сапоги эти запомнил Гребенников на всю жизнь. Особенно тот, который разбил ему лицо – во рту до сих пор кровавая каша была.

Не добили красные пленных сразу. И то был дурной знак. Стало быть, решили потерзать прежде, злобу выместить. Ох, и «свезло»… Прислушался Володя к доносившимся снаружи звукам: крики, плач женский. Нетрудно догадаться, какой ад царит теперь в станице.

Сплюнув сгусток крови, Гребенников приподнялся и обнаружил, что в импровизированной тюрьме он не один. Тут же были Семагин и Борх, старик-священник и ещё какой-то человек. Этот, последний, в одном окровавленном нижнем белье, неподвижно лежал на земле, тихо стоня. Руки у него были неестественно вывернуты, лицо всё покрыто шрамами и залито кровью, так что и черт его разобрать было невозможно, голова кое-как обёрнута какой-то тряпкой. Сидевший рядом священник, растрёпанный, в изорванной рясе, гладил его по плечу, отгонял кружившихся с жадным жужжанием мух и всхлипывал.

- Ба! Господин ротмистр, а мы уже думали, что вы Богу душу отдали, - усмехнулся Семагин разбитыми губами.

- Да и я не рассчитывал вас на этом свете встретить, - отозвался Володя. – Как полагаете, что нас ждёт теперь?

Ардальон Никитич кивнул на умирающего:

- Вот что. Эти сволочи перебили ему все суставы и бросили подыхать здесь… Вам отец Ферапонт расскажет. А с нас, может, шкуру сдирать живьём будут. Так что готовьтесь.

Борх всхлипнул:

- За что? Господи, за что?! Я не хочу умирать, не хочу, не хочу… - он вскочил, ударил кулаками в стену, затряс головой. – Что станет с матерью? С сёстрами?! У них же никого, кроме меня, нет… Господи, так не должно быть! Ну, почему? По-че-му???

- Да заткнитесь вы, господин студент, - зло бросил Семагин. – Нам только вашей истерики не хватало здесь! Вы же, чёрт побери вас, не барышня!

Борх притих, забился в угол, сотрясаемый нервной дрожью. Гребенников подумал, что ему лучше было бы остаться в Петрограде. Слишком рискованным и трудным было их предприятие для чуждого войны юноши-философа. В самом деле, за что погибать ему? Он даже не офицер, он, вероятно, и на фронт не пошёл бы… Совсем мальчишка ещё. А его будут рвать на части… А где-то в Таганроге его ждут мать и сёстры…

- Эх, господа, признаться, я об одном жалею в моей жизни, - сказал штабс-капитан.

- О чём же, позвольте полюбопытствовать?

- О женщине, которой я, дурак, не успел сказать одного единственного слова, которое обязан был сказать.

- Невеста?

- Не угадали.

- Стало быть, возлюбленная. Решительно, Ардальон Никитич, я вам завидую! Как её имя?

- Вы можете смеяться, но даже этого я не знаю.

- Как так?

- Вот так… Я ничего о ней не знаю. Помню только санитарный вагон, больничный запах, стоны раненых, а среди всего этого её лицо. Был Пятнадцатый год. Осень. Я тогда получил хороший удар в живот, меня эвакуировали в тыл. Я был почти без сознания. Только проблески отдельные. И в этих проблесках – она. Ни имени её спросить, ни что-либо ещё я не успел. Очнулся уже в госпитале, а её там не было.

- И вы не попытались её найти?

- Пытался. Но безуспешно. Мало ли санитарных поездов и сестёр милосердия было на фронте? А может, она просто пригрезилась мне в бреду.

- Счастливый вы человек!

- Почему?

- Потому что счастлив человек, которому в бреду приходят такие видения! Решительно! Я был трижды ранен, и никогда не видел в горячке ничего, чтобы приятно было вспомнить!

Мог бы ещё добавить Володя, что сейчас, стоя на пороге смерти, не мог он извлечь из памяти ни единого образа, о котором бы можно было вздохнуть светло. Студента Борха ждали в Таганроге мать и сёстры. Семагин мечтал о женщине, с которой разминулся на фронтовых дорогах. Ротмистра Гребенникова не ждал никто и нигде. И «дамы сердца» не случилось ему встретить. Дам было много, но в сердце не входили они глубоко. Жил Володя с гусарским размахом, весело. Любил кутнуть, волочился за хорошенькими женщинами, у которых, несмотря на неказистую внешность, всегда имел успех, благодаря лёгкому, весёлому нраву и обаянию, бывал пьян неделями, играл в карты, отличаясь большой удачливостью… Что таиться, немало грехов числилось за Гребенниковым. И на дуэлях стрелялся он однажды, и дважды бывал в секундантах. Накануне войны едва не выгнали из полка за это. Спасибо Тягаеву – вступился, отстоял. А следом война грянула, а на ней доказал Володя, что не зря его в полку оставили. Воевал, как жил – задорно, отчаянно, с бесшабашной удалью, одним словом, батырствовал. Не мог припомнить Гребенников ни одного дня, когда бы владели им уныние и тоска. Жизнь неизменно казалась ему солнечной. Жизнь любил он крепко, что не мешало ему рисковать ей по нужде и вовсе без оной. Может, от того и рисковал так легко, что терять некого и нечего, положа руку на сердце, было? Однажды, порядочно выпив, на спор играл в русскую рулетку. Да что однажды! Вся жизнь Володи такой русской рулеткой была! Скользил по лезвию тонкому – и не сорвался, не поранился ни единожды. Благоволила судьба к отчаянному. Полковник Тягаев рассказывал Гребенникову, что в молодости знал офицера, отличавшегося такой же бесшабашностью. Погиб тот в Японии со славой. А Володе – сбродом красным быть растерзанным? Нет, решительно, такая перспектива не по душе была ему. Привык Гребенников бороться до конца и теперь сдаваться не собирался.

- Господа, о чём вы говорите? – возмущённым тоном воскликнул Борх.

- А в чём дело? – прищурился Семагин.

- Видения! Женщины! Об этом ли надо сейчас?!

- А о чём бы вы предложили, мой молодой друг?

- Надо бежать!

- Прошу вас говорить тише, - попросил священник. – Человек умирает…

Умирающий офицер пришёл в сознание, процедил хрипло:

- Братцы, будьте людьми… Пристрелите…

- Рады бы, да нечем, - отозвался Володя, подползая ближе. – Как вас угораздило попасть сюда?

Офицер чуть повернул голову, покосился заплывшим глазом (второго различить нельзя было):

- Вы кто?

- Ротмистр Гребенников к вашим услугам.

- Свои, значит… - протянул умирающий. – Поручик Миловидов. Я и двое моих людей были посланы в разведку. Но нас постигла неудача…

- Разведка? Значит, армия близко?

- Близко, да…

Володя поднялся на ноги, почувствовав босыми стопами (сапоги проворные «товарищи» успели снять) приятный холод и с удовлетворением отметив, что кости ему всё-таки не переломали. Прильнул глазом к щели между досками сарая. Солнце уже садилось, а в станице всё стоял плач и стон.

- И будет там крики, и стон, и скрежет зубовный… Батюшка, это ад?

Старик поднял дряблое, мучнистое, влажное от слёз лицо:

- Нет, не ад… Ад ещё впереди…

- Обнадёживающе.

- Ад впереди – у них. У наших мучителей. А тех, кто потерпит от них, Господь утешит… - отец Ферапонт оторвал полу подрясника: - Господин ротмистр, давайте я вам плечо перевяжу, а то кровью истечёте.

- Спасибо, батюшка.

Старик перевязал Володе рану. Руки его немного дрожали.

- Нехристи, - шептал он с горечью. - Разорили церковь, свиней в алтарь пустили, над святыми иконами поглумились… Господи, Господи, басурмане такого не творили, а те ведь – русские!

Гребенников медленно прошёл вдоль стен, пытаясь определить, насколько тверда земля.

- Что это вы делаете, ротмистр? – осведомился Семагин, шаря по карманам. – Ни понюшки табаку не осталось, чёрт побери…

- Я думаю, Ардальон Никитич, что Борх прав. Надо бежать, - шёпотом сказал Володя. – Только на будущее, господин студент, извольте говорить о таких вещах тихо. Иначе нас услышат и изжарят досрочно.

- Простите, господин ротмистр.

- Хотите поработать кротом, Владимир Васильевич?

- А вы имеете что-то против? Если есть хоть один шанс из ста избежать нашей безрадостной участи, грех им не воспользоваться. Решительно!

- Так и дали вам «товарищи» убежать!

- Во всяком случае, можно схлопотать пулю при попытке к бегству. Согласитесь, что это предпочтительнее, чем поступить в разделку их мясникам.

- Трудно поспорить с этим! Нет, всё-таки мы имеем дело с исключительной сволочью! Я могу понять – расстрел. Но это средневековое зверство…

- Не комильфо вы хотите сказать? – пошутил Володя.

- Скотство!

- Решительно!

- Господа, давайте уже к делу! – нервно прошипел Борх.

- А чем будем рыть? Руками или носом?

- Господин штабс-капитан, у меня есть предложение лучше, - студент показал металлический обломок неопознанной утвари. – Это валялось в углу.

- Молодец студент! – одобрил Гребенников, беря найденное орудие.

- Погодите, - Семагин взял его из рук ротмистра. – Видите, как она погнута? Крайне неудобно будет рыть ею.

- Так что ж прикажете делать?

- Вот что, - одним усилием своих мускулистых рук штабс-капитан разогнул погнутую железку. – А теперь можно приступать.

- Ну и сила у вас, Ардальон Никитич! – восхитился Борх.

- Почти богатырь Добрыня, - согласился Володя, становясь на колени и принимаясь за работу. – Борх, станьте у двери и караульте, чтобы нас не застукали.

- Слушаю, господин ротмистр!

Земля оказалась податливой. Гребенников и Семагин рыли по очереди. Наступила ночь, и в сарае воцарился полный мрак.

- Как думаете, Ардальон Никитич, когда придут за нами? Я слышал, звери по ночам кровожаднее.

- Не болтайте, ротмистр. Копайте живее.

- Жаль будет, если опередят нас черти. Решительно!

- Жаль, что нет никакого оружия.

- Жаль!

- И табака!

- И еды!

- Табак – первее. Я без табака не могу. Хоть бы понюшку…

- Я бы лучше стопкой водки угостился. Решительно!

- Не будем травить друг другу душу.

- Не будем, согласен.

Рыли дальше, уже вдвоём: кто железкой, кто голыми руками, сдирая их в кровь.

- А как вы думаете, господин штабс-капитан, нас прежде допрашивать будут или сразу – «к Духонину в штаб»?

- Не всё ли вам равно?

- Они нас, возможно, тоже за разведку приняли, поэтому и не прикончили сразу.

- Плевать! Владимир Васильевич, что у вас за недержание языка, в самом деле?

- Между прочим, Ардальон Никитич, у нас есть один недостаток, гораздо более существенный, чем табак!

- Какой же?

- Сапоги! Босиком бегать не слишком удобно. Решительно!

- Я бы сейчас сапоги на табак сменял…

- А я бы за сапоги ужином и стопкой пожертвовал!

- Господа, тише! Караульные!

- Чёрт! – Гребенников плашмя повалился на вырытую яму, закрыв её своим телом.

- Говорят о чём-то…

- Расслышать бы!

- Не могу разобрать…

- Черти!

- Снова уходят к костру.

- Слава тебе, Господи!

Снова копали. В основном – Семагин, так как Володя из-за раненого плеча мог действовать лишь одной рукой.

- Насчёт сапог, вы, ротмистр, пожалуй, правы. Но скажите спасибо, что портки нам оставили.

- Низкий им поклон!

- Посмотрите, как вам кажется, довольно такого лаза будет?

- Это вам смотреть надо, Ардальон Никитич. Мы-то с Борхом – в чём душа держится. В любую щель просочимся. А вам, богатырь Добрыня, ход просторней нужен. 

- Протиснусь как-нибудь. Копну ещё пяток раз и можно!

К офицерам подошёл, придерживаясь ладонью о стену, отец Ферапонт, протянул серебряный нательный крест:

- Господин поручик просит вас взять его крест. Он успел снять его и спрятать здесь в пыли, чтобы он извергам не достался. Если останетесь живы и будете в Москве, отыщите там его отца, директора музея русского искусства Юрия Сергеевича Миловидова. Передайте последний поклон от его старшего сына и этот крест.

Гребенников надел крест на шею, поверх своего, подошёл к изувеченному офицеру:

- Я исполню вашу просьбу, господин поручик. Клянусь, - поклонился, отдавая честь умирающему. – Честь имею!

- Прощайте, господин ротмистр… - едва шевеля губами, отозвался Миловидов.

Отец Ферапонт снова опустился рядом с ним.

- Разве вы, батюшка, не пойдёте с нами?

- Нет. Куда мне? Я слишком стар и немощен для того, чтобы бежать. Благослови вас Бог! Я буду молиться, чтобы он вас помиловал. Когда выберетесь, бегите к речке. На другом берегу – наши…

- Идут! – испуганно вскрикнул Борх. – Господа, идут! Сюда! Господа, это за нами!

- Уходим! – взметнулся Гребенников. – Ардальон Никитич, вы первый! Борх, за ним!

Семагин исчез в вырытом лазе. За ним ринулся студент. Отец Ферапонт бросился к двери, загородив её собой. А дверь уже отворяли. Последнее, что видел ротмистр, ныряя следом за своими друзьями: несколько разгорячённых спиртным солдат и матросов в просвете двери и старец-священник, пытающийся преградить им дорогу и, вот, падающий на землю, сражённый ударом тяжёлого кулака. Матерная брань, гогот… А следом рёв (заметили побег) и несколько выстрелов. Царствие небесное вам, батюшка! Царствие небесное и вам, господин поручик!

Выстрелы услышал Гребенников уже снаружи. Услышал и понял, что побег не удался. Ночь была лунной, светлой. Совсем рядом извивалась под обрывистым берегом серебристой змеёй река. До неё добежать – всего несколько шагов было. А уже настигали - преследователи. И ни пистолета, ни шашки, чтобы защититься!

- Пропали! – охнул Борх. – Мама, прости…

- Погодите, черти! – рыкнул Семагин.

Богатырь Добрыня! Схватил могучими руками корягу, на пути лежавшую, размахнулся, закружил, вперёд выставив, никого не подпуская. Грянуло несколько выстрелов. Захрипел штабс-капитан, в последний раз распрямился, швырнул смешное своё оружие, и ещё одну пулю получил – и мёртвым рухнул на землю.

А Гребенников, секундной этой задержкой воспользовавшись, рванул к берегу и с разбегу прыгнул вниз с отвесного склона, крикнув:

- Борх, за мной!

Но Борх не успел последовать за ротмистром…

Вода сомкнулась над головой Володи, посыпались в речную гладь всплёсками пули с берега. Под обрывистым берегом поросшая камышом заводь была, укрылся в ней ротмистр, едва дыша, с трудом веря, что уцелел. А, впрочем, рано было радоваться. Ждал Гребенников, полезут ли «товарищи» вниз, проверять, утоп ли он.

Нет, не полезли… Изрешетили воду и, бранясь, ушли. Не могли подумать, чтобы израненный, ослабевший человек мог, с такой высоты в воду прыгнув, ещё плыть под ней… И самому Володе трудно было в это поверить. Хотя был пловцом знатным, а всё же с одной почти не действующей рукой – проплыви-ка. А проплыл! Знать, природное жизнелюбие и выносливость помогли. Худ был Володя, совсем не богатырь на вид, а жилист. Многое выдержать мог.

Вода была по-осеннему холодной, и Гребенников быстро почувствовал, как стало сводить от холода ноги. Дольше ждать было нечего. Собравшись с остатками сил, ротмистр погрёб к другому берегу. По счастью, речка была узкой. В обычное время, пересёк бы её Володя в считанные минуты, а теперь, как показалось, страшно долго плыл, иногда теряя силы, идя ко дну, глотая воду, отфыркиваясь, и отчаянно рвясь дальше.

Оказавшись на другом берегу, ротмистр сделал несколько шагов к высившимся деревьям и бессильно рухнул на землю. Ему было уже всё равно, жить или умереть. Он не ел целые сутки. Он потерял много крови. Он был изранен и избит. От холода свело все мускулы, но не было сил даже застонать. На том берегу погибли все его друзья. Друзья, которым было что терять, что искать в этой жизни. А он, ничего не имевший, остался жив… Тело отказывалось повиноваться ему, и сознание погасло.

Когда Гребенников очнулся, то обнаружил себя лежащим на траве в лучах поднимающегося солнца. Над ним склонились двое казаков. Один из них, лет сорока, усмешливый, сказал другому, смуглому бородачу:

- Гляди-ка, кажись живой.

- Знамо дело, живой.

- А я, было, подумал, мёртвый.

- Лежал, что мёртвый.

- Ну, что там? – окликнул чей-то сильный, но довольно мягкий голос.

- Живой он, Николай Петрович!

«Свои!» - с облегчением подумал Володя и с трудом сел, прикусив губу от мгновенно пронзившей всё тело боли. Он готов был расцеловать этих двух казаков и их командира на радостях от счастливого спасения. А они смотрели на него подозрительно, недоверчиво. Их командир, капитан лет тридцати с лишком, соскочил с бурочалого коня, приблизился. Был он высок и ладен. Лицо, ещё молодое, правильное, казалось суровым, даже жёстким. На высоком лбу пролегла глубокая морщина. Гребенникову показалось, что этого капитана он уже когда-то видел прежде, но никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах.

- Кто вы такой? – спросил тот. – Откуда вы здесь?

- Ротмистр Гребенников. Я и четверо моих друзей пробирались на Дон, чтобы поступить на службу в Добровольческую армию.

- Откуда?

- Из Петрограда. Вчера мы попали в засаду и оказались в плену у большевиков на том берегу. Мы попытались бежать. Мои друзья погибли, а мне удалось переплыть реку…

- Значит, вы с того берега? – в глазах капитана мелькнул интерес. – И что же там?

- Ад… - отрывисто ответил Володя. – Там, в плену, мы видели вашего разведчика.

- Кого именно?

- Поручика Миловидова.

- Он жив?

- Уже нет. Мы застали его умирающим. Ему переломали все суставы, видимо, долго истязали, а потом бросили умирать. Он просил передать свой крест своему отцу, если мы доберёмся до Москвы.

- Крест при вас?

Гребенников указал на грудь:

- Вот, он.

Капитан опустил голову:

- Значит, Миловидов погиб… Это большое несчастье. Я знал его и его семью. Для его отца это будет большим ударом.

- Что делать с ним, Николай Петрович? – спросил усмешливый казак. – В контрразведку?

- Сами разберёмся, - ответил капитан.

- Простите, господин капитан, могу я узнать ваше имя? – спросил Гребенников. - Мне откуда-то кажется знакомым ваше лицо.

- Николай Петрович Вигель.

- Вигель? – Володя оживился. – Ну, конечно же! Теперь вспомнил! Мы ведь с вами встречались, господин капитан!

- Где же?

- В Петрограде, за год до войны. Вы тогда месяц гостили у вашего сводного брата, Петра Сергеевича Тягаева. А я имел честь служить под его началом. Вы ещё проиграли мне некоторую сумму в преферанс. Припоминаете?

- Да-да, что-то было такое, - лицо Вигеля немного помягчело. – Данилыч, - обратился он к казаку, - вот, видишь, всё свои люди. А ты – «контрразведка». Везите в лазарет. Видишь, господин ротмистр едва живой. А я позже приеду. Вы, господин ротмистр, расскажете, что видели на том берегу. Мы уже дважды посылали разведку туда, и обе группы погибли. Может, хоть вы что-то проясните, чтобы нам не соваться туда вслепую и не положить излишне людей.

- Рад служить, господин капитан!

- Честь имею!