Тем не менее, оставаться на посту адмиралу пришлось недолго. Развал флота продолжался. Судостроительные заводы почти не работали, Колчака более не приглашали на проводимые собрания, среди матросов явились неизвестно откуда взявшиеся провокаторы, которые стали распускать слухи о мнимом офицерском заговоре. Арестовать этих агитаторов не было сил. Их речи имели большое разлагающее влияние на матросов, солдат и рабочих. Влияние офицеров быстро падало.

Целый поток клеветы был обрушен на адмирала. На одном из митингов присланные ораторы представили его крупным помещиком, имеющим владения на территории Пруссии, а потому лично заинтересованным в продолжении войны. Александр Васильевич потребовал слова и заявил:

- С самого начала войны, кроме чемоданов, которые я имею и которые моя жена успела захватить с собой из Либавы, я не имею даже движимого имущества, которое всё погибло в Либаве. Я жил там на казённой квартире вместе со своей семьёй. В первые дни был обстрел Либавы, и моя жена, с некоторыми другими жёнами офицеров, бежала из Либавского порта, бросивши всё. Впоследствии это всё было разграблено ввиду хаоса, который произошёл в порту. С 1914-го года я живу только тем, что у меня в чемоданах и каюте. В таком же положении моя семья. И если кто-то обнаружит у меня какое-нибудь имение или недвижимое имущество, или капиталы, я охотно передам их ему, потому что их не существует в природе!

Речь возымела действие, разговоры о мнимых имениях Колчака прекратились. Но положения это не спасло. В начале июня заседание совета постановило отстранить Колчака от должности, разоружить всех офицеров и произвести обыски в их квартирах. Так повела себя команда, о которой в течение одиннадцати месяцев командующий не мог сказать ничего дурного, с которой всё это время не было никаких серьёзных стычек, среди которой до сих пор не было ни единого крупного проступка, преступления, ни одной смертной казни или ссылки на каторжные работы. Когда явившаяся делегация потребовала сдать оружие, адмирал взял свою саблю, полученную за оборону Порт-Артура, поцеловал её и бросил за борт:

- Море мне её дало, морю и отдам.

После этого Александр Васильевич дал телеграмму Керенскому, указав, что ни при каких обстоятельствах не станет больше командовать флотом, передал командование контр-адмиралу Лукину и отправился к себе на квартиру. Вскоре туда явились представители Комитета и провели обыск. Вечером стало известно о возможном аресте, и Колчак поспешил вернуться на корабль, чтобы арест не произошёл на глазах жены и сына. Ночью пришла телеграмма от Керенского, в которой адмиралу было приказано немедленно явиться в Петроград для доклада. Как раз в то время в Севастополь прибыла американская военная миссия адмирала Гленона для изучения постановки минного дела и методов борьбы с подводными лодками. Колчак сообщил, что принять миссии не может, и она, ознакомившись с положением вещей, немедленно уехала. Тогда же Севастополь покинул и Александр Васильевич.

Черноморский флот без своего адмирала потерял душу. Его энергией, его волей, его авторитетом и умом двигалось всё здесь в последние месяцы, на нём одном держалась боеспособность Черноморской эскадры, он один, поставив на карту всё, титаническими усилиями сдерживал нарастающий шторм, принимая на себя все удары его валов. С его уходом флот стал разваливаться, и капитан Кромин воочию убедился в справедливости самых мрачных опасений Александра Васильевича. Как только стало известно об отстранении Колчака от должности, немцы сразу активизировали свою деятельность на Чёрном море. Впервые крейсер «Бреслау» отважился приблизиться к российским берегам, учинил разгром укреплений у устий Дуная, высадил десант, захватил пленных и вернулся на свою базу, пользуясь неуправляемостью русских кораблей. На флоте офицеры вели агитацию за возвращение Колчака, но адмирал не считал для себя возможным продолжать командование. Несколько месяцев спустя окончательно разложившийся флот оставил и Борис Васильевич.

Сотрудничать с большевиками капитан Кромин счёл бесчестьем. Он готов был бороться с ними, но не знал, в чьих рядах, под чьим началом. Смутные сведения доходили о Добровольческой армии, и не спешил Борис Васильевич пробираться на Дон, внутренне чувствуя, что будет там не у места. Вождём видел Кромин лишь одного человека: адмирала Колчака. Того Колчака, который в окаянные месяцы показал себя не только как честный патриот и выдающийся командир, но блестящий оратор и мудрый политик, умеющий, когда надо, найти общий язык даже с рабочими. Именно такая яркая личность необходима была во главе дела. Но Александр Васильевич находился далеко. По приглашению американцев он покинул Россию, дабы продолжать войну с её врагом под флагом её союзников.

Когда прошёл слух о том, что Колчак в Харбине, на Дальнем Востоке ведёт какую-то работу, Борис Васильевич немедленно покинул Гельсингфорс и отправился туда. Не могло быть, чтобы такой человек, как Колчак, остался в стороне от борьбы, чтобы столь выдающаяся фигура не заняла достойного места. Таким образом определился и путь капитана Кромина.

В сентябре он, наконец, встретился с Александром Васильевичем. Но встреча вместо ожидаемой радости принесла некоторое разочарование. Сильно изменился Колчак за тот год, который минул с его отъезда из Севастополя. Куда исчез прежний бодрый и неутомимый морской волк, отличавшийся такой энергией, весёлостью, буквально озарявший своим присутствием любое общество? Исхудавший, с потемневшим и измождённым лицом, адмирал был мрачен, подавлен. В нём явственно обнаружился внутренний надлом, исчезла та искра, которая горела так ярко ещё недавно. Слишком тяжёлым оказался для Александра Васильевича удар, слишком болезненно воспринял он крушение флота, поражение России в войне. Для него это было личной трагедией, крахом всей жизни, отданной служению Флоту и России. Он ещё продолжал бороться по инерции, но невидимый внутренний двигатель уже был сломан, и эта сломленность сквозила в заострившихся чертах лица, во взгляде тёмных, усталых глаз. Это был не тот Колчак, которого ждал увидеть Кромин. И всё же это был Колчак, и трагическая перемена в нём, хоть и наполнило сердце Бориса Васильевича горечью, но не поколебала его преданности.

Адмирал был видимо рад встрече со старым другом, но затаённая тоска не покидала его. Он сидел в кресле, немного непривычно смотрясь в английском мундире вместо морского кителя, задумчиво крутил в руках привезённый из Японии старинный, остро наточенный самурайский меч, любуясь зловещими отблесками стали.

- Всё чаще вспоминаю я, Александр Васильевич, Севастополь. Эскадру нашу. Мне дни те по ночам снятся. Походы, корабли... Наша погоня за «Бреслау». Какое прекрасное было время!

- Да, было... - безразличным тоном проронил Колчак. Воспоминания прежнего, кажется, ничуть не волновали его. Проведя пальцем по лезвию меча, адмирал сказал: - Вы, Борис Васильевич, кажется, не соглашались со мной тогда - насчёт торжества трусов?

- Признаю, я был наивен.

- Мы проиграли войну благодаря стихийной трусости чисто животного свойства, охватившей массы, с первого дня революции освободились от дисциплины и провозгласили трусость истинно революционной добродетелью. Война - удел сильных людей и здоровых наций. В войне силы последних не истощаются, а обновляются. В основе гуманности, пацифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость, страх боли, страдания и смерти. А страх всегда порождает поражение. Побеждает бесстрашие и дисциплина. Народ, превратившийся в толпу трусов, перестаёт быть нацией, становится неспособен к войне, к победе. «Товарищ» - это синоним труса прежде всего, и армия, обратившись в товарищей, разбежалась или демократически «демобилизовалась». Вот, сущность нашей проигранной войны. 

- Я бы мог с вами не согласиться в некоторых аспектах.

- Попробуйте.

- Французы при Бонапарте никак не были трусами, но бесконечные войны истощили их силы.

- Их силы истощили не войны, а то сродное с нашим безумие, которое войнам предшествовало. Французам всегда не хватало дисциплины... И это разрушительно сказывается на их стране.

- А англичане?

- У англичан в этом смысле преимущество. Правда, от этого моё положение кондотьера в их армии не стало для меня менее унизительным. Никогда не думал, что ради чести Отечества мне, русскому офицеру, придётся идти в кондотьеры, - слово «кондотьер» адмирал произносил с видимой болью, словно нарочно разворачивая свою рано, безжалостно посыпая её солью. - А самое главное, что и это оказалось напрасным. Американцы пригласили меня, как консультанта, для осуществления операции в проливах, но отказались от неё. К русским, Борис Васильевич, там относятся скверно, и моё пребывание там было мне тяжело. Я хотел вернуться, но получил известие о захвате власти Центрохамом... И что, скажите, должен был делать я, как один из высших руководителей русской армии? Мира, заключённого Центрохамом, я не признаю и не признаю никогда. И я стал кондотьером... Поступил на службу Англии. В армию, а не во флот, чтобы не доставлять неудобств. А Англия сочла, что моё место здесь. На Дальнем Востоке, в Сибири. Наш посланник в Пекине при встрече заявил мне, что здесь необходимо создавать вооружённую силу против большевиков, и, вот, я здесь.

- Я уверен, что Сибирь станет мощной и надёжной гаванью для освободительного движения, - сказал Кромин. - И первые успехи армии порука тому. Сибирь менее других территорий заражена большевизмом, в ней здоровых сил много.

- Есть кое-что, что меня смущает.

- Что же?

- Вы, Борис Васильевич, проезжая по Дальнему Востоку, не взяли на себя труд близко ознакомиться с положением вещей?

- Нет. Ведь ехал я как лицо частное, без каких-либо полномочий.

- А у меня как раз были все необходимые полномочия и, вот, что я вам скажу: основная угроза нашим создаваемым вооружённым силам состоит во всеобщей распущенности офицерства и солдат, которые потеряли, в сущности говоря, всякую меру понятия о чести, о долге, о каких бы то ни было обязательствах! - адмирал раздражённо взмахнул рукой и заходил по комнате. Его до того спокойный голос стал взволнованным. - Никто ни с кем решительно не желает считаться - каждый считается только со своим мнением!

- Это болезнь общества, Александр Васильевич. Все слышат только себя, самих себя оглушают собственными голосами. Коли ни Царя, ни диктатора, так каждый сам себе диктатор и царь, и Бог.

- То-то и оно, - голос адмирала вновь сделался ровным. - В Харбине я не встречал двух людей, которые хорошо бы высказывались друг о друге. На меня это произвело ужасное впечатление. Атмосфера такого глубокого развала, что совершенно невозможно что-нибудь создавать. Множество партизанских отрядов действуют по своему произволу, нет ни малейших законов, никакой дисциплины. Что можно строить на таком фундаменте?

- Но в Омске разные силы всё же сумели прийти к некому консенсусу, - заметил Кромин.

- Надолго ли?

- И Сибирская армия не лишена дисциплины. Это не атаманщина...

- Вы, дорогой Борис Васильевич, как всегда, надеетесь на лучший исход? - по тонким губам адмирала скользнула едва заметная печальная улыбка.

- Если не надеяться на лучшее, то ведь и руки опускаются, и делать ничего невозможно, - ответил Кромин. - Каковы ваши намерения теперь, Александр Васильевич?

- Намерения? Думаю пробраться на Дон. В распоряжение генералов Алексеева и Деникина.

Такой расклад Кромину не понравился категорически. Ехать на Дон, обладающий избытком признанных вождей, когда в Сибири при огромном количестве ресурсов не хватает грамотных начальников, лидеров, могущих сплотить вокруг себя армию и общество! Идти под начало Деникина - Колчаку! Немыслимо! Воля к власти у адмирала явно отсутствовала. Это было скверно, так как такая воля лидеру необходима. Тогда, на бушующем Черноморском флоте, с каким подъёмом шёл Колчак навстречу всем бурям, как боролся, как отстаивал флот, а теперь стал пассивен, разочарован... Он не хочет власти, не хочет бороться за неё, не хочет быть лидером, а хочет лишь исполнить до конца долг. Под чужим началом. Безвдохновенно и обречённо. Иначе должен был быть настроен лидер, но иного лидера не было. Едва очутившись в Сибири, Борис Васильевич понял, что сибирской армии не хватает знамени, Имени, звук которого заставлял бы сердца биться чаще. И нет имени более подходящего, нежели Колчак.

- Вы не должны оставлять Сибирь, - твёрдо заявил Кромин. - Вы здесь нужнее. Ваш опыт нужнее здесь.

- Я уже слышал это.

- От кого?

- От генерала Болдырева. Он тоже настаивает, чтобы я остался. Мне предложен пост морского министра.

- Вот видите! Соглашайтесь! - горячо посоветовал Борис Васильевич. - Белое Движение Сибири страдает от отсутствия общего руководства. Единоначалия.

- Клоните к необходимости диктатуры?

- Да. Я сторонник диктатуры. Это необходимость жизненная для переходного времени. Потом можно будет красоту наводить: собрания, советы, Думы - что будет признано полезным. А сейчас - только диктатура. Диктатор должен железной рукой навести порядок.

- Недавно я имел беседу с генералом Гайдой. Он тоже говорил мне о диктатуре. И недвусмысленно намекнул, что видит в этой роли себя.

- Невозможно! - категорически отклонил Кромин. - Гайда - чех, а большая часть армии - русские. Русским нужен русский диктатор.

- Приблизительно это я ему и ответил, - Александр Васильевич несколько оживился. - Но диктатуре нужно прежде всего крупное военное имя, которому бы армия верила, которое она знала бы, и только в таких условиях это возможно.

- Разумеется!

- И кого же вы видите в этой роли?

- Вас! - откровенно ответил капитан.

- А моего согласия вам не требуется?

- А разве вы откажетесь?

Сверкнул изумительной красоты клинок в сильных руках адмирала, повисло на несколько мгновений молчание. Затем Колчак произнёс медленно:

- Я к власти не стремлюсь. У меня армии нет, я человек приезжий, и не считаю для себя возможным принимать участие в таком предприятии, которое не имеет под собой почвы. Я имею ввиду переворот. Достаточно их уже было. Я останусь в Омске, коли все так на этом настаивают и убеждены, что здесь от меня пользы больше. И буду выполнять указание законного правительства.

Кромин понял, что продолжать этот разговор лучше не стоит. На первый раз было довольно и того, что адмирал остаётся в Сибири и принимает предложенный ему директорией пост. Хотя настроение Колчака крайне не нравилось Борису Васильевичу, он счёл, что это не повод отказываться от вожделенной идеи - сделать его диктатором. В конце концов, настроения переменчивы, штормам морским подобны, настроения адмирала, человека достаточно импульсивного и горячего, в особенности. Трагические события, вероятно, расшатали его нервы (да разве только его?), подавили волю, но это поправится в случае, если армии будет сопутствовать успех. Главное - начать. Главное - поставить дело. Для этого адмиралу нужны верные люди. И капитан Кромин один из них. И уж он-то не отступится от своего, он не остановится. Перепады настроения, «шторма» Борису Васильевичу были чужды. Он не боялся никакой работы и, находясь в Омске без какой-либо должности, напряжённо прощупывал политическую почву, встречался с представителями различных партий, офицерами. Идею о необходимости диктатуры поддерживали многие, и большинство видели в роли диктатора именно Колчака. Но сам Колчак не видел себя в этой роли. Приняв пост морского и военного министра, он с раздражением наблюдал за политической вознёй. Затянувшийся правительственный кризис тяготил его. Он стремился к делу, но дело тонуло в говорильне, шла не борьба с большевиками, а борьба за кабинет, за места в кабинете. Человек военный до мозга костей, Александр Васильевич затворился на своей квартире, не посещал заседания правительства, когда же его приглашали на них, угрюмо отмалчивался.

А Кромин и его соратники продолжали действовать. Переворот становился неизбежен. Многие офицеры обращались напрямую к Колчаку с просьбой принять власть, но каждый раз встречали отказ. Не оставлял и Кромин попыток переубедить адмирала:

- Вы нужны России. Это не может быть случайностью, что вы оказались в Омске в этот критический момент. Вы должны согласиться. Во имя России!

Заклинания именем России колебали Александра Васильевича, но он всё ещё сопротивлялся:

- Диктатору нужна армия! У меня нет армии! И более того, я, военный министр, не имею сколь-нибудь достаточного понятия об её положении. А вы хотите, чтобы я принял власть! Возглавил переворот! Нет и ещё раз нет.

Взвесив всё, заговорщики решили, что впутывать адмирала, зная его щепетильность в вопросах чести в переворот, не стоит. Переворот несложно было сделать и самим, а постфактум совместно уговорить Колчака не отказываться от власти. Во имя России. Решили и другую задачу: организовали поездку Александра Васильевича на фронт. Виктор Николаевич Пепеляев, старший брат молодого сибирского генерала, полагал, что, увидев фронт, под влиянием организованных ему встреч, адмирал не уклонится принять на себя роль диктатора. Виктор Николаевич был мозгом заговора. Этот человек был, пожалуй, одним из самых энергичных, решительных и незаурядных политических деятелей в Сибири. Вся крупная фигура его, манера держать себя, зычный голос производили впечатление силы и твёрдости. Пепеляев начинал свой путь простым учителем истории в Бийске, затем был избран в Думу. Во время войны работал на фронте в лично сформированном питательном отряде. В первые дни революции именно его отправили в озверевший Кронштадт для восстановления там гражданской и военной власти – и Виктор Николаевич не уклонился от этой опасной миссии. После выполнения её он добровольцем отправился на фронт, там встречался с Корниловым. В Сибирь Пепеляев был командирован московским национальным центром, активном членом которого он являлся. Виктор Николаевич был непримиримым противником «Комуча». Итоги уфимского совещания он оценивал скептически, считая невозможным создать прочную власть путём компромисса с полубольшевиками. И считая так, прилагал все силы для создания новой власти, власти единой и прочной. Таковой виделась только диктатура во главе с Колчаком.

Организуя адмиралу поездку на фронт, заговорщики преследовали двойную цель. Эта поездка должна была стать проверкой. Нужно было посмотреть, как воспримут в войсках Колчака. Нужно было, чтобы вид воюющей армии укрепил его самого. В Екатеринбурге адмиралу была устроена торжественная встреча, оттуда он отбыл на фронт, где встречался с генералами Голицыным, Дитерихсом, Пепеляевым, Сыровым. Войска встречали Александра Васильевича восторженно, но расчёт Пепеляева-старшего не оправдался. Вернувшись в Омск, адмирал подал рапорт об отставке.

- Я здесь уже около месяца военным министром и до сих пор не знаю своего положения и своих прав, - говорил он. - Вместо чисто деловой работы, здесь идёт политическая борьба, в которой я принимать участия не хочу, потому что считаю её вредной для ведения войны, и в силу этого я не считаю возможным в такой атмосфере и обстановке работать даже на той должности, которую я принял. Как только генерал Болдырев прибудет в Омск, я тотчас сложу с себя полномочия.

Об этом решении Колчак заявил семнадцатого ноября. Повернуть запущенного процесса вспять уже было нельзя. Но Кромина снова царапнуло мучительное сомнение: прав ли он, так отчаянно добиваясь возведения адмирала в диктаторы против его воли? Не медвежью ли услугу оказывает ему и всему делу? Вспомнился вечер накануне отъезда Александра Васильевича на фронт. На правительственном банкете собрались представители правительства, командования, союзных миссий, корреспонденты газет, дамы... Адмирал сидел в углу стола. Так вышло, что места вокруг него пустовали, и казалось, будто бы все покинули его. Одиноко просидел он весь вечер, не обращая внимания, с каким повышенным интересом следили за ним многие присутствующие. Чёрные, проницательные глаза озарялись по временам ласковым, горячим блеском. Этот лучистый блеск придавал лицу Александра Васильевича неповторимое обаяние. Когда длинные, тяжёлые веки его опускались, лицо делалось непроницаемым, скорбным, трагичным. И его щемящая одинокость среди многолюдного общества в этот вечер усиливало впечатление трагичности фигуры адмирала. Он был один в бушующих волнах житейского моря, бороздить которые оказалось неизмеримо тяжелее, нежели волны океана. На него одного обращены были все взгляды, возлагались надежды. На него одного решено было без его согласия возложить всю тяжесть власти, и никто из решивших не подумал, посилен ли будет ему такой груз? Власть навязывали ему насильно в слепой уверенности, что этот морской рыцарь одолеет любые шторма. Навязывали и... будто бы заранее покинули, оставив один на один со всем этим страшным грузом. В тот вечер впервые испугался Борис Васильевич, что совершил ошибку. Испугался за адмирала, на чьи плечи должна была вот-вот лечь власть. Выдержит ли тяжесть её этот уже теперь надломленный испытаниями человек? Имел ли право он, капитан Кромин, на такое самоуправство? Конечно, он был лишь одним из участников заговора, но разве это снимает ответственность?..            

А отступать было уже поздно. Один из министров Сибирского Правительства поднял тост:

- Предлагаю выпить за наше блестящее прошлое и, надеюсь, ближайшее будущее - адмирала Колчака!

Не ведал произносивший, что выступил в роли пророка...

Утром восемнадцатого ноября совет министров, потрясённый ночным арестом своих коллег, собрался на совещание с тем, чтобы решить, кому вручить власть. По одному голосу отдано было за генералов Болдырева и Хорвата. Колчак вновь отказался от предложенной ему власти, его попросили удалиться, и в его отсутствие приняли решение, что именно ему надлежит стать диктатором. Александр Васильевич был поставлен перед фактом и уклониться не посмел. Казалось бы, всё свершилось так, как замышляли заговорщики, но что-то мешало Кромину радоваться, какая-то заноза сидела в сердце, и не было средств извлечь её.

Адмирала Борис Васильевич застал в настроении возбуждённом, но безрадостном.

- Примите поздравления, Александр Васильевич... - неуверенно начал капитан, но осёкся, поймав на себе пристальный взор Колчака.

- Благодарю. Хотя вам и известно, как я отношусь к той власти, которую вынужден оказался принять. Я не искал её и к ней не стремился. Но любя Россию, я не посмел отказаться от неё.

- Вы ведь сами всегда были ярым сторонником твёрдой руки. Объективно, в Сибири нет руки более твёрдой, чем ваша. Вы наше знамя! Теперь, когда вы Верховный Правитель...

- Вот ещё звание, которое бесконечно раздражает меня! - вспыхнул адмирал. - Зачем это? Я Верховный Главнокомандующий вооружёнными силами Сибири, а Правителя Россия изберёт себе сама.

- Я нахожу, что титул Правителя уместен более. Вы не только командующий армией. Все отрасли гражданские также подчинены вам. Вы правитель России!

- Россия не избирала меня правителем. А только Сибирь, - заметил Колчак. - Мне глубоко неприятна вся эта ваша политика, Борис Васильевич. Я понимаю, что вокруг ведётся какая-то игра, в которой я ничего не смыслю. Вопросы политические пусть решают те, кому это положено. Моя же первая и главная забота - армия.

- Я не сомневаюсь, что под вашим началом она продолжит победительное шествие своё. На Черноморском флоте мы все знали, что, если во главе стоит Колчак, то победа неизбежна, - с чувством произнёс Кромин.

- Здесь не флот, - резонно откликнулся Колчак. - Мы переживаем тяжелейший момент. Россия разорена на части, хозяйство разрушено. Армии нет. Идёт тройная распря, ослабляющая собрание страны. И длится усобица, в братоубийственной бойне гибнет несчётное множество полезных сил, которые могли бы принести Родине громадную пользу. Армия... Нам не во что одеть нашу армию. Солдаты идут в бой в шинелях, пошитых из мешковины! Это - армия?!

- Союзники обещали оказать помощь нам.

- Союзники? - тонкие губы адмирала скривились. - Союзники преследуют свои цели, и надежды на них у меня нет. И вообще, Борис Васильевич,  я убеждён, что Россию можно спасти только русскими силами. Самое лучшее, если бы они совсем не приезжали, ведь это какой-то новый интернационал. Мы говорим, что у большевиков воюют китайцы, мадьяры и прочий сброд. А нам не забудут англичан, французов и японцев. И крыть нам будет нечем... Положим, очень уж бедны мы стали, без иностранного снабжения не обойтись, ну а это значит попасть к ним в зависимость... Кабала! Горе в том, что русские не в состоянии встать на национальную платформу. Нельзя ставить интересы партийные выше долга национального. В этом отношении одинаково виноваты оба направления – левое и правое. Каждая политическая борьба, пока не становится на национальную почву, на программу обновления России, является вредной…

Александр Васильевич Колчак, как и большинство офицеров, не жаловал политику и политиков. При этом, в отличие от многих, он ещё задолго до революционных потрясений был знаком с некоторыми из них. Тяжело переживая поражение России в войне с Японией, Колчак принялся разрабатывать пути возрождения и реорганизации флота. Его воля, его идеи и талант организатора сделали его одной из ключевых фигур в этом деле. К его мнению прислушивались не только сверстники, но и адмиральский эшелон. Долгое время Колчак был председателем Петербургского военно-морского кружка, организованного его единомышленниками. Этот кружок впоследствии был переведён в Морской Генштаб, и там Александр Васильевич выступил со своим ключевым докладом «Какой нужен Русский флот», в котором говорил: «России нужна реальная морская сила, на которую могла бы опереться независимая политика, которая в необходимом случае получает подтверждение в виде успешной войны. Эта реальная сила лежит в линейном флоте, и только в нём, по крайней мере, в настоящее время мы не можем говорить о чём-либо другом». В качестве эксперта Колчак неоднократно выступал на заседаниях комиссии по обороне в Государственной думе. В жарких прениях он убедительно доказывал необходимость предлагаемых им мер, добивался, чтобы дорогому для него делу, жизненно необходимому для России, был дан ход. Там Александр Васильевич познакомился с Александром Ивановичем Гучковым, с большой чуткостью относившимся к проблемам армии и горячо поддержавшим  программу возрождения флота, включавшую в себя строительство новых мощных кораблей, реорганизацию управления военно-морскими силами, освоение новых методов ведения боевых действий. Александр Васильевич был вдохновителем, двигателем этой гигантской работы, неутомимым и бесконечно преданным ей. Со своими соратниками он составил прогноз, в котором ещё задолго до войны с Германией, предсказал её и даже почти точно определил срок её начала. В преддверье этой войны флот нужно было реформировать срочно, чтобы не случилось новой Цусимы. Это ясно было Колчаку и его единомышленникам, но политикам ясно не было. Новый морской министр Воеводский приостановил и начал перекраивать уже запущенную программу возрождения флота, за которую столько времени сражался Колчак. Потрясённый и крайне удручённый этим фактом, Александр Васильевич отошёл от дела, погрузившись в науку. Но вскоре Воеводского сменил Григорович, возобновивший реализацию программы и попросивший Колчака приехать в столицу и продолжить работу по претворению её в жизнь. После этого судостроительная программа отныне не встречала преград, и по ней спускались на воду мощные, маневренные, хорошо вооружённые корабли, линкоры, крейсера, подводные лодки… Рождался новый российский флот, в считанные годы он достиг такой мощи, что немецкие суда не смели приближаться к русскими берегам, а опыт русских моряков приезжали перенимать даже союзники. Великой славой покрыл себя Флот на Балтике и Чёрном море, и как бы ещё умножилась она, состоись операция в проливах... Но вновь вмешались политики, и на этот раз вмешательство их обернулось непоправимой катастрофой.

Но именно в политику толкали его преданные сторонники, в политику, которую он ненавидел, не понимал, которая отнимала великое множество сил, не принося удовлетворения, а лишь опустошая душу. Это началось ещё в Петрограде, где адмирал находился некоторое время по оставлении Черноморского флота. Газеты запестрели заголовками «Вся власть – Колчаку», «Адмирал Колчак – спаситель России» и т.п. Его имя наряду с именем генерала Корнилова называли в качестве кандидата в диктаторы. Сколько общественных деятелей и офицеров ещё с тех пор вынашивали эту идею! Но и тогда, как теперь в Сибири, Колчак отказывался от этой роли. Отказывался, ясно видя, что дело не поставлено, что организации нет, что есть лишь туман, благие пожелания и слова. Впрочем, на предложение объединить деятельность нескольких патриотических организаций и возглавить единое движение, имеющее целью подавление большевиков, адмирал ответил согласием. Обратился к Александру Васильевичу и председатель союза офицеров подполковник Новосильцев. Колчак пытался добиться от него, что, собственно, сделано, и каковы планы. Он готов был включиться в работу, но в том случае, если дело серьёзное, а не легкомысленная авантюра. Новосильцев признался, что серьёзного пока ничего не готово. В это время к нему обратилась американская миссия, вместе с которой, по стечению обстоятельств, Александр Васильевич возвращался из Севастополя. Адмирал Гленон сообщил, что его правительство интересуется постановкой минного дела и борьбой с подводными лодками, а также имеет намерение вести активные действия в районе Дарданелл. Колчак колебался, принять ли предложение американцев. Новосильцев посоветовал от него не отказываться. На другой день Александр Васильевич получил письмо Керенского с приказом немедленно отбыть в Америку. Очень уж боялся Александр Фёдорович нахождения в столице столь популярной фигуры, очень уж дрожал над своей властью...

Колчак принял предложение Гленона. Многие офицеры и политические деятели уговаривали его остаться в России, но адмирал остался непреклонен. На прощальном вечере он говорил собравшимся у него офицерам:

- Я считаю, что единственное, чем я могу принести пользу, это драться с немцами и их союзниками, когда угодно и в качестве кого угодно; я считаю, что это будет единственная служба Родине, которую я буду нести, принимая участие в войне, которую я считаю самым важным, самым существенным делом из всего того, что происходит, что революция пошла по пути, который приведёт её к гибели, но я не политический деятель, я солдат, и поэтому считаю нужным продолжать свою службу, чисто военную. Раз я не могу в России принимать участия в этой борьбе, я буду продолжать её за границей.

В тот вечер фронтовая делегация Союза офицеров армии и флота преподнесла ему саблю с надписью: «Рыцарю чести от Союза офицеров армии и флота»…

Но, вот, сбылись чаяния годовой давности, и роль диктатора навязана ему. Иначе как крест, воспринять эту власть Александр Васильевич не мог. Его делом была война, а не политика. Душа рвалась к морю. Там легко твёрдо стоять на ногах даже в шторм, а здесь вечная качка, которой не преодолеть. Душа рвалась туда, где шли бои, где армия сражалась с врагом, на поле брани. Там настоящее дело, там не до политики. А судьба решила иначе, судьба запирала его в Омске с тем, чтобы заниматься самым ненавистным делом. Какая бездарная трата сил! Но как отказаться? Что если и в самом деле, именно ему выпал жребий очистить Россию от большевиков? Уклониться - не трусостью ли было бы? Нельзя бежать от креста, крест надо принять и нести. И исполнять долг перед Родиной до последнего вздоха. Великая работа предстояла впереди. А как, с какой стороны взяться за неё? И на кого опереться?

Адмирал тяжело посмотрел на Кромина. Тот стоял перед ним, кряжистый, широколицый, с унтерской щёткой усов, смотрел преданно, готовый хоть теперь взяться за любое дело. Знал Александр Васильевич его и в бою, и в работе, знал, что капитан дела не испугается, не увильнёт. Но какое именно дело поручить ему, всю жизнь, как и сам Колчак, отдавшему морю? Оставить покуда в Омске, при себе. Хоть один человек, с которым знакомы давно, которому точно можно доверять... Адмирал взглянул на часы, обратился к Кромину:

- Идёмте, Борис Васильевич. Меня уже ждут...

Правителя, действительно, ждали. Ждали офицеры, представители общественности и союзных миссий, корреспонденты. В их присутствии адмирал принял присягу. Сосредоточенным было сухое, с резкими чертами лицо, сурово смотрели чёрные глаза, громко и чётко звучал мужественный голос:

- Обещаюсь и клянусь перед Всемогущим Богом, Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом быть верным и неизменно преданным Российскому Государству как своему Отечеству.

Обещаюсь и клянусь служить ему по долгу Верховного Правителя, не щадя жизни моей, не увлекаясь ни родством, ни дружбой, ни враждой, ни корыстью и памятуя единственно о возрождении и преуспеянии государства Российского.

Обещаюсь и клянусь воспринятую мною от Совета министров Верховную Власть осуществлять согласно с законами Государства до установления образа правления, свободно выраженной волей народа.

В заключении данной мной клятвы осеняю себя крестным знамением и целую слова и Крест спасителя моего. Аминь.