Известный историк репрессивной системы, доцент Новосибирского университета экономики и управления, старший научный сотрудник института истории СО РАН Алексей Тепляков рассказал Царьграду о деятельности ЧК-ОГПУ-НКВД в первые десятилетия своего существования.

Царьград: 20-го декабря 1917-го года образована Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Что это была за структура, и какая роль на нее возлагалась партией большевиков?

Алексей Тепляков: Это были органы государственной безопасности, которые сразу взяли на себя широкий спектр охранных функций. Первоначально, в первые недели, они вели борьбу не столько с контрреволюцией, сколько с винными погромами, которые тогда распространились в столице и в других городах. И со спекуляцией, которая очень беспокоила большевиков, поскольку они не знали, как с ней бороться. Но уже с весны 18-го года началось активное преследование политических противников. Стало наблюдаться строительство губернских и уездных органов ЧК, которые сразу взяли на себя очень широкий спектр репрессивных функций. Они расправлялись без суда, поскольку у ЧК было право на фактически административный расстрел, когда коллегия губернской ЧК из трех человек и руководителя решала, кого расстрелять, и делала это с легкостью. С первых месяцев стало ясно, что этот орган занимается социальной инженерией, то есть выбраковкой неподходящего человеческого материала. Чекисты уничтожали политических противников по классовому прежде всего признаку. Но уже с 18-го года в тюрьме преобладали так называемые классово близкие рабочие и крестьяне, которых сажали просто за недовольство мероприятиями власти, за военный коммунизм с его политикой принуждения и продовольственной диктатурой. За любое недовольство человек легко оказывался в тюрьме. У чекистов в первой половине 18-м году расстрелов было не очень много. Потом была политика «красного террора» - после терактов в отношении Урицкого и Ленина. И начался бурный период массовых расстрелов заложников. Ну а затем массово расстреливали в условиях гражданской войны особые отделы армий и фронтов. То есть, такие же крупные структуры, как и губернские ЧК, с десятками следователей, которые сотнями и тысячами расстреливали заподозренных в контрреволюции и шпионаже. С первых месяцев чекисты взялись за очистку общества и прибегали не только к массовому террору, но и к провокациям, когда их агенты становились во главе придуманных организаций, и затем тех, кого они туда вовлекли, расстреливали зачастую вместе с агентами. И дело было шито-крыто.

Ц.: Можно ли говорить о том, что красный террор был одним из способов воздействия диктатуры пролетариата, военного коммунизма на общество? О каких цифрах жертвах красного террора уместно говорить по современным данным исторической науки?

А.Т.: Безусловно, красный террор – один из способов форматирования того общества, которое большевики видели идеальным, физически избавленным от вредных людей. И его масштабы до сих пор трудно выяснить, потому что официальная документация хорошо известна только с 21-го года. А то, что творилось с 18-го по 20-й год, в том числе, особыми отделами, это всё только какие-то оценочные цифры. Но речь идет, конечно, о цифре значительно превышающей 100 тысяч человек. Только в одном Крыму в 20-м году расстреляли тысяч 20. В 19-м году расказачивание на Дону – это тоже десятки тысяч уничтоженных. Но красный террор – это также и военные акции, например, массовые казни военнопленных. Это, правда, и белыми практиковалось. К красному террору можно отнести также террор красных партизанских отрядов, которые совершенно беспощадно уничтожали и своих зажиточных крестьян в деревнях, и священников, и белую администрацию. И белых в плен не брали. В общем, это также многие, видимо, десятки тысяч жертв. Так что за гражданскую войну уничтожено, скорее всего, более чем 150, а может быть, и 200 тысяч человек. Нужно учитывать, что мы совершенно не знаем, какая была смертность в местах заключения в тот период. Это тоже цифры, которые еще не обнародованы. А смертность была огромной, потому что тюрьмы были набиты. Там бушевали тиф и голод. Можно, вообще, говорить о такой специфике террора, когда большевики специально арестовывали как можно больше народа, чтобы запугать их этими невыносимыми условиями содержания. Подозрительного человека или кого хотели сделать агентом, например, насильственно завербовать, держали в этом клоповнике зачастую без допросов, без выхода в баню месяцами, на голодном пайке. И, соответственно, потом могли просто выпустить даже без предъявления обвинения, или с прекращением дела, или завербовав человека в агентурную сеть. И он был рад, что хоть вырвался живым из этих вот ужасов.

Ц.: «Левые» публицисты часто говорят о том, что красный террор был ответом на террор белый. Так ли это, и можно ли сравнить жертв белого террора, соотнести их с числом жертв красного?

А.Т.: Красный террор начался сразу. Один из исследователей представил любопытную картину того, как с первых же дней захвата власти большевиками в октябре 17-го года начались убийства и массовые аресты. Стало распространяться пыточное следствие. Правовая культура была очень низкая, а большевики, к тому же отрицали термин «правовое государство». Они смотрели, насколько человек для них опасен, или потенциально интересен как тот же агент, настолько он должен посидеть за решеткой или сразу быть уничтоженным. В том числе, в тайном порядке. А что касается белого террора, то он развернулся только в период разгара гражданской войны. Когда были созданы контрразведывательные службы у белых, и они вылавливали красных подпольщиков на своей территории, и нередко уничтожали их. В основном была процедура военно-полевых судов, и были доказательства. То есть, белым, в отличие от красных, не нужны были сфабрикованные организации. Они искали настоящих заговорщиков. Красные редко сталкивались именно с организациями. Они шли на опережение и всех потенциально нелояльных пытались либо уничтожить, либо запугать заключением, в том числе, недолговременным без каких-либо оснований. А белые уничтожали действительных врагов. Были примеры массовых расправ, когда они могли несколько сот человек перебить в периоды партизанских крестьянских восстаний, которые большевистские агенты провоцировали. Начинался погром, связанный с уничтожением всей администрации, милиции, священников, с дикими жестокостями, с убийствами зажиточного населения, и со сведением личных счетов. И всегда убиваемых грабили. Это была теневая сторона партизанщины, которая, на самом деле бросает совершенно определенный свет на это партизанское движение, которое носило грабительско-террористический характер анархического разбойного погрома. В ответ на это белые, действительно, и выжигали некоторые партизанские селения, где почти все взрослые мужчины уходили в партизанские отряды и скрывались. Либо уничтожали активно пленных партизан. Что касается общей численности жертв, то сейчас можно точно сказать, что большевистские цифры жертв белого террора обычно завышены в 10 раз, бывает, и в 20 раз. А зачастую какие-то эпизоды, вообще, вымышлены. То есть, сегодняшняя база белого террора, которую используют левонастроенные наши публицисты, опирается на публикации почти столетней давности. На то, что большевистские газеты в рамках своей пропагандистской деятельности печатали в 20-е годы, в Гражданскую войну или сразу после. По мемуарам очень хорошо видно, что в апреле 19-го года в одном из городков Кузбасса, в Кольчугине, было ликвидировано порядка 60-ти человек в ответ на восстание, которое уничтожило около 30-ти белых. А другой мемуарист пишет, что 500 или 600 человек ликвидировали. И архивы показывают, что прав тот, кто давал маленькую цифру, она совпадает и с данными белых, и с данными честных красных мемуаристов. Сегодня в бывшем Кольчугино (это Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области) есть памятник, и там написано, что этот памятник 600 замученным белыми в 19-м году. То есть, такая историческая ложь и до сих пор в широком обращении. Официально считается, что белый террор – это 300 тысяч человек. Но как они получены. Все жертвы еврейских погромов – это от 100 до 200 тысяч человек – приписаны белым, хотя, на самом деле, процентов 10 там – это вина белых, а в основном это погромы украинских повстанческих армий. То есть местных атаманов и батек, опиравшихся на крестьянство, которое шло грабить еврейские местечки, и петлюровцев, то есть, официальных украинских войск, которые были заражены антисемитизмом и активно громили. Соответственно, вот эту цифру в 300 тысяч надо уменьшить, ну, как минимум, в пять раз. И белый террор – это эксцессы военной администрации. Когда военные, разъяренные сопротивлением, прежде всего партизанским, могли выжечь деревню, расстрелять мужчин, перепороть всех, в том числе и часть женщин и стариков. Но там, где белые действовали поркой, красные часто применяли пулеметы. Хотя красные тоже активно пороли, особенно в деревне, своих политических противников. Так что белый террор существенно меньше, чем красный. Поскольку красный террор – это еще и так называемый красный бандитизм. То есть, стихийный террор и грабительство со стороны уже официальной низовой советской администрации на уровне сел, на уровне маленьких городов. Где эти партийно-советские работники, недовольные тем, что после гражданской войны объявлена амнистия, часть белых вернулась и  живет рядом, и не наказаны – они их самовольно убивали. Опять-таки, грабя при этом. И вот, особенно в деревнях востока России, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Казахстане, в Средней Азии, на Урале, где партизанское повстанчество было большое со стороны красных, они свою гражданскую войну продолжали и после ее официального окончания. Поскольку партизанам доверяли, и они становились в органах власти заметными людьми, наполняя и милицию, и сельские исполкомы. Именно они проявляли свой властный красный бандитизм, который унес по всей стране десятки тысяч жизней. И до середины 20-х годов во многих регионах он был очень заметен. Но не исчез. И когда начались ужасы коллективизации в начале 30-х годов, фактически со стороны низовой власти это тоже был красный бандитизм. Под видом «раскулачивания» грабили всех, кого считали нужным. И были и убийства, и изнасилования, и избиения. И когда людей запирали в холодные амбары зимой раздетыми, требовали, чтобы они вступали в колхоз или отказывались ходатайствовать за тех, кого выслали, как якобы кулаков. Или, скажем, протестовали против закрытия церкви. Вот таким образом людей наказывали, и об этом очень много материала, что это был, действительно, новый вариант красного бандитизма в период коллективизации. Такое долгое эхо красного террора.

Ц.: В одном из своих интервью вы говорите об эксцессивно-истероидном характере белого террора. Что вы вкладываете в это понятие, и чем оно отличается от проявлений красного террора?

А.Т.: Как я сказал, в основном это был террор военной администрации, когда легко могли порубать пленных, когда могли жестоко наказать повстанческие села в целой округе. А истероидный – это означает, прежде всего, утоление чувства мести военными. Когда их обстреляли из какой-то деревни, когда они видят страшно изуродованные трупы своих товарищей. Поскольку те же партизаны и повстанцы применяли жуткий садизм. Пленных они, как правило, мучили до смерти. И, таким образом, хотя в деятельности красных тоже был вот такой мстительно-истероидный террор, но белые никогда не вносили в террор яркого классового оттенка. Они не считали нужным уничтожать целые слои населения. Они убивали и жестоко наказывали только тех, кто с оружием в руках шел против власти. А для красных террор был решением проблемы. Таким образом, получается, что разгар террора мы получили через 20 лет после революции, в 37–38-м годах, когда власть уже решала полностью вопрос об уничтожении всех, кто имел какое-то отношение к прежнему миру. Был богатым, чиновником, купцом, священником... Неважно, что был, уже давно снял сан, что он уже не офицер Бог знает сколько лет. Все равно, по факту происхождения человека уничтожали, или изолировали где-нибудь в лагере или в ссылке. Белые в этом смысле были прагматиками. И у них даже не было каких-то таких внесудебных органов. То есть, они судили по законам царского правительства. А это предполагало долгие процедуры с адвокатами и прочими. И только в зоне военных действий, где существовали военно-полевые суды, там с бунтовщиками расправлялись быстро. Но тоже зачастую людей отпускали, зачастую ограничивались поркой, и тому подобное. Поэтому главное принципиальное отличие в том, что красный террор носит доктринальный характер, проистекает из намерения построить новое общество, в котором физически не должно быть негодных для этого общества. А белые наводили просто государственный порядок. Но, в условиях Гражданской войны, делали это, конечно, нередко железной рукой.

Ц.: Можно ли классовую борьбу, применяющуюся уже в советском обществе, назвать стратоцидом? Действительно ли именно классовый принцип применялся репрессивным советским аппаратом?

А.Т.: Фактически большевики молились на опыт якобинцев в период Великой французской революции. А между собой говорили, что якобинцы поздно террор начали и применяли недостаточно широко. Парижская коммуна вообще его не применяла, в самый последний момент только начали заложников казнить, и поэтому проиграли. Для большевиков красный террор был именно доктринальной вещью, которая проистекала из марксистской уверенности в том, что насилие – это движущая сила истории. Об этом есть специальные работы у Маркса и Энгельса, и они к террору очень спокойно относились. А Ленин и Троцкий считали, что террор – это продолжение классовой борьбы. Поскольку перед тем, как исчезнуть, государство должно дать такую террористическую вспышку подавления буржуазии. И, когда с буржуазией будет покончено, после этого стратоцида уже можно будет от красного террора отказаться. Как выяснилось, и Ленину, и Сталину террор был совершенно необходим, и они подвергали людей именно стратоциду, то есть, уничтожали целые сословия. Это не десятки, а сотни тысяч людей. Зажиточное крестьянство было фактически физически уничтожено. Царское чиновничество. Многие торговцы. Казачество. А потом, при Сталине, в 37—38-м годах, добавился еще террор по национальному признаку. Когда, скажем, 30% взрослого мужского польского населения было расстреляно в эти годы. Значительная часть немецкого населения была казнена. Много погибло и китайцев, и корейцев, и прибалтов. Именно они считались ненадежными, поскольку у них были свои национальные государства, которые были враждебны Советскому Союзу, и поэтому своих так называемых «инонационалов» считали «пятой колонной», базой для шпионов, и поэтому уничтожали, в профилактическом порядке. Вот это еще одна сторона террора, который носил как классовый, так и частично национальный характер.

Ц.: Как можно, на ваш взгляд, охарактеризовать контингент служащих в советских органах, таких как ЧК, ГПУ, НКВД? И могли ли вы проиллюстрировать психологический портрет представителя коммунистических органов.

А.Т.: Большевики делали свою полицию особенной частью аппарата. Коммунистов в ЧК-ОГПУ-НКВД был подавляющий процент. То есть, в других учреждениях, включая армию, их было гораздо меньше. А в принципе, очень скоро сложилось так, что чекист обязательно должен был быть коммунистом. И официально их провозгласили уже в 20-е годы передовым вооруженным отрядом партии. То есть, каждый чекист считал себя лучшим, наиболее бдительным коммунистом, который имеет право следить и репрессировать всех, в том числе и самих коммунистов. У них, с одной стороны, была уверенность в том, что они могут делать всё, поскольку они – секретная организация и опирается на доносы секретных сотрудников, поэтому чекисты имеют информацию обо всех подозрительных. В том числе, они следят и за самими руководящими партийными работниками. Поэтому чекисты были очень высокомерными и чванливыми. И они были чрезвычайно жестокими. Ведь официальная в 20—30-е годы формулировка награждений для чекистов была из нескольких слов: «За беспощадную борьбу с контрреволюцией». И награждали кого портфелем, кого собранием сочинений Ленина, кого премией, кого наградным оружием, кого-то там знаком почетного чекиста, ну, а кому-то и орден. И всё это за беспощадную борьбу с контрреволюцией. Требовалась именно беспощадность. И самые беспощадные выдвигались. Чистеньким в этой системе было невозможно оказаться. Поскольку, даже если чекист специализировался на борьбе с вооруженным бандитизмом (а из-за слабости милиции именно чекисты зачастую раскрывали крупные должностные преступления, или бандитизм искореняли), все равно он в другой момент оказывался на острие какого-нибудь «раскулачивания», или подавлял какое-нибудь крестьянское восстание, опять-таки, либо в ходе гражданской войны или коллективизации. Либо занимался сбором тенденциозной информации, чтобы слепить очередное фальсифицированное дело о заговоре. И даже совершенно рядовые чекисты силой вербовали нужных им лиц, провокационным путем организовывали всевозможные заговорщицкие организации, и в их среде хорошим тоном считалось, чтобы тот, кто ведет следствие, должен либо присутствовать при казни, либо желательно самому лично расстрелять тех, кого он подвел под пулю. И у чекистов особым уважением пользовались те, кто исполнял смертные приговоры особенно легко и ловко, не испытывая комплексов, психологически очень стойкие. Такие могли расстреливать десятками и сотнями. И этим расстрельщики очень гордились. Они, правда, подчеркивали, что очень сильно расстроили себе здоровье такой работой, но они были горды ею и подчеркивали: мы занимаемся «черновой работой». Да, мы маленькие люди, мы исполнители, у нас даже офицерского звания нет. Но нам доверено непосредственно истреблять контрреволюцию, и мы это успешно делаем. И, конечно, в психологическом смысле, это были настоящие монстры, которые считали, что выполняют нужное дело. Они, как правило, были уверены в том, что совершенно правильно поступают. И, чем более туп и неразвит был такой чекист, тем легче ему было мучить и расстреливать. Соответственно, селекция была отрицательной, самые чудовищные люди становились примерами в карьере. И многие начальники были из таких активистов казней.

Ц.: Вы являетесь автором монографии, анализирующей историографию и источниковую базу такой темы, как деятельность ВЧК-ОГПУ-НКВД в 1917–41-м годах. Можно ли, действительно, считать эту эпоху единой, в отношении деятельности репрессивных органов и их методов? Либо она как-то градируется?

А.Т.: Она разделяется на период становления органов, на период, когда очень активно действовали внесудебные органы расправы. Скажем, с 22-го года ЧК преобразована в ГПУ. Коллеги губернских ЧК, которые могли расстреливать, и такие же страшные коллегии особых отделов армий и фронтов были упразднены. Соответственно, террор резко уменьшился, хотя не прекратился. А потом, когда с 1930-го года началась массовая коллективизация, снова активно действовали «тройки», снова были массовые расстрелы. Потом, в 34-м году образован НКВД, и первоначально в нем тоже были ограничены внесудебные органы, они могли только дать срок до пяти лет. А в 37–38-м годах в каждой области созданы «тройки» из руководства области: и советского, и партийного, и чекистского. И они расстреляли около 700 тысяч человек за полтора года. Потом было определенное наведение порядка, когда самых зарвавшихся чекистов ликвидировали. Хотя в основном их просто увольняли. То есть, бОльшая часть чекистов, которые были к началу 37-го года, к 39–40-му году была уволена. Среди них около тысячи человек было расстреляно, или чуть больше. Чекисты потеряли заметную часть своего состава в лице начальства. Которое, в свою очередь, было обвинено в том, что они заговорщики, они в контрреволюционных целях, чтобы разозлить население и спровоцировать его на восстание, занимались избыточным террором. Из-за чего часть настоящих врагов избежала наказания. В 1939–40–41-м годах, с присоединением территорий от бывшей Польши, Румынии, Финляндии, была большая чистка, аресты сотен тысяч людей. Но расстрелы уже касались гораздо меньшего количества, и частично они были обращены против самих чекистов и тех партийных деятелей, которые особенно активно раздували террор в 37–38-м годах. Но, вообще, межвоенная эпоха – это период максимального террора с пиками в Гражданскую войну, с пиком в начале 30-х, потом в 37—38-м. Это специфика данного периода, поскольку тогда был разгар наиболее интенсивной социальной инженерии. После уже такого террора при Сталине не было, поскольку основные задачи были решены. То есть, физически были уничтожены целые сословия, стратоцид состоялся, и его результаты Сталина и компанию устраивали.

Ц.: Очень часто «левые» политологи, публицисты, предлагают разделять деятельность Ленина и Сталина в отношении карательных органов. Можно ли как-то зафиксировать какую-нибудь принципиальную разницу в деятельности именно карательных органов?

А.Т.: Все видные чекисты 30-х годов, в том числе, 37–38-го года, были выходцы из органов ВЧК, то есть, люди со стажем в ЧК с 18-го, 19-го, 20-го года. Поэтому была полная преемственность в кадрах. Люди, закаленные в Гражданскую войну, представлялись в 30-е годы самыми лучшими чекистами. Ну, потом их, конечно, почистили. Но все равно сомнений в том, что террор Гражданской войны был совершенно оправдан, у «органов» никогда не было. И отношение к людям чуждого социального происхождения, сформированное Лениным, что это «вредные насекомые», от которых надо советскую землю очистить, этим Сталин и руководствовался. То есть, при Сталине, как известно, сначала был НЭП, и чекистов сильно сократили. Но, как только Сталин, как он выражался, послал НЭП к черту, то надобность в чекистах возросла. В начале 30-х и в 37–38-м, кстати, многих бывших чекистов, в том числе, и уволенных за жестокость, садизм, пьянство, воровство, мародерство, снова зачисляли в органы уже НКВД. И они еще послужили, поскольку аппарат буквально в 37–38-м году захлебывался в крови. И, скажем, в Тобольске, для того чтобы успеть расстрелять в 37—38-м годах сотни приговоренных, привлекали даже партийный актив к палаческим функциям.

Ц.: Какова роль самих красных вождей в деятельности ВЧК-ОГПУ-НКВД? Была ли какая-то самостоятельная роль в этих органах, или они были орудием руководства партии?

А.Т.: С одной стороны, они были орудием, и все время это подчеркивали. А с другой стороны, у них была изрядная автономия, поскольку они действовали втайне. И, соответственно, благодаря агентуре, они про партаппарат знали всё. А в свои дела они даже ЦК партии не пускали и многое скрывали. Прежде всего, из-за повышенной криминализации своего кадрового состав. Почти все чекисты были в чем-то запачканы. Это был принцип тогдашней системы, чтобы чиновник имел за собой компромат, чтобы он был на крючке, выполнял любые, самые грязные поручения. А в нужный момент, когда его место понадобится другому, более нужному человеку, можно было всплеснуть руками и заявить: ничего себе, так у нас тут уголовник 10 или 15 лет ползал в наших славных органах. Ну, мы его, наконец-то, разоблачили и позорно изгоняем. Поэтому система, в этом смысле, была цинична и беспощадна. И, в то же время, чекисты оказывали очень сильное влияние на власть информацией, которая власти подходила. Высшая партийно-государственная власть требовала сведений о заговорах. Потому что крики о врагах народа и бдительности отвлекали от постоянных провалов коммунистической власти. Чекисты эту информацию подавали. И для того, чтобы была возможность ссылаться на козни врагов народа во всем, обвинять их во всех проблемах. А с другой стороны, органы, фабрикуя самым циничным образом тысячи ложных заговорщицких «организаций» каждый год, естественно, доказывали власти свою нужность и необходимость, то, что им требуется еще больше кадров. И численность чекистов постоянно росла. Если в январе 37-го чекистов-офицеров было 25 тысяч человек, это не считая охранников в тюрьмах и лагерях, а только тех профессионалов, кто занимался агентурой и следствием. К началу Отечественной войны их было уже вдвое больше. Ну, а в годы войны особые отделы втянули в чекистскую работу массу людей, ведь через армию прошло 35 миллионов человек, поэтому в особых отделах нужно было иметь очень много народу. Таким образом, масса людей, ранее не имевших отношения к чекистам, этих новых чекистов, были проведены через систему СМЕРШ, то есть, военной контрразведки. В армии особистов боялись больше, чем фашистов, поскольку они фабриковали дела среди военнослужащих из карьерных соображений тоже очень легко. А ведь в военное время политические обвинения – это очень часто гарантированный расстрел. Среди военнослужащих за годы войны было расстреляно почти 160 тысяч человек. Для сравнения, в гитлеровской армии 11 тысяч военнослужащих были расстреляны за войну. Вот такие были масштабы репрессий в военное время.

Ц.: Как бы вы охарактеризовали цели, которые партия ставила перед своими репрессивными органами?

А.Т.: Прежде всего, добиться всеобщего послушания. Мало того, большевики еще требовали, чтобы люди радовались советской власти, и особенно активно их выгоняли на демонстрации, митинги, заставляли петь Интернационал, и тому подобное. С одной стороны, воспитывалась лояльность. А с другой стороны, самым жестоким образом, зачастую превентивно, наказывались и физически уничтожались те, кто считался нелояльным по происхождению или по своим делам. Например, крестьяне-участники антисоветских восстаний начала 20-х годов затем были амнистированы, поскольку их было слишком много. И большевики сами понимали, что их политика военного коммунизма оттолкнула от них все население. И этих амнистированных потом целенаправленно уничтожали в 37–38-м годах. Для власти они были настоящими врагами, которые когда-то выступали против нее с оружием в руках. И их, так же как и бывших белых офицеров, добивали, уже через 15 лет после Гражданской войны. Поэтому для власти «органы» были и источником информации об обществе. Чекисты собирали в основном негативные отзывы о власти. А еще чекисты выступали поставщиками  различных инициатив. Чекисты мнили о себе много, и делали всевозможные предложения политического характера. Например, они очень хотели, чтобы милиция была ими поглощена, и уже после войны этого добились. Во внешней политике через разведку поставляли сведения о том, что вот-вот начнется интервенция. И, соответственно, для верхов это была ценная информация, поскольку население активно запугивали с конца 20-х годов, что сначала Англия и Франция, потом Япония и Польша обязательно нападут в этом году, в следующем году, еще через год… В пропагандистской деятельности чекисты тоже оставили след. Во все книги, в том числе, научную литературу, входили чекистские оценки деятельности эсеров, меньшевиков, интеллигенции как враждебных элементов, которые являлись принципиальными противниками власти а, значит, ничего, кроме заговоров и вредительства от этих бывших членов социалистических партий  ждать нельзя.

Ц.: Какие бы вы порекомендовали книги изучить, по периоду 1917–41-х годов? И то же самое для периода 1941–53-х годов.

А.Т.: Из художественной литературы, конечно, роман А. Солженицына «В круге первом», повесть «Один день Ивана Денисовича» и трехтомный «Архипелаг ГУЛАГ». Это наиболее ценные вещи художественно преломляют опыт писателя, который смог предложить яркие картины самых сложных периодов нашей истории. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Роман Юрия Домбровского «Факультет ненужных вещей». Это художественные произведения. Что касается научной литературы, то здесь выделяются работы Олега Хлевнюка о Сталине, его деятельности как 20—30-х годов, так военного и послевоенного периода. Он написал большую биографию вождя, и отдельную книгу сделал о политике периода начала «холодной войны». Из зарубежных авторов я бы выделил книгу немецкого историка Йорга Баберовски «Враг есть везде», затрагивающую период с 17-го и до середины 30-х годов на примере Азербайджана. Очень основательное исследование. Ну, и книги Никиты Петрова. Он написал книгу о Ежове «Сталинский питомец Николай Ежов». И также Н. Петрову, он зампредседателя «Мемориала», принадлежит замечательная биография первого председателя КГБ Серова, то есть, охватывает преимущественно конец 30-х годов и 40–50-е годы. О Ежове очень хорошую книгу написал и А. Павлюков. Она так и называется – «Ежов», хорошая, подробная биография.

Интервью "Царьград-медиа". Полная версия.