Web Analytics
С нами тот, кто сердцем Русский! И с нами будет победа!

Категории раздела

История [4731]
Русская Мысль [477]
Духовность и Культура [850]
Архив [1656]
Курсы военного самообразования [101]

Поиск

Введите свой е-мэйл и подпишитесь на наш сайт!

Delivered by FeedBurner

ГОЛОС ЭПОХИ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

РУССКАЯ ИДЕЯ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

Статистика


Онлайн всего: 14
Гостей: 14
Пользователей: 0

Информация провайдера

  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • АРХИВ

    Главная » Статьи » История

    Елена Семёнова. Честь - никому! Прощание с Первопрестольной. Ч.1. Сентябрь 1918 года. Москва

    Купить печатную версию
     
    КУПИТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ ВЕРСИЮ

    От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Верно говорят в народе. Мог ли предположить действительный статский советник Пётр Вигель, всю жизнь посвятивший борьбе с преступностью, что на старости лет его самого, бывшего следователя по особо важным делам, как преступника, арестуют и бросят в Бутырскую тюрьму? В кошмаре ночном не привиделось бы! А вот ведь – случилось. Все встало с ног на голову, и это назвалось у них – «революционной законностью». Террор, обыкновеннейший террор, а не законность никакая! И кем эта, прости Господи, «законность» стала осуществляться? А теми самыми субчиками, которых Пётр Андреевич отправлял в остроги, избавляя от них общество. А теперь – выпустили всех! Торжество воинствующей черни! Революция уголовников! Вся власть – каторжанам! Они теперь – «законность»! Накануне революции петербургская дактилоскопическая коллекция с фотографиями преступников и подозрительных лиц достигала двух миллионов снимков. И что же сделало либеральнейшее Временное правительство? Всю эту орду, знающую лишь разбойное ремесло, руководствуясь гуманистическими соображениями, безумно выпустили на волю, ничуть не обеспокоившись в заботе об этих «жертвах царизма» о правах простых граждан, ставших их добычей! Воры и убийцы мгновенно осознали свои права, влились в новую жизнь в духе времени: объединились на съезде «уголовных деятелей» и немалой частью пополнили ряды коммунистической партии и ЧеКи. Революцию чествовали, как освобождение, а она была всего лишь разнузданием сил зла, узаконением уголовщины. Уголовники грабили людей и утверждали, что «грабят награбленное». Грабили уголовники, грабили «интеллигентные» революционеры, реквизируя чужие дома и собственность (Керенский не постеснялся для своих нужд реквизировать автомобиль из гаража Государя и вселиться в Зимний Дворец). Уголовщина стала нормой жизни, политика и преступность слилась воедино, и этот чудовищный симбиоз истреблял Россию. Таков был плод алканой демократии.

    А каким ещё он мог быть? Сеющий ветер пожинает бурю. Либеральные горе-мудрецы начали с дарования свободы бандитам, с дарования им права голоса. Права голоса на выборах! И что же это за выборы, на которых голос убийцы равен голосу священника, а голос неграмотного, темного человека голосу университетского профессора? И кто победит на таких выборах? Либеральные безумцы! В их напичканные заимствованными с чужого плеча идеями головы не вмещалось элементарного понимания того, что в народе должен выработаться высочайший уровень сознательности, ответственности, самосознания, чтобы он мог достойно воспользоваться своим правом голоса. Давать же право голоса заведомым преступникам и вовсе верх государственной слепоты и безрассудства! Но они не думали о последствиях, о государстве, им нужна была демократия, во что бы ни стало, здесь и сейчас – одним росчерком пера ввести её!

    «Временщики» дали уголовникам свободу, большевики, уголовными методами издавна пополнявшие партийную казну, узаконили их промысел. Сбылась мечта Бакунина, возлагавшего надежды на преступный мир в своих грёзах о революции. Сбылись предостережения Достоевского, Лескова и других русских провидцев. То, что уже явно намечалось в Пятом году, расцвело теперь махровым цветом. Видел Вигель портретную галерею новых правителей: каторжанин на каторжанине, рожа на роже, любой антрополог бы подтвердил, что в каждом этом деятеле – явная врождённая склонность к преступлению. Прежде выжигали клейма на лицах преступников, а этим и выжигать не надо – посмотришь на них, и не ошибёшься – забубённые.

    А этот «поезд свободы»! Ещё в марте Семнадцатого через всю Сибирь, через Самару и Москву мчался в Петроград поезд с освобождёнными каторжанами. Весь увешанный красными флагами, целыми полотнами кумача, весь в лозунгах и прокламациях, весь в дыме и хмелю, весь в сквернословии и революционных воплях нетрезвых, ошалелых глоток, он нёсся через всю Россию, знаменуя собой торжество Свободы и начало Новой Эры. Видел Пётр Андреевич этот поезд, когда шёл он через Москву. Действительно, символ новой эры. Эры торжества бандитов и свободы от закона. И звучал то там, то здесь гимн её: «Бога нет, царя не надо, мы урядника убьём, податей платить не будем и в солдаты не пойдём!» Когда кумачовый поезд шёл через Сибирь, то в одном из мест его остановки, каторжники вырезали семью машиниста товарного поезда, семь человек, включая четверых малолетних детей. Вырезали в пасхальную ночь. И от этой крови продолжили путь к крови новой, уже в масштабах всей страны. Расползались по всем просторам выродки рода человеческого, растлевали окончательно народный дух, науськивали… И стали подлинной опорой революции, в которой наивные люди ещё могли видеть торжество справедливости. В Феврале на улицах убивали офицеров и городовых, бесчинствовали выпущенные на свободу бандиты – и это именовалось «бескровной революцией», «торжеством духа народного», «освобождением от векового рабства». Да это и было – освобождением. Освобождением изуверов, убийц, грабителей и разной мелкой гнили. Но какого освобождения ожидали интеллигенты? Знать? Обыватели? Освобождения от чего? Какой свободы не хватало им?! Газеты на все лады поносили власть, с думских трибун возводили чудовищные обвинения на Императрицу, расшатывали трон, и никому не затыкали рты, никого не арестовывали, не заточали в крепость! «Вековое рабство!» Какой ещё не хватало свободы?..

    И хороша же была власть! Что допускала все эти провокационные речи и статьи! Сами себя подрывали. Что за немощь чёрная! Пальцем не шевельнули, чтобы защитить себя, чтобы эту разнузданность пресечь!

    А ведь как давно началось всё это, и многие предчувствовали. Пётр Андреевич, год за годом уголовные преступления расследовавший, видел, как изменялись они, как менялись преступники, как преступность росла стремительно. В семидесятые годы, когда только начинал свою карьеру Вигель, преступления ещё были простыми (грабежи, разбой), и преступники были ещё неискушёнными, обычные разбойники, подчас весьма умные и ловкие. Но годы шли, и на смену этим бесхитростным ворам из московских ночлежек пришли преступники идейные. Преступники, творившие свои деяния не от нищеты и тяжёлой среды, а преследуя некие идеи, доказывавшие что-то себе и миру, лишённые всякого понятия о грехе, которое даже в матёрых ворах ещё бывало живо. Новый тип преступников вышел не из притонов и ночлежек, не с Хитровки и Сухаревки, а из светских салонов, из интеллигентных и аристократических семей, из образованного сословия. Преступления их бывали изощрённы и жестоки. Циничны до крайности. Убивали с лёгкостью потрясающей. Двое студентов (из интеллигентных, состоятельных семей) жестоко убили женщину, чтобы продать её серёжки, потому что им не хватало денег на игру! Молодой человек, из служащих, убил своего друга, тело расчленил, часть успел выбросить, а голова залежалась у него на квартире, где её и обнаружили. И никакого ужаса перед содеянным! Ни малейшего раскаяния! А сколько открывалось притонов! И что творилось в них! Кокаин, алкоголь, разврат, перед которым ничтожным становился Содом. И этому придавались даже дети! Гимназисты и гимназистки! И всё это – на глазах у власти. И всему этому – задавали тон модные поэты и философы. В интеллигентских салонах вертели столы и общались с духами «плотски», устраивали оргии. Газеты пестрели рассказами о всевозможных извращениях, печатали стенограммы судов над проститутками, убившими своих любовников, развратниками, изуверами и прочими человеческими отбросами. Они становились героями газетных полос, общество с жадностью читало о них, больное общество! И их – не осуждали! Им ещё и находили оправдание! Их находили «интересными». И в погоне за «интересностью» ничего не было легче для ничтожных людей, как пасть пониже, как превзойти других в развращённости. Газеты! Сколько яда лилось в души с их мерзейших страниц. Всё самое низменное и гнилое, что было в обществе, выплёскивалось на них, словно их авторы вместо чернил пользовались сточными водами. Канализационный дух проникал всюду. Трупный яд… Барышни, которые раньше прятали под подушками «Кларисс», «Ричардсонов», стали прятать  – Ницше. А тот – что проповедовал? Христианство – «побасенка о чудотворцах и спасителях», «ложь, проистекающая из дурных инстинктов больных и глубоко порочных натур», священник – «паразит опаснейшего свойства, настоящий ядовитый паук жизни»! Цинизм и бесстыдство, как самое высокое, чего может достичь человек! Человека-дикаря с «ликующей нижней частью живота»! «Нет ничего великого в том, в чём отсутствует великое преступление»! «В каждом из нас сидит варвар и дикий зверь»! Дать свободу этому зверю! Дать свободу демону! Стать орудием его! И это читали, как откровение! Лев Толстой ужаснулся: страшно то время, у которого такие пророки, страшно, когда злой сумасшедший завладевает умами и душами стольких людей! «Если бесовщина начинает владеть умами, то полиция бессильна…» - говаривал старый начальник Петра Андреевича.

    И всё это росло как снежный ком. Преступность в какие-то два десятилетия выросла в разы, захлестнула, в первую очередь, столицы и крупные города, а затем стала проникать и в глубь. И на это смотрели широко раскрытыми глазами. Обсуждали, воспевали, придумывали теории, одна другой безумнее. Куда могло прийти такое общество?.. Только к господству тех, кого защищали – каторжников, уголовников, самых «интересных» людей. К господству того, кому сознательно или неосознанно поклонялись – беса. И – пришли. Встретили в истерической радости, а теперь скорчились под жезлом железным.

    Оставались, правда, в обществе и силы охранительные. Верные Богу, Царю и Отечеству. И что же? Ни на кого не выливалось столько помоев, сколько на них! Не было слова более бранного, произносимого с брезгливой гримасой, чем «чёрная сотня». «Чёрная сотня» - печать общественного презрения. «Чёрна сотня» - метка на зачумлённом доме. «Чёрная сотня» - если тебя заподозрили в сочувствии ей, то готовься, что «порядочные люди» не подадут тебе руки. «Чёрная сотня» - как только не издевались над ней либеральные и социалистические лживые перья, рисуя членов её ограниченным, грязными, пьяными и озлобленными животными. А членом «Чёрной сотни» был – Менделеев. И митрополит Антоний (Храповицкий). И сколько ещё людей умнейших, честнейших, даровитейших! Людей, с которыми не стоял рядом ни один из утративших почву интеллигентов, тем более, борзописцев.

    В 1908-м году создан был Всероссийский Национальный Союз, заявлявший своей целью содействовать господству русской народности в пределах Империи, укреплению сознания народного единства, устройству русской бытовой самопомощи, развитию русской культуры и упрочению русской государственности на началах самодержавной власти Царя в единении с законодательным народным представительством. Одним из виднейших деятелей его был известный журналист Михаил Меньшиков, год за годом гласом вопиющего в пустыне пытавшийся обратить внимание общества на надвигающуюся катастрофу, с беспощадной резкостью указывавший в своих статьях на нависшие над Россией и русским народом угрозы. В своей статье, посвящённой началу работы Союза, Меньшиков, говоря о целях его, вновь и вновь повторял то, о чём писал неоднократно, пытаясь добудиться до уснувшего национального самосознания русских людей: «Мы, русские, нуждаемся в общечеловеческом опыте и принимаем всё, что цивилизация даёт бесспорно полезного. Но Россия в данный момент её развития совершенно не нуждается в услугах инородцев, особенно таких, которых фальсификаторская репутация установлена прочно. Россия - для русских и русские – для России. Довольно великой стране быть гостеприимным телом для паразитов. Довольно быть жертвой и материалом для укрепления своих врагов. Времена подошли тяжёлые: извне и изнутри тысячелетний народ наш стоит как легкодоступная добыча. Если есть у русских людей Отечество, если есть память о славном прошлом, если есть гордое чувство жизни – пора им соединиться!»

    Пётр Андреевич вступил в Союз в первых рядах. Он уже давно убедился в том, что единственный способ выхождения из духовного кризиса, поразившего Россию на рубеже веков и грозившего самыми плачевными последствиями, это укрепление русского национального самосознания. Самосознания этого частично была лишена власть, бюрократия и часть аристократии, и больший процент интеллигенции, в каком-то исступлении содравшей с себя национальное лицо, враждебной всему национальному, стыдившейся самого слова «русский», да к тому ещё сильно разбавленной инородцами, как-то незаметно ставшими главенствовать в ней, задавать тон. Государство, народ, у коего размыты две главных основы бытия – религиозная и национальная, долго не выстоит. Следовательно, о них и надо было печься первее всего. А пеклись мало. Нерадиво. Уже отгремел Пятый год, а всё равно не научились нечему, не поняли…

    Один был человек в России, который понял всё, но не только понял, а ещё и умел действовать решительно и точно, солнце среди мужей государственных – Столыпин. Он не отдельные углы многогранника видел, а – целое. И действовал разом во всех направлениях, укрепляя Россию, заботясь, в первую очередь, о благополучии русского народа. Он обуздал революцию, привёл страну к миру и законности, заселял пустующие земли Сибири и Дальнего Востока, укреплял влияние русского большинства в западных губерниях, где дотоле властвовали, благодаря знатному происхождению, инородцы, создал прочный фундамент для окончательного разрешения больного земельного вопроса, наконец, дав крестьянам землю в собственность, в считанные годы на невиданную прежде высоту поднял русское хозяйство: ничего не упускали дальновидные его очи, всюду дотягивалась отечески-заботливая рука. Его речи превосходили самых ярких думских ораторов, потому что ораторы преследовали цель показать себя, гнались за красивым словом, говорили – для слова, для позы, чтобы казаться, а ему не нужно было казаться, его слово продиктовано было знанием и делом, его цель была не стяжать себе популярность, а укрепить Россию настолько, чтобы уже никакая революция не могла сокрушить её. Силой подавляя революцию, революционеров, вводя военно-полевые суды для них, он одновременно проводил безотлагательные меры, призванные уничтожить почву, которая питала их, разрешить все те перезревшие проблемы, нерешённость которых использовали политические авантюристы, чтобы возбудить народные волнения.

    Столыпиным Вигель восхищался открыто, буквально преклоняясь перед этим человеком. А что же общество? Общество – ненавидело. Общество – травило. Ненавидела камарилья, завистливая и тупоумная. Ненавидели либералы, лишаемые лучших своих козырей, тормозившие, как могли, все неотложные и полезнейшие для России решения в Думе потому только, что они исходили не от них, не им несли славу. Революционеры открыто заявляли, что Столыпин должен быть убит, иначе революции не будет, и организовывали одно покушение за другим. Как одинокое дерево, привлекающее все молнии, возвышался Столыпин трагической в своём одиночестве фигурой, как гранитный утёс выдерживал все удары, продолжал своё служение, не отклоняясь ни на йоту от взятого курса. Под конец отреклись от него даже верные вначале октябристы Гучкова. В Думе верны премьеру остались лишь националисты.

    Обстоятельства убийства Столыпина Вигель, пользуясь старыми связями, выяснял лично. И обстоятельства эти удручали. Казалось, все стороны были заинтересованы, чтобы прозвучал роковой выстрел… В Киеве премьеру не выделили даже охраны, он вынужден был нанимать извозчика, убийцу вооружило и пропустило в театр Охранное отделение… А Царь великодушно простил виновных в трагедии чинов полиции, хотя вина их была бесспорна и велика. Это государево «прощение» косвенных убийц потрясло Петра Андреевича. Этого «прощения», этого непонимания величины утраты, которую понесла Россия с гибелью Столыпина, не мог Вигель простить Государю. Даже памятник погибшему за него премьеру поставили на народные пожертвования, и ни Государь, никто из родственников его, ни представители Двора, власти не пожелали быть на его открытии. И прежде не жаловал Пётр Андреевич Царя (то ли дело был покойный его отец!), а после этого стал дурного о нём мнения. Правда, своего отношения никогда не выражал Вигель публично. Будучи монархистом, он не считал для себя возможным отзываться плохо о Монархе. К тому же слишком ясно понимал Пётр Андреевич, что критика направленная на Николая, с частью которой нельзя было не согласиться, бьёт не только по нему лично, но по самой Монархии (и это было всего опаснее, и со стороны Государя и его родственников главным проступком было то, что своими необдуманными шагами они сами роняли всё ниже престиж Царской власти, давая пищу её врагам), что, в случае взрыва, рухнет не один Император, а весь многовековой институт Самодержавия. А это было недопустимо.

    Три столпа было у России: Православие, Самодержавие, Народность. Да только когда выдвинул граф Уваров свою знаменитую триаду, она уже доживала последние дни. Церковь была сокрушена. Сокрушена Самодержавием, побоявшимся, что она, независимая, будет иметь слишком большое влияние. Роковая ошибка! Вместо единения с Церковью, государство подчинило её себе. А Церковь подчинённая, в самом деле, утратила своё прежнее влияние на народ. Стала всё больше превращаться в бюрократический аппарат, который в условиях духовного кризиса и богоискательства отталкивал от себя ищущие души. Много лгали господа борзописцы на Церковь, но и не вовсе без огня был дым. Сельское духовенство в немалой части было невежественно. Правящие иерархи более увлечены были внешней, обрядовой стороной Православия, нежели глубинной, духовной его составляющей.

    Самодержавие сокрушило Церковь, а народ – Самодержавие… И от народа непростительно отдалилась власть, погрязнув в бюрократизме, поставив надо всем чиновника. Вытребовали после Пятого Думу. А она-то меньше всего нужна была. Чужеродная ветвь к нашему дереву. Ничего кроме смуты не было от неё во все годы крикливого его существования. А нужно было – земство. Ничего не было бы прочнее единённости самодержавной власти с земствами. В Думе народа нет, в Думе – ораторы, политиканы. А в земствах – народ, люди, на земле работающие, подлинные нужды ведающие. Земство помогло бы всему: и укреплению национального самосознания, и развитию организованности, предприимчивости, активности русских людей, которых так не достаёт им, и потому становятся они лёгкой добычей инородцев, и решению многих мелких местных проблем, до которых у власти просто не могут дойти руки. Иные консерваторы утверждали, будто бы самодержавие плохо соотносится с земствами, но это блистательно опроверг Лев Тихомиров. Вот, кто, быть может, лучше всех понимал Россию. Бывший народник, отрёкшийся от увлечений молодости, и ставший монархистом и консерватором, он по полочкам разложил все достоинства и недостатки российского государственного устройства, указал без нервов и криков все опасности и бреши, прописал рецепты, как устранить их. И среди них главный – земства! Земства, как вернейшая опора трона, как залог живого развития народного. Никаких парламентов, а Земский Собор, как было в старину (слово-то какое хорошее, родное – Собор, единение народное), на которым бы истинные представители народа могли говорить с Царём о своих нуждах, советовать. Всю важность земств понимал Столыпин, развивал их. Но после него забросили опять. Ещё несколько лет продержались на им накопленном наследстве и покатились, покатились стремительно, и уже некому было удержать над пропастью – крахнули в неё, и костей не собрать.

    Единственную надежду увидел Вигель после падения трона в Церкви. Если её первую сокрушили, так не с неё ли возрождаться? И неслучайно явлена была в революционные дни Державная икона Богоматери с царским скипетром в руке – вся православная Москва стекалась в Хамовники поклониться ей. И неслучайно с первых пор революционных Церковь, видя в ней угрозу главную, стали травить. Новый обер-прокурор Синода, полоумный Владимир Львов провозгласил себя «центром религиозного и общественного движения», потребовал, чтобы секретари духовных консисторий следили за архиереями и доносили на них. Отщепенцы в рясах сплотились вокруг его газеты «Московский церковный голос». В этом органе протоиерей Введенский требовал перевести службы на русский язык, епископ Бельский – отметить Первомай, священник Смирнов сбросить рясу, так как она обособляет духовенство в особую касту, отчуждает его от народа. «Снимите её, - проповедовал новоявленный Иуда, - оденьтесь, как все, и то же общество примет вас как своего; вы уже не станете посмешищем, а будете просто и даже с почтительным оттенком: «священник-гражданин». Но таких «священников-граждан», по счастью, было немного. Большая же часть духовенства и верующих, лишившись Царя, ясно ощутила нужду в Пастыре, в Предстоятеле. Престол царский рухнул, настала пора воссоздать престол патриарший.

    Пятнадцатого августа 1917-го года, в праздник Успения Пресвятой Богородицы в Москве открылся Освящённый Церковный собор, на котором присутствовало двести семьдесят семь священников и двести девяносто девять мирян, в числе которых был и Пётр Вигель. Долгие споры велись о том, стоит ли вообще возрождать патриаршество. Многие высказывали сомнения, другие настаивали, что в наступившее окаянное время только Патриарх сможет объединить православный народ. Священник Востоков говорил:

    - Нам известно, что прежние патриархи были печальниками за народ, вразумителями, а когда нужно, и бесстрашными обличителями народа и всех имущих власть. Дайте же и вы народу церковного отца, который страдал бы за народ, вразумлял его, а для тёмных сил, которые уводят народ от Христа и Церкви, хотя бы они сидели на правительственных местах, был грозным обличителем.

    В прениях миновал август, сентябрь… Октябрь окрасил улицы Москвы кровью. Собор заседал, а на улицах Первопрестольной гремела канонада. Соборяне умоляли противоборствующие стороны о прекращении братоубийства, но их не слышали. Третьего ноября большевики взяли Кремль, стрельба прекратилась, двумя днями спустя в Храме Христа Спасителя избирали Патриарха. Божиего избранника из трёх намеченных кандидатов должно было определить по жребию. Затворник Зосимовой пустыни старец иеромонах Алексий после долгих молитв извлёк из освящённого ковчежца имя митрополита Московского и Коломенского Тихона…

    А бесовщина всё более завладевала умами и душами. Ленин сыпал омерзительными афоризмами, которые подхватывали его приспешники. «Всякий боженька есть труположество»! «Религия – род духовной сивухи!»! «Всякая религиозная идея есть самая гнусная зараза!» Какая перекличка с Ницше… Демон освобождённый празднует победу. Ещё Временное правительство изъяло из обязательных школьных предметов Закон Божий, подбиралось к церковным землям, но у господ «временщиков», бесхребетных и слабосильных, не было подлинного размаха. А у большевиков был, и какой! Над куполом Иверской часовни, где некогда венчался Пётр Андреевич с первой своей женой, на месте иконы Спасителя водрузили лозунг: «Религия есть опиум для народа». А следом и декрет поспел. «О свободе совести». А вернее было бы назвать «О свободе от совести». Этот декрет как нужен был! Ясно же, что не может быть человек свободен полностью, покуда сохраняется в нём такой буржуазный анахронизм, как совесть. Совесть сковывает человека, а, значит, долой совесть! А, главное, по декрету этому разом лишили Церковь всей её собственности: от земель до икон. Всё теперь становилось «государственным». Кто провозгласит право на бесчестье, за тем пойдёт народ, - когда ещё предсказал Достоевский. И вот, провозгласили официально, законодательным порядком. Состряпал эту очередную гнусность юрист Рейснер. «Доселе Русь была святой, а теперь хотят сделать её поганою», - откликнулся Собор, и во всех церквях читалось послание Святейшего с анафемой большевикам.

    Но и среди этого богоборчества сколько же верных ещё оставалось! Во всех городах шли крестные ходы против декрета. Против них выдвигали броневики и пулемёты, арестовывали священников и мирян, проливалась невинная кровь, и всё же сильнее страха оказывалась вера, и в этом был залог того, что не всё ещё потеряно. Холодным февральским днём Восемнадцатого удерживала жена Петра Андреевича от участия в крестном ходе, боясь за здоровье его, давно подорванное. Но не мог Вигель остаться дома, когда со всей Москвы сотни тысяч людей с иконами и хоругвями, с пением стекались к Красной площади. Никогда за всю свою долгую жизнь не видел Пётр Андреевич такого скопления верующих, которых в этот час уже не разделяли политические распри и иные казавшиеся мелкими теперь раздоры. Вторил Вигель пасхальному тропарю, смотрел на лица людей. Суровые лица мужчин, заплаканные – женщин, а при этом сколько света в каждом, сколько живой веры, несмотря на все угрозы и лишения, заставляющей вставать на защиту святынь. Люди ничтожные, люди трусливые видят свободу в избавлении от совести. А истинная свобода человека в том, чтобы следовать ей. В полдень докатились до Красной площади все крестные ходы, запрудили соседние улицы, и на Лобном месте Патриарх Тихон служил молебен. И против такой единой силы не посмели выступить засевшие в Кремле большевики, ощетинившиеся штыками китайцев – ленинского конвоя. Когда бы силу эту сохранить, когда бы вся Россия поднялась так, и разве устояла бы каторжная власть?

    Но никак не могла Россия обрести единства перед лицом врага. Политические распри оказывались сильнее. В Москве продолжали действовать политические объединения. Образовался Торгово-промышленный союз и Правый центр. Последний был задуман, как междупартийное объединение, в котором участвовали все антибольшевистские течения, от монархистов до кадетов. Видную роль играл в нём генерал Гурко, перебравшийся в Первопрестольную из Петрограда. Но не устояло и это общество. Крайне-правые, придерживавшиеся прогерманской ориентации, вступили в прямые переговоры с немцами, остальные не могли примириться с этим, в итоге центр раскололся. Крайних Пётр Андреевич не любил всегда. К какому бы лагерю они не принадлежали. Именно крайние, не желая уступать ни в чём, разрывали Россию в разные стороны, как бешеные кони, раздирающие обречённого на четвертование. Раскалывали любое объединение, вносили раздор по вопросам второстепенным, отвлекая внимание от главных, увеличивали бездумно смуту и сумятицу в мыслях. Не симпатизировал Вигель союзникам, не ждал от них добра, но и не с немцами же было, уподобляясь большевикам, заключать договорённости! К тому же, что и на них – какая надежда? Все преследуют свои интересы, а Россия – кому нужна? Россию только сами русские спасти могут. А русские расходятся в разные стороны из-за надуманных «ориентаций»: кто за немцев, кто за французов…

    Взамен Правого центра создали центр Национальный. Приняли надпартийную программу, стали налаживать связь с антибольшевистскими силами в Сибири и на Юге. В Национальном центре принимали участие люди самых разных политических убеждений. Выделялась фигура идеолога земства, одного из отцов-основателей Союза 17 октября Дмитрий Шипова. Весомую роль играли кадеты, являвшиеся связующим звеном между Национальным центром и более левым Союзом возрождения. Петра Андреевича участвовать в работе центра пригласил князь Павел Долгоруков.

    Павел Дмитриевич был человеком редких качеств. И всегда удивлялся Вигель, как такой человек может быть членом партии Милюкова? По уму, по душевным качествам, по внутреннему благородству даже близко не приближался кадетский лидер к князю. Что такое был Милюков? Достаточно бесталанный человек, которому не хватило способностей, чтобы стать серьёзным историком, политикан, заботящийся более всего о собственной популярности, не брезгающий шулерскими методами и ложью для достижения своих корыстных целей, пустозвон, речи которого всегда были лишены глубины и знаний, но напичканы с потолка взятыми данными и громкими словами… Никак иначе не мог оценивать его Вигель и презирал всей душой. И ещё больше стал презирать после того, как Милюков пренебрёг даже собственной партией, своими соратниками. Столько времени клявшийся в верности союзникам, оказавшись за бортом, он резко сменил ориентацию на прогерманскую, а когда партия не поддержала его, откололся с небольшой группой сторонников, продолжая, при этом, называть себя лидером кадетской партии. Этого отступничества не мог простить ему даже князь Долгоруков, всегда защищавший Милюкова, не позволявший дурно отзываться о нём в своём присутствии.

    Павел Дмитриевич считался совестью кадетской партии. Её рыцарем. Наличие таких людей в ней только и примиряли Вигеля с её существованием. Князь не был политиком, тем более, политиканом. Будучи человеком высокой души и кристальной честности, он был искренен и независим во всех своих поступках. Не было никакого барства, никакой надменности в нём, а чувствовалось глубочайшее благородство, подлинный аристократизм. Не являясь членом Думы, Павел Дмитриевич был избавлен от необходимости произносить речи, искажённые партийными догматами, всю свою жизнь он посвятил работе в земском движении. Имея придворное звание камергера и княжеский титул, был Павел Дмитриевич человеком скромным и душевным, при этом нечуждым практической жилки, которая помогла ему развить хозяйство в своих имениях. С началом войны князь, председатель Общества мира в Москве, убеждённый пацифист, отправился на фронт в качестве начальника санитарного отряда Всероссийского союза городов. На Галицийском фронте, в третьей армии генерала Радко-Дмитриева он не раз подвергал свою жизнь опасности, работал в пяти верстах от линии фронта в городе Тарнове, где велись зимой 1914/15 года одни из самых тяжёлых и кровопролитных боёв Великой войны. Во дни юнкерского восстания в Москве вспоминал князь войну, прислушиваясь к гудящей на улицах канонаде: «Совсем как под Тарновым!» После революции ездил Павел Дмитриевич по фронтам в качестве делегата Государственной Думы, без страха обходил окопы, ужасался развалу армии… Успел побывать и в заключении, оказавшись среди арестованных в конце ноября в Петрограде членов Учредительного Собрания. Не предъявляли им никаких конкретных обвинений, а просто объявили «врагами народа» и заключили в Петропавловскую крепость. «Революционная законность»! И как бывает обычно, из кадетской партии не были арестованы ни Милюков, ни Родичев, ни защитник евреев Винавер, а благородный князь Павел Дмитриевич, и искренний, совестливый, все беды народа сердцем чувствовавший, простым сельским врачом некогда в народ пошедший и лечивший крестьян за пятикопеечный гонорар, Шингарёв, и учёный европейского уровня, профессор государственно права, смертельно больной Кокошкин… Двух последних жестоко убили в тюремной больнице. На суде над убийцами князь выступил с речью, в которой снимал с них вину за преступления, как с несмысленных исполнителей, возлагая её на подлинных виновников – тех, кто натравил, кто кинул растлительный клич.

    После трёх месяцев заточения Павел Дмитриевич был освобождён. Вернувшись в Москву, с неугасаемой верой и энергией погрузился он в политическую работу, преследуя цель объединить разрозненные общественные силы и совместно бороться с большевиками. Меньше всего думал князь о своей личной судьбе, как под Тарновом забывая о своей безопасности. Но многого ли мог добиться одинокий подвижник? Одиночки могут светить другим, служить примером, но изменить ход истории не в их власти.

    Не мог не откликнуться Вигель на призыв такого человека. Да к тому и сам всего более желал единения общественных сил. И работа политическая не чужда была ему: как-никак был же депутатом Московской Думы. Включился Пётр Андреевич в деятельность центра, но развить её не успел, оказавшись в «гостеприимных стенах» Бутырской тюрьмы.

    Приходилось прежде бывать Вигелю в этих стенах. Да только совсем в другом качестве. Он приходил сюда допрашивать подследственных. А теперь сам оказался на их месте. Пожалуй, и хуже, учитывая пресловутую «революционную законность».

    В камере, кроме Петра Андреевича, было ещё несколько человек (прежде никогда не бывало по стольку в этих казематах). Внимание Вигеля привлёк пожилой священник с тонким, красивым лицом, обрамлённым длинной, почти не тронутой сединой бородой. Смутно знакомым показалось это лицо бывшему следователю. И ещё не успел напрячь память, как священник приветственно кивнул:

    - Спаси вас Христос, Пётр Андреевич. Не узнали?

    - Признаться, запамятовал…

    - Архимандрит Андрей. В миру Родион Александрович Олицкий.

    Ахнул Вигель. Вот, с кем привёл Бог свидеться! Родион Александрович доводился близким родственником князю Владимиру Олицкому, с которым Пётр Андреевич был дружен. Когда был он ещё совсем юношей, случилось Вигелю спасти ему жизнь. Сочтя своё чудесное спасение знаком, религиозный молодой человек ушёл от мира, чем немало огорчил свою матушку, рассчитывавшую, что сын унаследует рачительно налажённое ею хозяйство, и посвятил себя Богу. С той поры Пётр Андреевич не видел его.

    - Удивительно, батюшка, что спустя столько лет вы меня узнали.

    - Как не узнать! Вы не так сильно переменились.

    - А как же вы в Москве?

    - Приехал по делам епархии. Зашёл к одному доброму человеку, а его как раз арестовывать пришли. Заодно и меня.

    - И за что же?

    - А вас за что? – чуть улыбнулся отец Андрей.

    В самом деле, глупее вопроса задать было нельзя. За что арестовывали в Совдепии? За что арестовали самого Вигеля? Даже обвинений не предъявили никаких.

    Категория: История | Добавил: Elena17 (06.11.2018)
    Просмотров: 513 | Теги: книги, россия без большевизма, Елена Семенова, белое движение
    Всего комментариев: 0
    avatar

    Вход на сайт

    Главная | Мой профиль | Выход | RSS |
    Вы вошли как Гость | Группа "Гости"
    | Регистрация | Вход

    Подписаться на нашу группу ВК

    Помощь сайту

    Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733

    Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689

    Яндекс-деньги: 41001639043436

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 2031

    БИБЛИОТЕКА

    СОВРЕМЕННИКИ

    ГАЛЕРЕЯ

    Rambler's Top100 Top.Mail.Ru