Последние недели выдалась поистине ледяными, и не раз вспомнил Вигель за время их промозглые ночи Первого Кубанского похода. Лили, не переставая, дожди. Дороги развезло, в лужах, достигавших размеров небольших прудов, то там, то здесь можно было увидеть трупы убитых людей и лошадей. Не хватало времени вовремя убрать их. Так и смотрели из мутной жижи остекленевшие глаза с немым укором…
В эту ночь Николаю не спалось. Рана, полученная им накануне, не особо досаждала ему, даже решил он, что совсем незачем было ему ложиться в лазарет. Хотя куда ещё с пулей в ноге? Хочешь, не хочешь, а придётся отлёживаться. И плёвая рана, а в бой не пустит. Но надеялся Вигель, что через неделю сможет вернуться в строй. К тому же не так плохо было недельку отдохнуть в лазарете.
Прежде что был лазарет при первой Конной дивизии? Небольшая санитарная летучка с доктором, несколько сестёр и почти никаких средств. Элементарных медикаментов не было, бинтов – тоже. Для перевязок использовали подручные материалы – тряпьё. Но не то стал лазарет теперь. Всё изменилось, когда дело взяла в свои руки Ольга Михайловна. Ольга Михайловна закупила необходимые лекарства и бинты, наладила работу летучки, неусыпно сама следила за всем. И ни один вопрос уже не решался без неё. Чуть что – шли спрашивать мнения Ольги Михайловны. Тяжёлую ношу взяла на себя эта молодая, красивая, благородная женщина, и как будто легко понесла её, энергичная, приветливая со всеми, словно не ведающая усталости…
Ольга Михайловна Врангель решила разделить судьбу своего мужа. За ним, как и прежде, в Великую Войну, на которой была она сестрой милосердия, последовала баронесса на фронт и здесь принялась за организацию важнейшего в условиях постоянных боёв дела – лазарета. В своей самоотверженности, в умении наладить то, что казалось навсегда разваленным, и во многом другом Ольга Михайловна была очень похожа на самого генерала. И он, получив под командование дивизию, в короткий срок сумел снабдить её автомобилем, несколькими телефонами и телефонной проволокой, обеспечив тем самым связь с боевыми участками, наладил работу летучей почты. Пётр Николаевич ничего не пускал на самотёк, всё без исключения проверял сам – ничто не укрывалось от его взгляда. Дивизия, дотоле не имевшая единого руководства, обрела в нём редкого командира, что не замедлило сказаться на её организации и боевых успехах.
Генерал Врангель появился на Кубани в последних числах августа. Уже завершён был Второй Кубанский, взят Екатеринодар, от которого в безнадежье отступали несколько месяцев назад. Кубанская столица стала столицей всей Добровольческой армии, там отныне размещался штаб её. Следом от большевиков были очищены почти вся Черноморская губерния, большая часть Кубанской области, часть Ставропольщины, Донская же армия наступала в Саратовской и Воронежской губерниях.
Первая Конная дивизия на момент возглавления её Врангелем насчитывала шесть кавалерийских полков, три артиллерийские батареи и отряд пехоты – всего порядка тысячи двухсот человек. Ситуация с оружием была привычно критической. В день артиллерийские батареи получали по один-два снаряда, дневная норма патронов выходила по одному на человека. И этой невеликой силе  противостояла группировка красных в пятнадцать тысяч человек при тридцати орудиях и неограниченном количестве припасов.
Бои шли в районе Майкопа. Слаженности действий явно не хватало, и это немало раздражало капитана Вигеля, временно исполнявшего обязанности командира артиллерийской батареи. А к тому подступала к сердцу тоска при взгляде на богатый, зажиточный край, так бездарно разоряемый усобной войной. Какие великолепные пшеничные поля были здесь, тяжёлым золотом налитые колосья уже ожидали уборочной, а пахари рубились и гибли в проклятой сече, которой не видно было конца. А перерубят всех? Кто станет возделывать эту щедрую землю, обилия которой хватило бы на целую Европу? И кому будут нужны прекрасные, благоухающие сады, рачительными хозяевами взращенные? Без этих рачительных хозяев земля – сирота. В этой бы земной благодати жить в мире и покое, в благоденствии…
Солнечным сентябрьским днём дивизия вела бои под хорошо укреплённой станицей Михайловской. Кавалерия была развёрнута для атаки, артиллерия молчала за неимением снарядов. Вигель и другие офицеры залегли на позиции, выбранной на вершине скифского могильного кургана, каких немало было в южно-русском крае. Просвистывали над головами неприятельские пули, а отвечать было нечем, и это доводило до тихого бешенства. Неожиданно рысью подъехала группа всадников, впереди – высокий, худощавый, молодой генерал в мундире цвета хаки. Он соскочил с коня, быстро поднялся наверх. Офицеры поднялись.
- Вольно, господа! – скомандовал генерал.
Много бравых военачальников видел Вигель, но такой выправки, такого гвардейского лоска прежде не встречал.
- Господин капитан, доложите обстановку.
Николай доложил, откровенно обрисовав всю трудность положения. Прежнему командиру, старику-генералу Абросимову, и докладывать напрасный труд был. Он на позициях и не бывал. А Врангель – дело иное. О Петре Николаевиче много слышал капитан от своего сводного брата, полковника Тягаева, близко знавшего барона во время учёбы в Академии Генштаба. С его появлением проснулась надежда, что теперь – дело пойдёт.
А казаки ворчали:
- Снова армейского назначили. Что у нас, своих офицеров мало?
Не слёту всё пошло гладко. Ставка требовала, во что бы то ни стало, взять Михайловку. Первая атака Врангеля захлебнулась из-за громадного превосходства сил противника. Такой сильный огонь был редкостью даже в Великую войну. Казаки начали отступать. Пётр Николаевич вскочил в седло и, выхватив шашку, помчался им наперерез под градом пуль. Однако лишь небольшая группа казаков последовала за ним. Бой казался проигранным, но уже ночью разведка донесла, что красные готовятся к отступлению и взрывают мосты. Так была освобождена станица Михайловская…
Каждый день Врангель объезжал полки и эскадроны, лично осматривал позиции и изучал местность.
- Где это видано, чтобы генерал, командир дивизии сам производил разведку! – делился своим удивлением с Вигелем знакомый казак.
Такое не видано было в обычной войне. Но разве обычной была война, которую приходилось вести? Николай вспоминал, как во дни Ледяного похода в самые сложные моменты генерал Корнилов, Главнокомандующий, лично вёл в атаку Добровольцев. Что-то было в этом от древних, рыцарских, из истории известных славных битв, в которых верховные вожди (и сами короли) шли впереди своего воинства. А барон Врангель с его внешностью скандинавского рыцаря как нельзя больше соответствовал этому образу.
Много новшеств завёл генерал, возглавив дивизию. Регулярными стали совещания с молодыми офицерами. При большой доблести многим из них не хватало опыта. После каждой операции Пётр Николаевич собирал их у себя, подробно разбирал действия, указывал ошибки, но в то же время со вниманием выслушивал мнения своих подчинённых, обсуждал их предложения, соглашался с некоторыми из них. Это была серьёзная наука для молодых командиров. Вигель часто бывал на таких совещаниях. Личность Врангеля всё более импонировала ему. Спокойная уверенность в себе, лишённая мелочного самолюбия, решимость и рассудительность в действиях, благородство – всё это привлекало к генералу. И некоторые офицеры уже с гордостью именовали себя – Врангелевцами. Строгий и требовательный военачальник, гвардейский офицер, аристократ до мозга костей, он отличался ко всему прочему истинным либерализмом. Не политическим, разрушительным и порождающим анархию, а внутренним: терпимостью к чужому мнению, умением слушать и слышать людей, даже если они были много младше чином. При этом к нарушениям дисциплины генерал был нетерпим. Он пресекал на корню бесчинства в отношении населения, к которому склонны были отдельные командиры. Грабежи и мародёрства были запрещены под угрозой расстрела. Не допускал Врангель и бессудных расправ над пленными, во всём стараясь соблюдать законность.
Последнее – ох, как непросто было! По мере продвижения армии и занятия новых пространств, становились известны чудовищные факты большевистского террора. Расправы были массовыми и принимали зачастую изуверский характер: людей живыми сжигали в топках заводов, поездов, пароходов, четвертовали, сдирали кожу, вдоволь наизмывавшись, топили, сбрасывая с палуб кораблей, травили голодными свиньями, расстреливали подростков, стариков и женщин, глумились над трупами, запрещали родственникам убирать их с улиц под угрозой расстрела, раненых офицеров добивали даже большевистские «сёстры милосердия»… После освобождения Таганрогского округа тела бесчисленного множества убитых были вырыты из братских могил, дабы составить акт и похоронить их по-христиански. Большинство трупов были обезображены до неузнаваемости, обезумевшие от горя родственники пытались найти своих мертвецов. Видавшие виды доктора и следователи не могли сдержать ужаса. В Таганроге же в доменной печи металлургического завода были сожжены заживо пятьдесят юнкеров и офицеров. В Новочеркасске и Ростове офицерам рубили головы. В Севастополе в феврале убили до двух тысяч человек… В Евпатории офицеров со связанными руками выстроили на борту и сбросили в море. С берега эту расправу видели родные убитых, их жёны и дети. Такой участи чудом избежал генерал Врангель.
Не было такой средневековой пытки, которую не возродили бы большевики. Зверства эти не укладывались в сознании. И тем труднее было требовать от Добровольцев, чтобы они сохраняли чистоту риз, чтобы они не отвечали бессудной жестокостью, опьянев от горького пойла мести, которой требовали их сердца. Лишь редкая железная рука могла удерживать неизбежно нарастающее ожесточение и распущенность. Генерал Врангель обладал именно такой рукой.
Город за городом занимали Добровольцы. В конце октября первая Конная разгромила армавирскую группу красных товарища «Демоса», взяв три тысячи пленных. А уже через месяц бои шли на окраинах Ставрополя…
Положение под Ставрополем было тяжёлым. Дивизия несла большие потери. Боеприпасов не хватало, поэтому о пешей атаке думать не приходилось, кавалерийская же атака на укреплённый город была бессмысленной. Дождавшись ночи, Врангель сосредоточил в лесу четыре полка. На рассвете, едва только красные двинулись на север, он стремительным маневром обрушился на них, охватив одновременно с фланга и тыла. На плечах красных генерал Бабиев ворвался в предместье города. Подлинный казачий герой, красавец, Николай Гаврилович показывал чудеса храбрости и был душой любого дела. Закончив Великую войну в чине есаула и будучи награждён за доблесть Георгиевским крестом, он, возвращаясь домой, был остановлен и жестоко искалечен красными. Лишившись правой руки, Бабиев научился лихо рубить врагов левой, держа поводья лошади зубами. Его стремительные марши и молниеносные атаки становились легендами.
Следом за Николаем Гавриловичем во главе резервного эскадрона в предместье вошёл и Врангель. Здесь разразился кровопролитный и яростный бой. Большевики укрепились в стенах старинного монастыря, осыпая огнём белые части, среди которых особенно страдали Корниловцы. Выхватив шашку, Пётр Николаевич лично повёл сотни в атаку. С громогласным «ура» пронёсшись под пулями, они смяли противника и прорвались к монастырю. Большевики, отстреливаясь, бежали. Падали раненые и убитые люди, бились в агонии лошади, бились пули о древние стены, оставляя на них отметины. Кое-где схватка перешла врукопашную.
- Отвести коней за монастырскую ограду! – раздался громкий голос Врангеля, перекрывающий гомон длящегося боя.
В этот момент врата обители отворились, и из них вышел статный иеромонах с крестом и несколько монахинь. Казаки тотчас обнажили головы, и священник окропил их святой водой. Монахини стали спокойно обходить раненых, приносимых к стенам монастыря, угощая их хлебом и горячим чаем. Следом за иеромонахом и сёстрами вышла сама мать-игуменья. Как и их, её не пугал смертоносный огонь. Не обращая внимания на него, она подошла к Петру Николаевичу, приклонившему колено, и благословила его иконой.
Очистив предместье, белые вошли в город. «Товарищи» засели в домах и отчаянно сопротивлялись. На какое-то время части Бабиева были вытеснены из Ставрополя, но, получив подкрепление, вновь вступили в него.
Было около четырёх утра. Солнце ещё не думало подниматься, и в полной темноте, в тумане, среди липкой сырости и холода на городских улицах неумолчно гремела стрельба, сверкали шашки, кричали люди. В этой свалке приходилось с боем овладевать каждым домом, и примечал капитан Вигель, что сильнее и организованнее становятся красные. Это были уже не те банды, с которыми приходилось сталкиваться в Ледяном походе, а банды, всё более приобретавшие черты регулярной армии.
Но вот, стычки стали тише и реже. Батарея Вигеля получила возможность передохнуть. Позади занимаемой ею позиции находился большой дом. Вошли в него, надеясь согреться. В тот же миг офицеров окружила толпа грязных, оборванных, страшных людей. Они кричали, бормотали что-то неразборчивое, хохотали и плакали, иные пускались в пляс, яростно жестикулировали. Отовсюду тянулись  к вошедшим худые, грязные руки, отовсюду смотрели полные безумия глаза. Пол был покрыт липкой, зловонной жижей и вшами, столь многочисленными, что казалось, словно бы это отвратительный, шевелящийся ковёр. Это был городской бедлам, из которого бежали все врачи и санитары, бросив своих несчастных подопечных.
Какая-то женщина бросилась к Николаю, повисла у него на плечах, зашептала тревожно:
- Забери меня отсюда, миленький, забери! Я же жена твоя! Я Маша! Я твоя Маша! Зачем ты бросил меня здесь? Они злые! Злые! Злые! Забери! Миленький, забери!
Капитан насилу оторвал от себя её цепкие руки, выбежал на улицу вместе со своими товарищами. Дверь наглухо закрыли, но было слышно, как десятки ног и рук бьют в неё, как кричат безумные люди, как молит несчастная сумасшедшая забрать её из этого кошмара…
Николай перекрестился и закурил. Много видел он жутких картин на войне, но эта – едва ли не из самых жутких была. Вспомнилась сцена, виденная несколькими месяцами раньше. При входе в один из городов перед марширующими белыми частями бежала полураздетая, оборванная, растрёпанная женщина. Она кружилась в неистовой пляске, то плакала отчаянно, то начинала истерически смеяться. Позже стало известно, что на её глазах большевики жестоко убили её мужа, а сама она была подвергнута насилию. Рассудок несчастной после этого помутился, и её водворили в бедлам, хотя милосерднее было бы положить конец её мукам…
Кто знает, может быть, и умалишённая Маша, молившая забрать её, пережила подобный ужас?
Курили офицеры, молчали, поражённые страшным зрелищем. Пробирал до костей мороз, но лучше было мёрзнуть, чем ещё раз встретиться глазами с обитателями дома скорби.
Подумалось Вигелю, что сама Россия, изувеченная и поруганная, стала похожа на несчастную, обезумевшую вдову, кружащую в неистовой пляске, помутнённым рассудком не отличающая своих от чужих. Вдова обесчещенная, безумная… Мать осиротевшая… Храм осквернённый… Но храм и осквернённый храмом останется. И Россия, поруганная и растерзанная, всё равно – Россия. И не сбежать от неё, не сбросить рук её со своих плеч, как только что сбросил руки умалишённой. Потому что это – руки матери. Руки невесты. Руки, которых нет дороже… Велика земля, а Россия – одна. Родина – одна. И смертельным отваром, зельем подлым опоенная, растлённая она – Родина. Временами казалось Николаю, что он ненавидит её. Её, из царицы в полоумную вдову, на которую больно и стыдно взирать, превратившуюся. Но, ненавидя, начинал ещё сильнее и мучительнее любить.
Город был освобождён. Люди, крестясь и плача, встречали белые части. Совали казакам деньги, папиросы и хлеб. Какая-то женщина бросилась навстречу генералу Врангелю и, ухватившись рукой за стремя его лошади, пыталась поцеловать ему руку.
В последние дни в городе шли массовые пытки и расстрелы. В результате конфликта в верхах красной армии был расстрелян главнокомандующий её фронтом, бывший фельдшер Сорокин. Дабы сохранить в Ставрополе порядок и не допустить новых бессудных расправ, Врангель принял на себя всю полноту военной и гражданской власти, потребовал сдачи населением оружия и выдачи скрывающихся большевиков.
Избежать эксцессов, конечно, не удалось. И расправы всё же имели место. В одном случае черкесы, вырезавшие семьдесят раненых красноармейцев, успели бежать, в другом – казаки, расстреливавшие арестованных, были задержаны.
Чины штаба назначенного Деникиным губернатором полковника Глазенапа подавали дурной пример. Его личный адъютант и ещё двое штабных офицеров были арестованы по приказу Врангеля за непристойное поведение в пьяном виде.
Ничто так не разлагало армию, как пагубное пристрастие к алкоголю, коим страдали даже некоторые начальники. Что уж говорить о младших по званию! В одной из кофеен Ставрополя Николай застал сильно хмельного ротмистра Гребенникова. Не удержался от укора:
- И вы туда же, Владимир Васильевич! Разве вы не знаете, каково отношение командующего к подобной распущенности?
Ротмистр посмотрел на Вигеля мутно, ухмыльнулся:
- А… это вы, капитан… Туда же, туда же… Мы все – туда же… На дно бутылки! – глянув одним глазом в горлышко пустой бутылки, он отшвырнул её в сторону и откупорил следующую. – Садитесь, Николай Петрович! Дёрнем с вами за что-нибудь хорошее. Как вы насчёт того?
- Благодарю, пить с вами я не буду.
- То есть, простите, пить не будете, или со мной не будете?
- Не всё ли равно?
- Совсем не всё равно. Решительно. В первом случае, это просто странность. Во втором – личное мне оскорбление! Почему вы не хотите со мной пить?
- Потому что в нашем аду и без того слишком сложно сохранить трезвый рассудок, чтобы ещё заливать его вином.
- Всё-то правильно у вас, всё-то по полочкам! – поморщился Гребенников, осушая стакан. – Сразу видать судейского! Вы, небось, и сейчас все параграфы римского права помните.
- Представьте себе, помню.
- Нет, вы не человек… Вы чёрт знает что такое… Решительно! У вас всё механизм один! Система одна! А любой механизм бесчеловечен… Как вы можете так… - ротмистр развёл руками, не находя подходящего слова.  – Когда дышать нельзя! Неужели вам не тошно, Вигель?
- Тошно, господин ротмистр. Очень тошно. Потому что пришла красная, грязная свинья и с хрюканьем, с мерзким визгом затоптала, изгадила и слопала всё, что мне было свято. Но это не значит, что я должен уподобиться ей в её скотстве и терять человеческий облик, как это делаете вы. Менее тошно мне от этого не станет. А вернее, станет ещё тошнее.
- Так я, по-вашему, облик человеческий теряю? Враньё! Просто если на наш ад, как вы выразились, смотреть и не напиться, то только застрелиться останется! А я не хочу стреляться! – ротмистр вдруг поднялся, вышел нетвёрдой поступью из-за стола и вдруг на потеху присутствующим пошёл в пляс с зычным распевом: - Что ж вы головы повесили, соколики?
Николай мрачно наблюдал за этим представлением. Хорошо же этому пьянице. Утопит беду свою в вине, и назавтра снова весел. Да и какая беда у такого гуляки? Пьяная мерехлюндия и только. Хоть впору сухой закон вводить в армии и на территориях ею занятых.
- Не кручиньтесь, не печальтесь, всё исправится!
Не кручиньтесь, не печальтесь, всё забудется!
- Эк распирает его, сердечного!
- Лихо пляшет!
- Артист!
Посмеивались, но одобряли в кофейной публике Гребенникова. А сидели здесь, большей частью, казаки. Да несколько горожан, робеющих.
Закончил ротмистр неожиданным куплетом:
- Ну, быстрей несите кони! Ну, летите – всё на слом!
Жён других найдём мы много, а России не найдём!
Жён других найдём мы много, а России не найдём!
Бухнулся на колени под аплодисменты и хохот, встал, подошёл к столу, утолил жажду, ещё пьянее воззрился на Вигеля:
- Вы, капитан, наверное, в глубине души весь мир ненавидите!
- Почему это вы решили?
- А такие правильные люди, как вы, всегда к этому склонность имеют. Решительно!
- Нарываетесь, милейший.
- Нарываюсь, ваша правда! А что же делать ещё, коли душа горит? Надо же заливать чем-то пожар! Вином и кровью!
- Думаю, вам уже довольно пить, Владимир Васильевич. Не позорьте армию. Прощайте.
- Стойте, стойте! – Гребенников встал на пути у Вигеля. – Скажите, Николай Петрович, вам приходилось когда-нибудь играть в русскую рулетку? Хотите попробовать?
- Нет, не хочу.
- Почему?
- Для игр со смертью, господин ротмистр, есть фронт. Это – во-первых. А во-вторых, в условиях острого дефицита патронов считаю недопустимым их напрасный расход.
- Сухарь вы! – бросил Гребенников.
- Честь имею! – Николай повернулся и тут же услышал позади себя возглас:
- А я, с вашего позволения, сыграю!
Вигель молниеносно оглянулся и успел выхватить у ротмистра уже поднесённый к виску револьвер прежде, чем он успел нажать на курок. При этом он сильно толкнул Гребенникова, и тот, едва стоявший на ногах, повалился на пол. «Публика» ожидала продолжения, но его не последовало: слишком пьян был ротмистр. Николай поспешил уйти. Душу разъедала досада на Гребенникова и стыд за вышедшую безобразную стычку.
На другой день части первого Конного корпуса, командиром которого только что был назначен Врангель, начали активные действия за пределами Ставрополя, очищая от большевиков его окрестности. Здесь-то в ходе одного из боёв и получил Вигель ранение, заставившее его пополнить число пациентов лазарета.
Последнее время часто находили на Николая приступы бессонницы. В дни упорных, изматывающих боёв они отступали, но стоило образоваться передышке – возобновлялись вновь. И в эту холодную ноябрьскую ночь не мог уснуть капитан. Сидел у костра, курил папиросы одну за другой. Вдруг из зыбкой мглы выделилась невысокая фигура. Раненый солдат подошёл к костру, козырнул:
- Здравия желаю, Николай Петрович. Не признали, чай?
Присмотрелся Вигель и по цыганским глазам угадал:
- Филька, ты, что ли?
- Вестимо, я, ваше благородие.
Кого не ждал увидеть здесь капитан, так это денщика покойного полковника Северьянова.
- Ты какими судьбами здесь? Ты же наотрез воевать отказывался?
Филька опустился к костру, вздохнул:
- А кто нашего брата спрашивает? Сперва большевики пришли, призвали нас…
- И ты пошёл?
- У них не пойдёшь! Зараз к стенке. А с тобой и семейство. А за семейство-то, ваше благородие, чёрту с копытом пойдёшь служить.
- А у нас как оказался?
- Так того… В плен сдался при первой возможности, взмолился слёзно: не губите, мол, христианскую душу, не по своей воле я у красных подвизался, готов искупить вину честной службой. Поверили мне…
- Да, потрепала тебя судьба.
- А кого она пожалела? – Филька вздохнул. – Юрия-то Константиновича, слышал я, убили?
- Погиб Юрий Константинович. Я при последних минутах его был.
- Горе-то… Какой был человек! Я таких не встречал других! А жена его жива ли? Я её не видал, да Юрий Константинович уж очень часто об ней вспоминал, уж больно любил её, прямо души не чаял.
- Она жива, - коротко отозвался Вигель, не желая продолжать этого разговора.
- Ну, дай ей Господь… - Филька помолчал. – Я, Николай Петрович, вас поспрошать хотел, если позволите, как вы человек грамотный.
- О чём это?
- Дак… Немалое дело, позвольте вам доложить. На селе беспокойство большое. Хотят мужики знать доподлинно, что вы, белогвардейцы в смысле, насчёт земли решили? Придётся нам отдавать её аль нет? И за что вы боретесь? Мужики о вас понимания слабого, а потому сумлеваются.
- Цель наша простая, - ответил Вигель. – Сбросить власть комиссаров и установить по всей России закон и порядок, которые обеспечили бы каждому гражданину свободную жизнь и труд. Когда всё поуспокоится, будет созван собор от всего народа, и этот собор изберёт ту власть, которую пожелает. Он же будет решать, как быть с землёй. А пока генерал Деникин распорядился, чтобы вся помещичья земля, которую сейчас обрабатывают крестьяне, оставалась у них, но чтобы каждый третий сноп они отдавали помещику.
Филька покачал головой:
- Красиво вы говорите, ваше благородие, да больно туманно.
- Разве не понятно?
- Вы, Николай Петрович, барин. Человек образованный. Вам, знамо дело, понятно. А нам… Сколько этого самого собора ждать-то придётся? И чего он решит? Един Бог знает! Небось, выберут опять тех, что горластее. А от горластых, ваше благородие, толку в хозяйстве нет. Кто много глотку дерёт, тот работник ледащий. Настоящий работник трудится молчаливо. Что ваши горлопаны нарешают-то? Я вам, Николай Петрович, так скажу: неправильно вы с землёй решили. У вас самого поместье-то было?
- Нет.
- То-то и видно, что вы деревни не знаете. Вот, я вам историйку расскажу. Было недалече от нашей деревни поместье крупное. При большевиках мужички, знамо дело, разорили его. Прогнали их, вернулся барин. Мужички перепугались, вышли ему навстречу, иконки стали отдавать, что из его дома взяли, берегли, де, для тебя, кормилец, хлеб-соль несут. А он как раскричится! Багровый весь стал! Вы, сукины дети, дом мой разграбили! Не надо мне ваших июдских хлеба-соли! Блюдо отшвырнул, иконки взял, их, говорит, святить заново надо, как вы их своими руками опоганили. Выдать потребовал всех зачинщиков. Мужички что ж? Сказали, нет зачинщиков, всем миром шли на усадьбу. Так он черкесов на них напустил, всех перепороть велел! А те, лютые, так драли – не приведи Господь! Даже баб не пожалели. Потом барин уехал и аренду на мужичков наложил, подать большую и штраф платить велел. Те жаловаться хотят, а некому. Никакой управы не сыщешь!
- Так не нужно было усадьбу барскую разорять, - пожал плечами Вигель.
- Это вестимо, ваше благородие. Да ведь и так же – нельзя. Ну, замутился народ, согрешил. Что ж его теперь, казнить за это? Многие и не со зла ведь это, а по стадному чувству. Простить бы! А так – только ещё больше злобы.
- А при большевиках лучше было?
- Не лучше, - мотнул головой Филька. – Голодные мухи, они завсегда злее жалят. Не то что скотине или хлебу, скамейке своей перестали хозяевами быть. Но зато они говорили, что теперь земля навсегда наша. Ну, а вы? Всех лошадей у мужиков позабирали с вашей подводной повинностью. А в поле пахать на чём? Скот забираете тоже… И ничего в будущем не сулите доброго. Вот, молодые и идут к большевикам.
- И ты их оправдываешь?
- Понимаю, Николай Петрович. Большая беда выходит оттого, что понимать других все отучились.
- Что других! Себя-то смутно понимают.
- Вот! А без понимания – как? Без понимания только с вилами друг на друга ходить. Вы бы попытались на место мужичков встать…
- А мужички твои, Филька, на наше место становиться пробовали? Что нам, безлошадным большевиков гнать? На голодный паёк армию посадить? Вы дальше околицы своей ничего не видите. А за ней – вся Россия, между прочим.
- А вы за всей Россией живых людей замечать перестаёте.
- Так чего ж ты от большевиков сбежал?
- С большевиками мне не по пути. С барином хоть как-то сладить можно, а с ними никак. Барин перепорол да хоть жизнь оставил, а они бы и того лишили. Я бы, Николай Петрович, ни на одну сторону не встал. Но так не выходит. Приходится из двух зол меньшее выбирать.
- Спасибо и на том.
- Вы меня за правду-матку мою не обессудьте. Данкешот за разговор, ваше благородие, как герман проклятый говорит.
Ушёл Филька, растворился во мраке. Вигель хмуро смотрел на огонь. Вот она – народная опора белой освободительной армии. Крепкая опора, ничего не скажешь. Назавтра посулят этим мужичкам большевики, и побегут опять за ними. Но и то правда, что что-то же надо сулить и самим. Большевики хоть «завтраками» кормят. А белое командование и с тем не спешит. Объявили бы, что помещичья земля навсегда за крестьянами закрепляется. То-то была бы поддержка тогда! Эту мысль, однако, Николай немедленно раскритиковал. Узаконить грабёж поместий? Разорение усадеб? Расхищение чужой собственности? Хорошее дело! Юридическое мышление Вигеля не могло примириться с подобным. Мысленно капитан продолжал спорить с Филькой, находя всё новые и новые доводы в доказательство своей правоты.
Этот мысленный спор прервали выстрелы, раздавшиеся на окраине села, в котором на ночь остановился лазарет.
- Красные! Красные! – раздались крики.
В окнах загорелись огни. Раненые, кто мог держать в руках оружие, выскочили на улицу. Спешно выгоняли повозки, запрягали лошадей, выносили и грузили раненых. В полумраке промелькнула фигура Ольги Михайловны, отдававшей распоряжения сёстрам. Каждая из этих сестёр носила с собой ампулу с ядом, чтобы принять его во избежание плена, ужасы которого были хорошо известны. Часто-часто засвистели пули. Неожиданный налёт красных грозил большим несчастьем, так как быстро эвакуировать лазарет впотьмах, в суматохе было делом невозможным. Спасти положение могла лишь скорая сторонняя помощь. Поняв это, Вигель вскочил на лошадь и галопом помчался вон из села. На околице он едва не столкнулся с красными. Несколько выстрелов громыхнули ему вслед, но погони, по счастью, не последовало.
До ближайшей станицы, где располагался штаб Врангеля, было подать рукой. Николай Петрович влетел в неё, пронёсшись мимо не успевших раскрыть рта караульных и, оказавшись, на центральной площади выстрелил в воздух. Со всех сторон набежали казаки. Многие обнажили шашки, приняв капитана за большевика.
- Назад! Это свой! – раздался голос ротмистра Гребенникова.
На шум из хаты, занимаемой штабом, вышел сам генерал Врангель в бурке и папахе с мягким проломом.
- В чём дело? – раздался его зычный голос.
- Ваше превосходительство, красные атаковали лазарет! – крикнул Вигель.
Немедленно была отдана команда «по коням». Врангель вскочил в седло и во главе немногочисленного отряда, состоявшего из его конвоя и оказавшихся под рукой офицеров, ринулся к месту боя.
Сквозь ночную мглу отряд с быстротой молнии достиг села, на улицах которого уже шла рукопашная. Генерал выхватил шашку и, рубя красных направо и налево, вихрем ворвался в него.
Красные вели беспорядочную стрельбу. Одна из пуль сразила лошадь Николая. Захрипев, она стала оседать на землю, и Вигель едва успел вынуть ноги из стремян и сгруппироваться при падении. В тот же миг он увидел занесённую над собой шашку, но удара не последовало: кто-то вовремя подоспевший на выручку разрубил нападавшего от плеча до подмышки. Это был ротмистр Гребенников. На него наскочили ещё трое, и всех их он уложил рядом с первым, виртуозно работая сияющим в отблесках костров клинком. Покончив с этим делом, ротмистр спешился, протянул Вигелю руку:
- Вы целы, Николай Петрович?
- Благодаря вам, Владимир Васильевич.
- Садитесь на мою лошадь! – предложил Гребенников, любовно поглаживая по шее своего каракового гривача. - Ведь у вас, кажется, ранена нога?
- Спасибо!
- Не за что!
Гребенников взял осёдланного Вигелем коня под уздцы и повёл вперёд. Большевики спешно отступали, но пули ещё свистели часто, и местами казаки добивали не успевших бежать врагов. Посреди всего этого Николай увидел Врангеля. Верхом на лошади, разгорячённый схваткой, он подъехал к крыльцу, на котором стояла Ольга Михайловна, и, остановившись, заговорил эмоционально, по-французски, видимо, чтобы не поняли бывшие поблизости казаки. За гулом боя расслышать всего монолога барона было нельзя, но по обрывкам фраз, Вигель понял, что суть его сводилась к тому, что у командующего корпусом хватает дел и без того, чтобы волноваться за судьбу своей жены. Неожиданно Ольга Михайловна рассмеялась. Это окончательно вывело Петра Николаевича из себя. В гневе хлестнув лошадь, он умчался прочь, скрывшись во тьме. Стали переносить погруженных было в повозки раненых. Ольга Михайловна засуетилась и, сбежав с крыльца, стала давать указания кого и куда нести.
- Всё-таки каков наш генерал! – с уважением произнёс Гребенников. – Любо-дорого посмотреть. Всегда восхищался им. Ещё с Великой… Я и на юг стремился попасть, надеясь найти его здесь.
- Возьмите ваш револьвер, Владимир Васильевич, - Вигель протянул ротмистру его оружие. – Я не успел вам возвратить. Там не хватает двух патронов. Выпустил сегодня.
- О! Благодарю, - Гребенников спрятал оружие в карман. – А я-то не мог вспомнить, вы ли взяли его, или я сам потерял. Вы уж извините меня, Николай Петрович, за давнишнее. Право слово, совестно. Решительно. Я, правда, не помню, что наговорил вам, но припоминаю, что хватил лишнего. Я, когда пьян, сущий чёрт делаюсь. Наутро, бывало, расскажут мне, что я во хмелю вытворял, а я и не помню, и верю с трудом.
Вигель чувствовал, как с каждой минутой нарастает боль в раненой ноге, а сапог наполняется кровью. От бешенной скачки разошлась рана, и теперь о скором возвращении на фронт приходилось забыть.
- Я тоже был излишне разок в тот вечер. Так что и вы не держите зла. Кстати, позвольте высказать вам комплимент: вы мастерски владеете клинком.
- Что уж! – Гребенников улыбнулся, и на лице его отразилась гордость. – Вообще, если без скромности, то в полку я по этой части лучшим считался. Стреляю я постольку-поскольку, а, вот, шашка – дело иного рода, - ротмистр извлёк клинок, любовно погладил его. – Когда она у меня в руке, так будто бы я с ней родился, будто она моей руки – продолжение. В бою бывало я один на десятерых шёл. И так душа моя пела тогда! Это настоящие бои были, не чета сегодняшнему. Решительно!
Мимо прошли два казака, тащившие на носилках не подающего признаков жизни человека. Николаю показалось, что это Филька. Он тронул поводья и приблизился, чтобы разглядеть лучше. Это точно был денщик Северьянова.
- Ранен? – спросил Вигель одного из казаков.
- Никак нет. Зарубили, сволочи. И сестру с собой увели, и раненых нескольких.
Николай перекрестился.
- Знакомый? – спросил Гребенников.
- Денщик моего покойного друга. Час тому назад мы разговаривали с ним.
- Да, смерть – наглая стерва. Приходит, не предупредив и не постучав. Как тать ночной. Я, вот, что сказать хотел, капитан. Вы бы забрали у меня крест тот. Поручика Миловидова.
- Зачем?
Ротмистр пожал плечами:
- Так ведь вы его знали. Семью его знаете. Сами из Москвы родом. А я? Где я, а где Москва?
- Мы с вами, Владимир Васильевич, от Москвы на равном расстоянии. И один нам с вами туда путь.
- Но может, всё-таки возьмёте? Я поручику поклялся, что волю его выполню, а меня последнее время предчувствие гложет, что не выполнить мне этой клятвы, не дойти до Москвы. А как-то нет охоты клятвопреступником быть. Решительно.
- Хорошо, давайте крест, - согласился Вигель. – Только ведь и я до Москвы могу не дойти.
- Не мы с вами, так другой кто дойдёт, - Гребенников протянул Николаю крест. Он вдруг улыбнулся лукаво и спросил: - А что, господин капитан, хоть мировую-то вы не откажетесь со мной выпить?
- Не откажусь!
- Когда и где?
- Когда мир настанет, в Москве!