КУПИТЬ

С.В. Марков. Покинутая Царская Семья

Тихо шумя колесами, пароход медленно отходил от пристани. Это был Ноев ковчег или, вернее, старая калоша, по недоразумению плававшая по волнам и безбрежной глади днепровских вод, освободившихся ото льда.

Несколько вольноопределяющихся Ахтырцев и Вознесенцев лихо щелкнули шпорами и прекрасно отдали честь при моем появлении. Это была первая светлая картина за эти хамские три недели. Но каково же было мое удивление и радость, когда я вошел в помещение, носившее громкое название каюта 1 -го класса и увидел трех солдат, Лубенцев, вскочивших и по-старому приветствовавших меня.

Безконечно приятно было видеть в эти дни рядовых представителей родного мне оружия, свято хранивших традиции и заветы своих полков.

Публика в кают-компании не отличалась разнообразием. Несколько еврейчиков, два- три почтово-телеграфных чиновника, какая-то непомерно толстая женщина, к тому же в положении, поминутно жаловавшаяся на духоту в каюте; эту компанию довершал военный чиновник в фуражке с офицерской кокардой, что было, конечно, вне всяких правил.

Я примостился на диване и стал просматривать газеты. Заголовки газет громко вещали: Война до победного конца! Все на фронт на защиту завоеванной свободы!

Но были и попроще: Да здравствует Временное Правительство! Да здравствует Совет Солдатских и Рабочих депутатов! - Содержание их было безконечно унылым и нудным. Без конца и края стереотипные речи Керенского, смешиваясь с потугами Гучкова уговорить граждан-солдат идти на фронт, с заверениями о благе совершившегося переворота для русской армии, омрачались какими-то неподобающими резолюциями, выносимыми разными фронтовыми, армейскими и пр. (имя им легион) Советами. Не поддающаяся никакой передаче ругань по адресу старого режима и его деятелей, к которым причислялся чуть ли не Иоанн Кронштадтский. Безсовестная, мерзейшая клевета на Государя и на Государыню наполняла целые столбцы даже в некоторых более или менее серьезных газетах. Словом, ложь всюду, везде и на каждом шагу.

Просмотрев газеты, я вышел на палубу освежиться.

Начинался разлив. Быстрые волны красавца Днепра окрасились в коричнево-бурый цвет и, с тихим шумом накатываясь одна на другую, затопляли островки и низины. Кое-где зеленела молодая травка, в прогалинах серебрился пухлый весенний снег. Вот большое село. Белые мазанки с соломенными крышами в безпорядке ютились на крутом берегу. Выглянувшее солнышко теплыми лучами играло на куполах сельской церкви.

Кто-то на палубе сказал: Вот Табурище! - Так вот оно, знаменитое Табурище, о котором я в полку так много слышал от своих приятелей. В этом селе стояли наши два маршевых эскадрона.

Около маленькой пристани пароход остановился. На берегу я увидел несколько своих "куйдышей",¹ оживленно разговаривающих с деревенскими девчатами в свитках и платочках. Я почувствовал к этим смуглым, загорелым солдатам, несмотря на всю мою неприязнь после революции к серой шинели, почти нежное чувство. Все же это были мои родные Крымцы...

г-----------------------------------------------------

¹ "Куйдыш" по-татарски - земляк, товарищ.

L

Я подозвал одного из них и поздоровался. Лицо солдата расплылось в радостной улыбке при виде своего офицера, и он на всю пристань гаркнул:

- Здравиам желаиам, Ваши Благородие!

Он мне сообщил, что в Табурище стояли пятый и шестой маршевые эскадроны, и что у них, слава Аллаху, все благополучно.

Пароход снова заработал колесами, и снова вокруг нас запенилась вода разбуженного, казалось, от тихой дремоты Днепра.

Вдали показались ряды маленьких домиков и несколько фабричных труб. Это был Новогеоргиевск Херсонский - цель моего путешествия. На левом берегу виднелась насыпь, видимо, недоконченной железной дороги. Мне сказали, что это ветка от станции Бурты, около Кременчуга, в этот заштатный городок. Война помешала открыть движение, так как положенные уже рельсы были сняты для военных надобностей. Вот и здание вокзала из красного кирпича с заколоченными досками окнами.

Скоро пароход, пройдя по ряду каналов, вернее, рукавов, вероятно, высыхающих летом, остановился около пристани-баржи.

С трудом найдя себе экипаж, по сравнению с которым кременчугский фаэтон казался щегольским, запряженный парой кляч и с кривым к тому же на один глаз возницей, я затрясся по проселочной дороге. Через полчаса мы остановились около двухэтажного дома с вывеской: "Номера для приезжающих". Поднявшись по крутой лестнице наверх, я был встречен простоволосой еврейкой с кучей ребят. Один номер был свободен и, к моему удивлению, сравнительно чист и вообще сносен для житья.

Умывшись, я надел "полную боевую" и отправился в полковую канцелярию явиться командиру полка по случаю приезда. Пока я добрался до канцелярии, я убедился, что, прожив в этом городе более двух месяцев, нельзя не сделаться либо картежником, либо алкоголиком... Все городские развлечения зиждились, по- видимому, на одном кинематографе, и то очень сомнительного свойства.

По немощеным улицам носились столбы пыли, гуляли домашние животные: как-то свиньи, куры, коровы, гуси и пр. Маленькие домишки-мазанки были почти сплошь крыты соломой. На улицах встречалось множество солдат, к удивлению моему, отдававших преисправно честь. Канцелярия помещалась в длинном одноэтажном доме с террасой, на которой сидело и стояло несколько офицеров. Вестовые с лошадьми мирно сидели на завалинке и лущили семечки.

Поздоровавшись с офицерами, я хотел пройти в канцелярию, но меня обступили со всех сторон и засыпали вопросами:

- Вы из Петрограда?.. Ну, что там?.. Как прошла революция?.. Правда, что в Кронштадте 3000 офицеров убили?.. Мы ничего не знаем! Командира еще нет! Успеете явиться!

Я не знал, кому отвечать. В кратких словах я обрисовал положение в Петербурге. В это время пришел командующий полком полковник П. Я сдал бумаги и явился своему новому начальству, которое меня долго не задерживало, т. к. у двери его кабинета ждала аудиенции группа каких-то солдат.

В сопровождении нескольких офицеров я отправился в Собрание.

Дом Собрания, насколько я успел осмотреться, был, по-видимому, одним из лучших в городе. Это был одноэтажный барский дом, выкрашенный в желтую краску. Когда мы пришли, было уже около семи часов вечера, и офицеров собралось в ожидании ужина довольно много.

Сейчас же нашлись знакомые и старые приятели. Меня обступили со всех сторон, и вскоре в читальне Собрания, что называется, негде было яблоку упасть. Волей- неволей мне пришлось превратиться в импровизированного оратора и прочесть целый реферат обо всем, пережитом в Петербурге.

Говорил я, видимо, складно, чувствуя себя в родной среде, в выражениях не стеснялся, коротко и ясно и, возможно, безпристрастно излагая события. Когда я кончил, то удостоился крепких рукопожатий и шумных выражений благодарности.

За ужином меня посвятили в переживания полка за это время. Известие о перевороте прошло довольно спокойно, благодаря отдаленности от центра, отсутствию местной печати и тому, что все сведения доходили с большим запозданием; жили больше слухами, но все же при полку существовал свой Совет солдатских депутатов, во главе которого стоял татарин Бекиров, чем я должен был бы несказанно гордиться, т. к. он был мой однополчанин. Выбор Бекирова на сей "высокий" пост был тем более замечателен, что на весь 12.000-й состав полка приходилось лишь 1.000 татар, и, тем не менее, место председателя досталось едва грамотному татарину...

Как мне передавали, Бекиров по профессии был ялтинским проводником, никогда на фронте не был, а служил вестовым при полковой канцелярии, считался никчемным солдатишкой, но, попав сразу в вершители судеб многих тысяч себе подобных, оделся с иголочки в собственное обмундирование, на указательный палец напялил золотой перстень с бриллиантом, карата в четыре, и... завел себе содержанку из местных львиц.

Совет сначала довольно робко, но в последние дни все решительнее стал вмешиваться в распоряжения командира полка, видимо, чувствуя, что почва у них под ногами крепнет, благодаря тому, что старшее полковое начальство, в особенности кадровое, стало себя держать, начиная с командира полка, по отношению к Совету с излишней предупредительностью и даже просто с заискиванием.

Что же касается настроения офицерства, как мне сообщил мой собеседник, ротмистр Бухарин, то оно в массе было подавленное и явно недоброжелательно относилось ко всему происходящему, но, к глубокому сожалению, даже и в этой среде и среди молодежи нашлись такие субъекты, которые пошли в новую Каноссу и поспешили поклониться новому хозяину в лице Совета солдатских депутатов.

Вечером, побывав в общественном собрании, единственном клубе этого города, где в большом сравнительно зале, прокопченном от дыма, я увидел, как за несколькими столиками играло в карты несколько штаб-офицеров и городская "аристократия" в лице начальника почтовой конторы, мирового судьи, земского врача и нескольких более или менее именитых горожан.

В соседней комнате стоял стол, на котором лежали клочья некогда зеленого сукна. На этом жалком подобии бильярда катали шары два молодых корнета и две сильно подкрашенные особы. Одна из них была в красной юбке и красных ночных туфлях, довольно миловидная еврейка с большим чувственным ртом и черными с поволокой глазами. Корнеты весьма недвусмысленно шутили, к вящему удовольствию своих партнерш. Ротмистр Бухарин, толкнув меня в бок, многозначительно шепнул:

- Обратите внимание: это наши дамы... на безрыбье и рак рыба.

Оставив корнетов продолжать прерванный флирт, мы пошли в буфет, где за бутылкой скверного вина провели вечер.