Проснулся Пётр Сергеевич затемно и, не откладывая, поспешил в главное интендантство. Долго не хотели принимать там волжского полковника, смотрели на него недоверчиво, тянули волынку, задавая всевозможные вопросы. Наконец, удалось добиться приёма у главного интенданта. Им оказался дородный человек лет пятидесяти, с лицом невероятно гладким и младенчески розовым. Невозмутимо покручивая толстый чёрный ус, он говорил медленно, словно пережёвывая что-то:

- Видите ли, глубокоуважаемый Пётр Сергеевич, я не могу вам помочь…

- То есть как? Я слышал, что вещей на складах много.

- Вещи есть, - снисходительная улыбка. – Но они ещё не распределены по частям. А вашей Волжской группы у нас вовсе не числится на учёте.

У Тягаева на мгновение потемнело в глазах. С трудом сдерживая гнев, он опёрся рукой на стол, за которым сидел розоволицый бюрократ, навис над ним, процедил:

- Да вы понимаете, что там, на Урале, лучшие сыновья России погибают каждый день только потому, что не имеют тёплых вещей?! Вы понимаете, что окружённые со всех сторон большевиками, мы должны вести ещё и битву с холодом?!

- Я всё понимаю, - насупился интендант. – Но я следую правилам, которые не мной установлены. Через неделю у меня будет доклад Верховному правителю, и я выясню у него этот вопрос. Подождите.

- Подождать?! Неделю?! – Тягаев в бешенстве хватил кулаком по столу. – Это вы здесь можете ждать и неделю, и месяц, и год, сидя в тёплом кабинете, обедая в дорогих ресторациях! Тыл сидит по кабакам за нашей спиной! Мы защищаем вашу сытую и спокойную жизнь, а вы велите нам ждать?!

- Послушайте, я просил бы вас…

- Вы не знаете, что такое голодать неделями! Что такое сутками находиться на морозе в рваной шинели и худых сапогах! Ваши ноги не чернели от обморожения, а кожа лица не лопалась от ледяного ветра! И вы велите нам ждать?! Вы оставляете без ответа наши телеграммы о помощи! Вы обрекаете нас на смерть! Чем вы лучше большевиков?! Вы хуже их!

- Я понимаю ваше раздражение, но прошу воздержаться от оскорблений. Я дворянин!

- Вы… Вы… Вы подлец! – Тягаева душили слёзы гнева. – Можете вызвать меня на дуэль, если хватит смелости!

Из кабинета интенданта Пётр Сергеевич выбежал, как ошпаренный. Всё внутри его клокотало, а бессильная ярость не находила выхода. Крысы тыловые, бюрократы… Их бы в ту мерзлоту, чтобы холёная кожа их пошла трещинами, а руки и ноги перестали гнуться… Это не люди! Это мертвечина! Бесчувственная, лишённая совести, готовая погубить всё в угоду букве и личной корысти…

Сбегая по лестнице, полковник едва не сшиб с ног поднимавшегося наверх офицера. Он не услышал даже, как тот окликнул его по имени, быстро пошёл по улице, жадно глотая холодный воздух, осыпая проклятьями негодяя-интенданта. Вдруг кто-то схватил его за плечо:

- Да стой же ты, чёрт возьми тебя!

Тягаев обернулся, застыл в изумлении. Неужели? Быть не может! Откуда – здесь?..

- Борис?!

- А то кто же! Здоров же ты, брат, бегать. Насилу догнал тебя. Кричу, кричу, а ты не слышишь.

Это точно был Борис Кромин. Собственной персоной. Стоял, чуть улыбаясь в усы. Вот так встреча! Наудачу!

- Ты какими судьбами здесь? Давно ли?

- Четвёртый месяц. Где же мне быть, как не рядом с моим адмиралом?

- Так ты?..

- Числюсь советником. А ты..?

- Я из Волжской армии приехал по поручению Каппеля.

- Ишь куда тебя занесло!

- Борис, мне нужна помощь! Наша группа гибнет на Урале, не имея тёплых вещей, а ваши интенданты…

- Говорят, что не могут выделить?

- Этот мерзавец велел мне ждать неделю до его встречи с адмиралом!

- И что ты ему ответил?

- Всё, что думал на его счёт!

- Можешь не сомневаться, что после этого он и через неделю ни шевельнёт и пальцем. Тебе, друг мой, всегда вредила горячность.

- Посмотрел бы я на тебя в моей шкуре! – взорвался Тягаев.

- Спокойно, спокойно, - Кромин примирительно поднял руку. – Я всё улажу. Получишь вещи сегодня вечером. В крайнем случае, завтра утром.

- Это точно? – просветлел Пётр Сергеевич.

- Абсолютно. Мне в отличие от господина интенданта не нужно ждать аудиенции неделю. Я могу обращаться к адмиралу в любое время. Но думаю, что этого и не понадобится. Достаточно будет пригрозить таким обращением.

- Невероятная удача, что ты здесь, Боря.

- Что удача, согласен. Но ничего невероятного я в ней не вижу. Где ты остановился?

- В теплушке, в которой приехал сюда.

- Отобедаешь у меня сегодня?

- Не откажусь.

- Прекрасно. Подожди меня немного. Я улажу твоё дело, а после поедем ко мне. Посидим, как в старое, доброе время. Расскажу последние новости тебе. О, брат, мне есть, что тебе рассказать!

И поспешил Кромин назад в интендантство. Пошёл вперевалку, походкой немного на медведя смахивая, а в полушубке и валенках выглядя ещё грузнее, чем обыкновенно. Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Свезло же встретить в этом уже было возненавиденном городе старого друга! Приметил Пётр Сергеевич, что появилась в нём что-то новое, чего прежде не было. Вид человека, посвящённого в государственные дела, знающего больше, чем другие, но не говорящего об этом. Кромин – государственный человек? Почему бы и нет? Борис, в отличие от Тягаева, всегда отличался политичностью. Он бы на мерзавца-интенданта орать не стал, уговаривал бы его, укатывал, подминал под себя, и глядишь, даже выторговал бы что-нибудь. А Пётр Сергеевич дипломатии такой не умел вести. Горяч был, жёсток в оценках, прямолинеен и принципиален. А тем более, сейчас не в состоянии был полковник вилять и крутиться. Нервы расшатались предельно, и уже малого достанет, чтобы вызвать бурную реакцию, а не то, что это подлое «подождите»…

Кромин возвратился через полчаса, держа в руках подписанный наряд на получение тёплых вещей.

- Ну, брат, и навёл же ты шороху там. Интендант наш так рассвирепился! Я, говорит, дворянин, а он мне «подлеца» отвесил! Сумасшедший, говорит!

- Его бы на моё место… Сволочь.

- Чёрт с ним! Забудь! – Борис хлопнул Тягаева по плечу. – Вечером вещички по этому наряду будут погружены в твою теплушку, а ночью отправишься к своим. Доволен?

- Более чем, - отозвался Пётр Сергеевич. – Не знаю, что бы без тебя делал.

- Так-с, - Кромин подхватил друга под руку, - теперь едем ко мне. До вечера время есть, а нам потолковать нужно. Вот ведь как закрутилось всё, а…

Разговор продолжался уже в пролётке.

- Я живу здесь недалеко, - говорил Борис. – В Омске столько народа, что угол найти – задача наисложнейшая.

- Большую часть этого народа следовало бы незамедлительно вытащить из кабаков и послать на фронт. И все эти заведения закрыть до окончания войны. Видел я ночью тыловую жизнь. Затошнило…

Лицо Кромина омрачилось:

- Не сыпь соль на рану. Сам вижу, что неладно. А что делать? Тут тонко подойти нужно…

- Пока вы тонко будете подходить…

- Ладно! Не будем об этом сейчас… Ты, стало быть, в подчинении Каппеля теперь? И что он?

- В каком смысле?

- Во всех смыслах. У нас о нём чего только не судачат. Одни превозносят, другие наоборот – считают выскочкой. Многие, по-моему, просто завидуют. А, вообще, подозрительно относится большинство. Кому верить? Как докладывать мне Верховному?

- Доложи, что в России нужно поискать людей, более преданных ей, более честных и самоотверженных, чем полковник Каппель. Если и найдутся, то единицы. И командиров, равных ему по таланту, я немногих знаю.

- Так-с… Очень хорошо. Я, признаться, так и полагал, что клевещут.

- Клевещут шкурники, из-за которых нам приходится сегодня отступать. Если они теперь сидят у вас при штабе, гоните поганой метлой. Они любое дело угробят.

Кромин промолчал.

- Скажи, Борис, ты о моих ничего не слышал? – спросил Тягаев.

- Нет… Нет… Связи с Москвой и Петроградом нет у меня… Но сам знаешь, отсутствие новостей – это уже хорошая новость.

Почему-то показалось Петру Сергеевичу, что что-то не договорил ему старый друг. А тот уже оживился снова, произнёс таинственно:

- Есть у меня, Петя, для тебя сюрприз один…

- Ты знаешь, что я сюрпризов не люблю.

- Знаю, но не могу отказать себе в удовольствии… Тебе он понравится! Только придётся мне тебя покинуть на часок… Заодно сам получу вещи со склада, а то ты ещё кого-нибудь на дуэль вызовешь…

Квартира, занимаемая Кроминым, была невелика, но ухожена. Явно чувствовалось присутствие женской руки, но самой женщины видно не было.

- Хозяйка моя уехала на неделю в Курган, к больной кузине, кажется, - сказал Борис. – А я целыми днями отсутствую, так что в доме шаром покати… Но ты располагайся. Отдыхай, пользуйся всем. Да! Ванна в твоём распоряжении! Ты же, поди, уже и забыл, что это такое. Бельё бери, мыло… Короче, чувствуй себя, как дома!

- Спасибо, - Пётр Сергеевич снял свой ветхий полушубок, повесил его на крючок.

Кромин покачал головой:

- Постарел ты, брат. Седина уже во всю голову… Да, не пощадила нас жизнь… Кажется, вчера только у тебя на квартире сидели, прощальный наш ужин… А вечность прошла. Ведь я не чаял тебя живым увидеть. Ты не болен ли? Исхудал так, что на Кощея похож, ей-богу.

- Зато ты, по-моему, раздобрел, - чуть улыбнулся Тягаев.

- Есть маленько. Да и как не раздобреть? Прежде я всё по морям ходил, всё в движении был. А тут! – Борис махнул рукой. – Сначала в Гельсингфорсе несколько месяцев сидел на квартире безвылазно, бездействием маялся. Ещё Эмилия пилила… Верно говорят, Петя, не дай Бог злую жену. Вырвался от неё – словно ветер парус наполнил. Полетел! И вот, я здесь. А здесь всё то же – кабинетная работа, сидение на одном месте… Однако же, заговорились, - спохватился он. – Располагайся здесь. А я скоро буду.

Нет, не изменился Кромин. Слегка раздобрел, немного добавилось сознания своего привластного положения, а в остальном – тот же. Та же размеренность и плавность в движениях, в речи, на мягкие волны похожей, та же солидность и основательность. Глянул полковник на своё отражение в висевшем на стене зеркале, поморщился: действительно, краше в гроб кладут – щёки до черноты провалились, под глазами мешки, седина, ещё недавно только пробивающаяся, теперь обильная… Зубы шататься стали от недоедания, кровь из дёсен сочилась. Далеко ли до цинги?

Осматривать жилище Кромина полковник не стал, а прошёл сразу в ванную. Ванная! Горячая вода! Это – сон какой-то. И смыть с себя всю грязь – не счастье ли? Не блаженство ли? Мыло… Чистое бельё… Какой-то другой мир. Не разнежиться бы – ночью уже назад, к своим, в тиски… Но в эти, перехваченные у жизни несколько часов, ощутить себя снова человеком! Кто знает, может, и в последний раз?

Вымывшись, Тягаев почувствовал себя бодрее, хотя при этом клонило в сон, расслабленное тело, столько времени державшееся в жёстких условиях, просило теперь отдыха. Но на отдых времени уже не было. Даже на то, чтобы мундир вычистить не было его. Ныло тело, молило дать передышку ему. Тело – предатель духа. Дашь поблажку ему, и сразу требует оно ещё и ещё. И так трудно вновь укрощать его.

Кромин не преувеличил, сказав, что в  доме у него «шаром покати». Но нашёлся штофик водки и остатки паштета. Выпив рюмку, Пётр Сергеевич почувствовал себя уже совсем хорошо и, обосновавшись в кресле, стал от нечего делать листать лежавшие на столе газеты. Газеты сообщали о победах на фронте, о решениях правительства… А, вот, ещё с прошлой недели номер. Беседа Верховного правителя с представителями прессы от двадцать восьмого ноября…

«Я был свидетелем того, как гибельно сказался старый режим на России, не сумев в тяжкие дни испытаний дать ей возможность устоять от разгрома… Государства наших дней могут жить и развиваться только на прочном демократическом основании…»

Тягаев поморщился. Реверанс в сторону прогрессивной общественности? Дань моде? Или – искренно?.. Как же надоела эта политика!

А вот это – кажется, лучше уже?

«Я всегда являлся сторонником порядка и государственной дисциплины, а теперь в особенности буду требовать от всех не только уважения права, но и, что главнее всего в процессе восстановления государственности, поддержания порядка.

Порядок и закон в моих глазах являются неизменными спутниками, неразрывно друг с другом связанными. Я буду принимать все меры, которыми располагаю в силу своих чрезвычайных полномочий, для борьбы с насилием и произволом. Я буду стремиться к восстановлению правильного отправления всех функций государственной жизни, служащих не только делу государственного строительства, но и возрождению России, так грубо, так дерзко нарушенному предательской рукой большевиков.

Мне нет нужды говорить о том, какой вред принесли эти люди для России. Вот почему и дело восстановления России не может не быть связанным с беспощадной, неумолимой борьбой с большевиками. Только уничтожение большевизма может создать условия спокойной жизни, о чём так исстрадалась русская земля; только после выполнения этой тяжёлой задачи мы все можем снова подумать о правильном устройстве всей нашей державной государственности».

Далее – об армии. В её создании видит Верховный свою первостепенную задачу. О Национальном собрании хорошо высказано: «Я избегаю называть Национальное Собрание Учредительным Собранием, так как последнее слово слишком скомпрометировано. Опыт созыва Учредительного Собрания, собранного в дни развала страны, дал слишком односторонний партийный состав. Вместо Учредительного Собрания собралось партийное, которое запело «Интернационал» и было разогнано матросом. Повторение такого опыта недопустимо.

Вот почему я и говорю о созыве Национального Собрания, где народ в лице своих полномочных представителей установит формы государственного правления, соответствующие национальным интересам России…»

Так зачитался Пётр Сергеевич, три месяца почти оторванный от жизни, от новостей её, что не заметил, как дверь отворилась, и в квартиру вошли. И вздрогнул поражённо, когда родной голос вскрикнул:

- Отец!

Надинька?.. Она-то здесь как?.. Возможно ли?.. Поднялся, ещё глазам своим не вполне веря, и стоял, ошеломлённый.

Не усидела Надя в тихом Новониколаевске под опекой Мани. Как отправила та сына к отцу в деревню, и прекратились уроки французского, так и совсем некуда стало сил приложить. Мане – что? У неё весь город – знакомые. То с визитами поедет, то ещё куда, то сама гостей принимает. Легко жила, не скучала. А Надя искала дела. Такого дела, чтобы всю её забрало, чтобы не дало погрузиться в тоску от разлуки с Алёшей. От него с фронта редкие письма приходили. Ласковые, ободряющие. Но между письмами этими такая бездна времени разверзалась, что с ума сойти от неизвестности можно было. Каждое утро просыпалась Надя с мыслями об Алёше, о том, будет ли письмо, каждый день взволнованно проглядывала почту и, не найдя заветного конверта, страдала, воображая мужа раненым или убитым, или забывшим о ней (каких только глупостей не лезло в голову!), вечером снова думала о том же, ночью ей снилось, что пришло письмо, или что Алёша вернулся… И просыпалась с ноющей душой. А рядом – беззаботная Маня. Её новое платье… Городские сплетни… Карьера её мужа… И не выдержала Надя, сорвалась в Омск, поступать в госпиталь сестрой милосердия. Думали, брать ли её, ничего толком не умеющую. В Киеве, правда, помогала в госпитале короткое время перед отъездом, но научиться ничему толком не успела. Боялась Надинька: вот, откажут, скажут, что не нужны такие неумёхи им, и что тогда? Кляла себя, что барышней книжной выросла, «безрукой». Но обошлось – приняли в штат, вняв горячим мольбам. Для начала простой сиделкой. Сразу взялась Надя осваивать незнакомое дело: оказалось, ничего сложного. Училась она быстро всегда, отличаясь старательностью и памятливостью. И не пожалело госпитальное начальство, что взяло сестру Юшину в штат. Скоро уже сама делала она перевязки, допущена была ассистировать на операциях.  Правда, на первой операции едва не случилось с нею обморока. Оперировали офицера с раздробленной голенью, ампутировали ногу. И сделалось Наде дурно. Вспомнились ужасы Киева, запах крови и мертвецы в дворцовом парке… Так бы и повалилась без чувств. Но – сдержала себя, губы до крови закусила, выдержала до конца. Лишь после долго сидела, тря виски нашатырным спиртом. Ей было стыдно за свою слабость, но Вера Григорьевна, старшая сестра, уже пожилая и видевшая много, утешила:

- Этак со всеми поначалу. К чужой-то муке привыкнуть надо. Некоторые не могут. А ты сумеешь, я вижу.

У Веры Григорьевны трое сыновей были в армии. Томилась мать о них. Ждала писем, писала сама, вязала им тёплые носки, шарфы, перчатки. Иногда по вечерам, когда в госпитале всё затихало, вспоминала, какими были её мальчики в детстве, перебирала в памяти дорогие эпизоды, светлея лицом. А Надя слушала и училась у Веры Григорьевны всему: выдержке, самозабвению, врачебному искусству. Так долго служила Вера Григорьевна милосердной сестрой, сменяя госпиталя, бывши на фронте, что, кажется, и сама могла бы уже не хуже иного врача провести операцию, поставить диагноз. Муж её погиб в самом начале войны, но о нём Вера Григорьевна вспоминала редко, не желая травить свою рану. А Надя много рассказывала ей об Алёше, счастливая тем, что можно с кем-то так долго говорить о любимом человеке, облегчая тем душу.

Работа в госпитале заняла Надиньку всецело. Там и дневала, и ночевала она. Рука у неё оказалась лёгкой, глаз верным – и всякое дело спорилось. Раненые полюбили её, и Надя впервые в жизни почувствовала осмысленность своей жизни, свою нужность. Она часами просиживала подле страждущих, слушала их рассказы, писала под диктовку письма их близким, утешала, читала им вслух разные книги. И любимую свою, неразлучную, мамин подарок на именины – затёртый в дорогах том Зайцева – читала. Светлые строки его, благоухающие, поэзией наполненные, страницы, на которых запечатлена была жизнь отошедшая, прекрасная, как мечта.

В Омске встретила Надя старинного друга отца, капитана Кромина. Он однажды приехал в госпиталь навестить кого-то из знакомых. Сколько радости было встретить знакомого человека! Друга семьи! Правда, о семье ничего не знал Борис Васильевич. Ни о матери, ни об отце. Надеялся на лучшее. А что оставалось? А кто не надеялся? Такое время настало. Только и осталось, что – надеяться.

А в это утро Борис Васильевич пришёл таинственный, сказал, чтобы Надинька отпросилась на несколько часов и ехала с ним – дело безотлагательной важности. Надя вначале сопротивлялась. Как же ей уйти с дежурства? Но Кромин настоял, хотя и не пожелал объяснить что-либо. Даже испугалась Надя, что такого случиться могло. Уж не худые ли вести из дома? Не дай Господи! Отпросилась у Веры Григорьевны. Та отпустила на три часа. В санях домчали до дома Бориса Васильевича. Как ни просила она объяснить ей, что стряслось, но не выдал своей тайны капитан, улыбался загадочно в усы, тянул плавно:

- Увидишь, Надинька, увидишь.

И увидела. Чего только ни ждала Надя, но такого и представить не могла! Стоял перед ней живой и здоровый – её отец! Исхудавший, потемневший лицом, измученный – но живой! Стоял потрясённый, не в силах произнести ни слова. Смотрел на дочь. А она слёзы глотала. Уж и не надеялась свидеться! Обнялись, сели, засыпали вопросами друг друга. А Борис Васильевич улыбался:

- Ну что, бесценные друзья мои, как вам сюрприз мой? Я же говорил, что довольны останетесь… - скинув полушубок и расстегнув неизменный флотский мундир, расставлял на столе принесённую снедь. – Сейчас отобедаем на радостях. Два часа невелик срок, но лучше, чем ничего. Пётр, насчёт вещей не беспокойся. Я договорился: к ночи всё загружено будет.

- Спасибо… - пробормотал Тягаев, с трудом приходя в себя от неожиданности. Нет, не мираж это был, не бредовое видение, не сон. Сидела рядом с ним его дочь, никла головой к плечу. Сколько ж не виделись? Дольше года! И что-то новое совсем появилось в ней за это время. Вроде бы Надя, а – другая… Или это так кажется после разлуки долгой? Повзрослела! Уже не та девочка, какой была недавно. И похудела, кажется? Щёки, детски припухлые – куда делись?

- Я работаю много. В госпитале. И день, и ночь там. Вот и…

В госпитале? Никогда бы не подумал! Нежная, хрупкая, никогда крови не видевшая – и вдруг такая тяжёлая работа? Переменилась! Но что же… И вдруг увидел, понял: кольцо на пальце обручальное. Неужели?..

- Да, я замуж вышла. Он офицер. Сейчас на фронте… Прости, что мы без благословения, но ведь война… Не могли же мы ждать столько…

Значит, зять. Из крестьян. Поручик… На фронте? Это хорошо. Значит, не шкурник.

- Как жаль, что его сейчас здесь нет! Я бы так хотела, чтобы вы познакомились! Он бы тебе обязательно понравился. Он очень хороший человек. Ты увидишь!

- Я в этом не сомневаюсь, - сказал Пётр Сергеевич тепло, чувствуя, что дочь сильно волнуется, что он осудит её, ждёт, как откликнется. – Ты не могла сделать плохого выбора. И хорошо, что вы ждать не стали. Сейчас не то время, чтобы ждать…

Просияла, успокоилась, прильнула ещё теснее. Выросла дочь, а он и не заметил. Как же время летит страшно… Рассказывала о том, как познакомилась с мужем. О Киеве. Сколько ж ей, бедняжке, пережить пришлось! А он-то удивился, что она в госпитале работает и крови не боится…

- Предлагаю выпить за встречу! Чтобы была она не последней! – Кромин , довольный своим сюрпризом и радующийся за друга, поднял бокал.

Надинька вина чуть пригубила, символически. Ей скоро в госпиталь возвращаться – никак нельзя.

- Пётр, это невежливо-с, с твоей стороны, - лукаво прищурился Борис. – Мы с Надей всё тебе рассказали про себя. А ты молчишь. Ты-то где пропадал все эти месяцы?

- На Волге. Партизанским атаманом был, отрядом мужиков командовал… Потом в Народной армии. Месяц под Казанью, потом отступление… - коротко ответил Тягаев. Ему не хотелось рассказывать подробно обо всём пережитом. Да и о чём рассказывать? Разве что – о кудеснике? О нём можно. Надиньке будет интересно послушать. Она сама многое пережила, к чему же ещё всю свою черноту накопленную на её душу валить? А о кудеснике – в самый раз. Хоть что-то светлое. Стал рассказывать. Надинька оживилась, заблестели глаза, слушала, дыхание затаив. Точно так, как когда-то в детстве, когда в редкие часы досуга рассказывал он ей разные занимательные, удивительные истории. Знал их Пётр Сергеевич немало. Недаром в Москве вырос – там таких историй несметное множество было. Приносили их со всех концов света странники, калики перехожие. Пересказывали люди друг другу. В Петрограде ничего этого не было. Петроград чудесам не верил… Мало, мало часов посвятил Тягаев дочери. Но бывали такие мгновения близости, особенно, пока мала была она. Сажал её Пётр Сергеевич на колени, рассказывал, извлекая из памяти, истории, слышанные в детстве, а она сидела неподвижно, чуть губки разомкнув, глаза – два каштана, как у матери, крупнее только – распахнув широко, смотрела на отца, внимала. Вот и теперь, с той же детской зачарованностью слушала Надинька о старике-кудеснике. И уже мечтала увидеть его. Взаправдошний чудодей – это ли не диво!

- Да, брат, когда б не ты рассказывал, подумал бы, что басня, - улыбнулся Кромин.

- Я и сам бы не поверил себе, если бы своими глазами не видел, и своей головой не почувствовал, - отозвался Тягаев.

- Побольше бы кудесников таких. Глядишь, давно бы выиграли войну!

Неумолимо подходило к концу отпущенное на эту короткую встречу время. Хотелось Петру Сергеевичу выведать у Кромина подробности о положении дел в Омске. А не выведал. Всего на два часа увиделись с дочерью после такой разлуки – и забыв о ней, спорить с Борисом о политике, перемалывать в который раз все проклятые вопросы? Невозможно. Не хотелось портить этой встречи ни себе, ни другим. К тому же, не вот бы и стал Кромин откровенничать. Он молчать умел, ушёл бы от прямого ответа в дипломатии своей, только бы раздражил…

Пролетели два часа, как две минуты. Пора было Надиньке возвращаться в госпиталь. Долг есть долг. Хоть проводить её. Поехали втроём. Мчались сани по оживлённым улицам, падал лёгкий снег. И вспоминалась Москва… Никогда не вспоминал Пётр Сергеевич о Петрограде с такой любовью, как о Первопрестольной. Петроград – мозг. Москва – сердце. Вспомнился первый год службы. Удалой отставной поручик Разгромов, красавец, любимец женщин, бретёр, отчаянный смельчак и игрок… Друг юности, с которым учились и служить начинали вместе, Адя… Летящие по Москве сани, звон гитары, шампанское… Редко себе позволял Тягаев такие развлечения, но, что греха таить, бывало. На то и молодость! А мчали-то – к «Яру»! И нахлёстывал лихач коней: «Бойся!» А хмельной Разгромов читал стихи… Бальмонта… Тогда среди девиц много было бальмонтисток, и он со стихами этими шёл на штурм их… Ещё не написал тогда модный поэт гнусного стишка, приравнивающего офицеров к убийцам… Как-то теперь он поёт?.. Сколько же лет прошло с тех пор, как мчали по Москве те сани! Разгромов погиб в Японскую, погиб героически, несмотря на шалую свою жизнь. Адя сложил голову на войне Великой. Отлетела юность, звеня гитарными струнами, бокалами и шпорами, и ничего не осталось от неё. Какая-то Москва теперь? Летят ли ещё по ней сани? Звонят ли колокола?   

Домчали до госпиталя быстро, вошли в него. В глаза сразу бросилось необычное оживление. Причина его выяснилась тотчас: навестить раненых прибыл сам Верховный правитель.

Надинька поспешила доложить о своём возвращении, заодно и поделиться радостью с Верой Григорьевной. Кромин и Тягаев поднялись на второй этаж, где в это время находился адмирал. Идя по коридору, Пётр Сергеевич заслышал мелодию романса «Гори, гори, моя звезда…» Он чуть замелил шаг и в следующее мгновение услышал голос… Этот голос нельзя было спутать! День нежданных встреч ещё не завершился! Это был голос Криницыной…

- Что с тобой? – спросил Кромин.

- Нет, ничего… - качнул головой Тягаев. – Просто узнал голос…

- Ещё бы! Этот голос, почитай, вся Россия знает. Соловушка… Кстати, она, как и ты, в Омск с Волги добралась. Из Казани.

- Откуда ты знаешь?

- Мне рассказывали чехи, которые предоставили любезно ей место в своём вагоне. Какой-то чешский офицер, её поклонник пылкий, не мог допустить, чтобы она в Казани осталась, попала в плен к большевикам, и позаботился об её своевременной эвакуации. В Омске она давно уже. Выступает с концертами в пользу раненых. Все офицеры без ума от неё. Что неудивительно. Редкая женщина!

Действительно, любезно со стороны чехов. Страшно подумать, что было бы останься Евдокия Осиповна в Казани, в плену этих изуверов… Тягаев остановился у дверей палаты, где пела Криницына, прислонился к дверному косяку.

Звезда надежды благодатная,

Звезда моих счастливых дней,

Ты будешь вечно незакатная

В душе тоскующей моей…

Раненых было много. Слушали, сидя, стоя, иные, кто не в силах был подняться, лежали. Залетела эта «звезда надежды» к искалеченным воинам, озарила лучом обожжённые души… Звенели струны гитары под пальцами бывшего с Евдокией Осиповной музыканта, звенел, переливаясь голос её, заполняя всё вокруг. Одета она была, как всегда, просто, немногим отличаясь от милосердных сестёр, одна из которых, пожилая, с лицом морщинистым и добрым, сидела тут же, и лишь тёмно-вишнёвая шаль, наброшенная на плечи, украшала чёрное, монашески скромное платье. Здесь же был и Верховный правитель. Он сидел на стуле, прямо напротив Криницыной, рядом с сестрой милосердия, положив ногу на ногу, сложив на коленях руки и немного опустив голову. Колчака Пётр Сергеевич видел впервые. В этот момент ничего диктаторского, воинственного не было в фигуре славного адмирала. Сухопарый человек с желтоватым, очень уставшим и даже как будто больным лицом… Лицо, с чертами заострённым, резковатыми, печально, и тень лежит на высоком челе, в уголках тонких губ скорбная складка, под глазами тени от бессонных ночей, такие тени, что кажется, словно шрамы глубокие залегли под ними. Глаза Колчака были опущены, прикрыты тяжёлыми веками – их и не видно было. Иногда он поднимал их, и наполнены были они невыразимым чувством. Он не просто слушал красивый романс в чудном исполнении, он проникнут был каждой фразой его, каждой нотой… В это мгновение не был адмирал ни прославленным героем, ни вождём, ни правителем, а обычным человеком, и это явственно ощутил Тягаев.

А романс допевался…

Умру ли я, ты над могилою

Гори, сияй, моя звезда.

Взглянул Пётр Сергеевич на Криницыну и взгляд её перехватил. Увидела! Узнала! Вздрогнула… Кажется, сейчас бы бросилась к нему, а никак нельзя было – нужно было допеть, а там – на бис, и выслушать все тёплые слова, и каждому ответить улыбкой и благодарностью… А Тягаев ждать не стал. Отпрянул от двери резко, поспешил вниз. Как теперь встретиться с нею? Как говорить? Только что сидел полковник с дочерью, вспоминали родной дом, вспоминали Лизу… И тотчас же заключить в объятия другую женщину? Едва ли не на глазах у Нади? И чем оправдаться перед ней? Тем, что война, тем, что так занят был всю жизнь службой, что не удосужился по-настоящему полюбить женщины? А теперь, на пятом десятке, в круговерти этой вдруг встретил ту, единственную? Что за жалящая боль – не избыть её! Там, в Казани, и жена, и дочь, и вся прежняя жизнь казались непреодолимо далёкими, настолько, что и вряд ли можно было рассчитывать на воссоединение, чем-то канувшим навсегда… А Евдокия Осиповна была единственной реальность, последним лучом гибнущей жизни. А теперь всё изменилось! Чувство осталось прежним, если не более сильным, но теперь рядом была Надя. Рядом была уже похороненная жизнь… И как соединить? И не чувствовать себя при этом подлецом и предателем? Ожидать понимания от дочери просто низко. Может быть, и поймёт, но простить не сможет. Как и сам Пётр Сергеевич не сможет себе простить. Нельзя соединить две жизни. И разорвать нельзя! Лучше бы не свидеться никогда более с ненаглядной Евдокией Осиповной. Но упорно сводит судьба. Она – в Омске. Значит, неизбежна новая встреча… Впрочем, для этого нужно ещё уцелеть, продираясь сюда с Волжанами… Только бы не встретиться теперь! Уклониться от этой встречи! Чтобы никто не узнал ничего… А там, если Бог сбережёт, уже и решать… Но только не теперь! Не теперь! Теперь невозможно!

- Ты что сорвался опять, словно оса тебя ужалила? – с удивлением спросил Кромин уже в вестибюле.

- Нет, ничего. Просто я думаю, что мне уже пора. На Урале мои соратники замерзают и гибнут, а я здесь прохлаждаюсь… Вино, воспоминания, музыка, мирная жизнь… Ещё немного, и я размягчусь, отложу отъезд до утра… А это будет преступлением, которого я себе потом не прощу.

- Странный ты, брат, - покачал головой Борис, глядя проницательно. Того гляди, сопоставит и догадается… - Сильно тебе заваруха эта нервы расшатала. Скорее бы уж твои Волжане добрались сюда, отдохнёшь хоть. А то ведь этак и заболеть недолго.

- Ничего, не заболею, - отозвался Пётр Сергеевич. – У меня замечательный лекарь. Позови Надю. Простимся, и я отправлюсь.

Каждая лишняя минута, проведённая в стенах госпиталя, жгла полковника. Он боялся, что вот-вот на лестнице появится дорогая фигура в тёмно-вишнёвой шали, и уже нельзя будет избежать встречи.

Надя пришла вскоре. Простились. Тягаев пытался найти какие-нибудь добрые, ободряющие слова, но не находил, комкал. Только прижал крепко, поцеловал в голову:

- Береги себя!

- И ты! – всплакнула. Не для порядка, а искренно огорчаясь столь скорому отъезду отца. Единственная дочь, бесконечно любимая, самый родной человек на свете… И как причинить ей боль? Как стать в её глазах изменником? Не думать об этом… Вот, если суждено вернуться, тогда…

Уже садясь в сани, увидел Пётр Сергеевич, как из дверей госпиталя вышло несколько офицеров и она – Евдокия Осиповна. В шубке, в по-русски повязанном на голове платке. Остановилась на лестнице, натягивая перчатки, и озиралась по сторонам, ища… Что-то она теперь подумает? Бесценная, несравненная, единственная, почему так нескладно всё? Ни за что, ни про что обидел её. Сбежал, как дезертир с поля боя. Постыдно. Сидел Пётр Сергеевич в санях, как на иголках, боясь быть замеченным, кляня себя самыми последними словами. Но, вот, помчались по ставшим уже знакомым омским улицам – к вокзалу. Стремительно темнело, и прекратился снег. Тягаев молчал. Хранил молчание и Кромин, но полковник чувствовал, как он смотрит на него пытливо, догадываясь о чём-то. Рассказать ему, поделиться? С кем ещё, как не со старым другом? Нет, ни с кем, никому. А Борис заговорил сам:

- Ты что ли, Петя, знаком с нею?

- С кем?

- С соловушкой нашей.

- Она спасла мне жизнь, когда я вынужден был бежать из Петрограда.

- Вот как? Отчего же тогда ты не захотел выразить ей своё почтение?

Молчал Тягаев. И что было говорить? Умён был Кромин, легко сопоставил всё сам, догадался… И что за глупость такая? Ничего-то не умел скрыть Пётр Сергеевич. Весь – как на ладони. И ведь никогда дураком не был, а даже наоборот. А врать не умел. Особенно, близким.

- Вот-с, стало быть, как… - проронил Борис. – Что ж, житейское дело.

- Я просил бы тебя обойтись без философии.

- Можно и без философии, - вздохнул Кромин. – К тому же, это дело не моё. Я до чужой личной жизни не охотник.

- Извини, - тихо сказал Пётр Сергеевич. – Ты прав, у меня совершенно расшатаны нервы. Срываюсь…

- Понимаю, брат, и не обижаюсь.

Остальной путь проделали молча. У теплушки простились, но когда полковник уже занёс ногу, чтобы подняться в вагон, Борис остановил его:

- Погоди! – скинул свой полушубок, протянул. – А мне давай свой. Он у тебя худой совсем, в таком всего легче замёрзнуть и сгинуть от какой-нибудь пневмонии глупейшей.

От такого подарка Тягаев отказываться не стал, его полушубок, в самом деле, пронизывали любые ветры. Натянул кроминский – большая разница!

- Давай хоть обнимемся напоследях! – Борис с медвежьей силой привлёк друга к груди, загрёб крепкими, большими, как лопаты, ручищами. – Поезжай, брат! И береги себя! Возвращайся, а остальное всё уладится. С Богом!

- Спасибо за всё, Боря. Даст Бог, свидимся!

Пётр Сергеевич вскочил на подножку вагона, эшелон, к которому был он прицеплен, тронулся. Кромин стоял, широко расставив ноги, придерживая накинутый на плечи полушубок, смотрел вслед. Снял мохнатую шапку с головы, помахал. Тягаев кивнул головой, скрылся в теплушке, задвинул дверь. Поезд набирал скорость. Через три дня вновь суждено было оказаться полковнику на Урале, среди своих Волжан. И от этого стало на сердце свободнее. Всё же на войне всё проще и легче, чем в мирной жизни, где всё так запутано, что никаким мечом не разрубить бесчисленных гордиевых узлов политики, дипломатии, личных отношений…