Вообще хворать в ЧК не полагалось. Болезнь не давала прав на снисхождение. С больными не церемонились. В лучшем случае клали в тюремную больницу или в околоток, что было огромным облегчением, передышкой на страдном пути. Это счастье доставалось немногим и не надолго. Между прочим, евреи жаловались на Сорокина за то, что евреи никогда не попадались в околоток. Это, конечно, было случайностью, но они были правы, обвиняя его в юдофобстве. Сорокин и Лацис действительно не любили евреев. Лацису приписывали такую фразу:

— Среди евреев 95 процентов жидов. Остальные евреи. Но эти 5 процентов для советской власти необходимы.

Чаще всего больных оставляли в камерах, в общих условиях и продолжали посылать на тяжелые работы. Угаров — один из самых систематично-свирепых комендантов, говорил в присутствии больных арестантов:

— Признаю больными только тех, кто болен тифом или холерой. У нас большевиков такой принцип, если не годен к работе, расстрелять. Это не богадельня.

Особенно тяжело было хворым интеллигентным женщинам, не привыкшим к физическому труду. Их посылали на самую тяжелую и грязную работу. Убирать казармы, мыть полы, чистить уборные. Но когда на уличной облаве случайно забрали проституток, то этих молодых, здоровых девушек сразу освободили от принудительных работ. Они пользовались всеми льготами и образовали в тюрьме своеобразную аристократию, опиравшуюся на покровительство коменданта.

Собственно работа не пугала заключенных. Напротив, если она была посильной, они охотно записывались на нее, чтобы освободиться от убийственной монотонности тюрьмы. Инженеры, сидевшие в концентрационном лагере, сами устроили там водопровод и канализацию. Поездку с бочкой за водой арестанты считали как бы привилегией, и старик адвокат радовался, как ребенок, когда ему разрешили взять бочку, впрячься в нее вместо лошади и выехать за тюремную ограду за водой.

Особенно ждали заключенные попасть на постоянную работу на заводы. Жизнь там была легче, так как не было непрестанного коммунистического издевательства. На один из заводов (Южнорусский) попали главным образом евреи. Говорили, что за хорошие деньги, данные коменданту, можно всегда туда попасть. Работать там не приходилось. Был только один караульный. Можно было даже при удаче сбегать домой и опять вернуться. На заводе Гретера было тяжелее. Туда были отправлены поляки, заложники, привезенные из Одессы. Их всего было перевезено 34 мужчин и 9 женщин, но на завод отправили только мужчин. Жены просились с ними, но им отказали с издевательством, с циничными разговорами. На тот же завод попали арестованные в Киеве польские студенты и курсистки, которых заставляли исполнять всякие домашние работы.

На заводе Гретера было еще 17 человек харьковских крестьян из села Богодухово. Никто не знал, почему они попали в заложники. Были среди них и зажиточные, и бедные. Младшему было 57 лет, старшему 82 года. Когда красная армия отступала, она увела этих крестьян с собой, начала таскать из тюрьмы в тюрьму, может быть, и сейчас еще таскает.

На работу посылали иногда отдельными партиями. Арестованные ЧК интеллигенты строили, между прочим, второй концентрационный лагерь, который большевики не успели открыть. Те же арестанты разгружали арсенал для эвакуации. Это была тяжелая работа, так как она продолжалась днем и ночью. Но не столько трудность работы, сколько те издевательства, которыми она сопровождалась, тяготили арестованных. Как-то раз сестра встретила партию арестованных, которых вели на работу. Она была рада за них, зная, как они это любят. Вечером, обходя тюрьму, она сказала им:

— Ну, что, работали? Освежились? — И увидала глаза, полные тоски.

— Ведь мы могилы рыли. Может быть, для себя, — ответили они ей.

В конце мая, когда расстрелы шли непрерывно, к сестре, раздававшей обед, подошли, как всегда, старосты из камер. Среди них были Белиницын, Щербак, князь Шаховской. Сестру поразило, что от них пахнет трупным запахом. Оказалось, что их посылали вымыть и убрать погреба, где расстреливали арестованных. Там на полу скопилось слишком много крови. Стояла летняя пора. Кровь разложилась, началось зловоние. Комиссары отправили самих заключенных привести в порядок место казни. Кто знает, может быть, они же были намечены, как следующие жертвы.

Посылка на работы не гарантировала от расстрела. Ведь не было никаких определенных категорий ни для преступления, ни для наказания. Каждый момент распаленная фантазия тюремщиков могла изобрести новые издевательства и новые мучения.

Несмотря на всю грубость Сорокина, при нем в концентрационном лагере заключенным жилось почти сносно. Это не понравилось. Начались на него доносы. Сорокина обвиняли в том, что он со своей снисходительностью распустил тюрьму. И вот налетел на лагерь новый комендант, Угаров. Он был тоже русский, как и Сорокин, но совершенно другого типа. Бывший портной, Угаров одевался изысканно, всегда был в черном. У него было довольно интеллигентное лицо с большими, черными, жесткими глазами, которые кололи при встрече. У этого человека была собственная определенная тюремная система. Он проводил ее беспощадно и свирепо.

В Киеве в ночь с 17 на 18 июля была произведена колоссальная облава, во время которой было арестовано около 700 человек. Все казематы ЧК сразу оказались переполненными. В лагере собралось до 700 человек. Угаров потребовал перевода в лагерь всех работавших на заводах. Всех заключенных согнали толпой во двор. Никто не понимал, в чем дело, и по привычке ждали самого страшного. Угаров начал с распределения всех заключенных по категориям: 1) приговоренные, 2) заложники, 3) общественные работы, 4) подследственные, 5) до конца гражданской войны.

Весь день с утра до вечера и часть ночи, по перекличке вызывали заключенных, и тут же, среди суеты и торопливости наскоро, портной Угаров решал вопрос о жизни или смерти людей, о деятельности которых он даже не имел понятия. Ему была дана полная власть. Ни доказательств, ни следствия, ни возможности защищаться у заключенных не было. Над ними царил единоличный безграничный произвол, напоминавший священную волю древнего восточного владыки, когда мимо трона победителя проводили заключенных им в плен врагов. Угарову помогали его жена и Глейзер с женой. В один день они распределили, вернее, осудили, 700 человек и утром уже отправили в Москву первую партию заложников. Еще накануне никто из заложников не знал, что придется ехать. У многих из них не было вещей, не было денег. Они даже не простились с родными, не дали им знать о своем отъезде.

Смятение царило среди заключенных. Это была сумасшедшая ночь. Но какое было до этого дело Угарову. Он проводил свою систему, которая должна была укрепить советский строй. При его предшественнике Сорокине был полный беспорядок в тюремных бумагах. Теперь бумаги пришли в порядок, зато жизнь стала невыносимой. Сортируя арестованных, Угаров в камеру, предназначенную на 30 человек, сажал — 120. Нельзя было ни лечь, ни протянуться. Не хватало воздуха для дыхания, заключенные буквально задыхались.

Поздно вечером, часов в 11, караульный начальник вызвал в одну из камер сестру. Арестованный, молодой поляк из Винницы, с больным сердцем, лежал в глубоком обмороке. Жара была летняя, июльская. Окна в камере не открывались. Маленькая форточка почти не пропускала воздуха. Было необходимо, как можно скорее перенести больного в другое помещение. Сестра вышла на двор и обратилась к Угарову:

— Товарищ Угаров, разрешите мне перенести больного в околоток?

Угаров повернулся к ней и резким, хриплым голосом крикнул:

— Если вы скажете еще хоть одно слово, я вас расстреляю. Вы не смеете вмешиваться в мои приказы.

— Но ведь меня вызвал начальник караула. Я не одна вошла.

— Я вас сейчас поставлю к стенке.

Он выхватил револьвер и выстрелил над головой сестры. На заключенных эта сцена произвела удручающее впечатление. Если так начали обращаться с сестрой, которая раньше пользовалась уважением даже тюремщиков, то какая же участь ждет самих заключенных?

А тут еще впервые за все время существования концентрационного лагеря установили разряд смертников. Раньше у каждого заключенного оставалась искра надежды. Теперь первой категории приходилось ждать только одного — исполнения приговора.

31 июля, после взятия Кременчуга, в концентрационный лагерь было привезено 17 военных, захваченных на улицах Кременчуга. За что их взяли, ни один из них не знал. Им говорили: вы заложники, потому что вы враги советской власти. Четыре дня считались они подследственными, но никто их не допрашивал.

3 августа Угаров взглянул на них и распорядился:

— Этих в первую категорию. Каждый из них нам важен.

Он приказал, чтобы часовой не отходил от них. Эти люди десять дней непрестанно ждали расстрела. Но даже в эти страшные дни, как дети, радовались они каждой мелочи. Когда сестра приносила им маленькую порцию молочной каши на каждого — это была уже радость на полдня.

Неожиданно появилась комиссия Мануильского[48]. Одному из кременчугских заложников удалось пробраться к нему с заявлением от всей группы. Мануильский их выслушал, обещал допросить. У приговоренных появилась надежда на более милосердный исход. На следующий день отношение к ним изменилось. Им было объявлено, что они будут отправлены в Москву для занятия высших командных должностей. 7 августа они были вывезены под строжайшим караулом, присланным из контрразведки 12-й армии. Сестра спросила:

— Куда вы их везете?

Караульный начальник ответил:

— Таких мерзавцев у нас еще целая партия.

Одна из сестер проводила их до вокзала. Офицеров усадили в теплушку и действительно куда-то повезли. Куда, где они, никто не знает.

Угаров ввел в Концентрационном лагере беспощадную каторжную систему. Всех заключенных заперли по камерам, где поместили народу втрое больше, чем камеры могли вместить. Это было летом. Стояла июльская жара. В камере было мучительно душно. Но даже в уборную разрешалось выходить не иначе, как с караульным. Заключенных было несколько сот человек, караульных несколько десятков. Им надоело, да они просто не успевали провожать арестованных. Без воздуха, в грязи, лишенные возможности удовлетворять самые необходимые физические потребности, заключенные стали биться в камерах, как звери в клетках. Три дня стон стоял в тюрьме.

К счастью, сменился караул. Пришли кубанцы, которые не пожелали исполнять приказа коменданта. Опять стали выпускать во двор, где, по крайней мере, грудь могла дышать. Но как только раздавался стук угаровского автомобиля, двор сразу пустел. Все разбегались по местам. Камеры запирались, водворялась мертвая тишина, точно все вымирало кругом. Никто не попадался ему на глаза, никто ни о чем его не просил. Он внушал панический страх не только заключенным, но и начальству.

— Он и нас может расстрелять, — говорили сотрудники ЧК.

Портной Угаров, наводивший террор даже на своих коммунистов, торопился с отправкой заложников.