- Через полчаса тучи уже нет; облака, грудами в золотистом свете, курятся и текут. Алмазные капли прорезывают сверху вниз воздух, и божественная радуга висит на небе. Крон в солнечных лучах идёт домой и подбирает рясу. Дома, у забора, жемчужно-белый жасмин цветёт растрёпанными шапками, и к отцу Крониду плывёт душный запах. Вечер блистает. Из-под кухни выскочил галопом кофейный пёс Каштан. Он бежит увальнем, тело его огромно и мягко; он тёпел в движениях, голова его медвежья, с кругленькими жёлтыми глазами; весь он, как добрый резвящийся чёрт… - и тепло стало на сердце, такое чувство, точно пёс этот подбежал, и руки тонут в его тёплой, густой шерсти… Вспомнился Наде пёс, с которым резвилась она всё детство. Именно такой он и был, на медведя похожий, огромный, белый… Отец привёз его щенком в подарок, когда вернулся из Туркестана. За стать и белизну назвали пса Лордом. Бабушка боялась, что он, такой огромный, может невзначай покалечить Надиньку, а того хуже – укусить. Но Лорд Надиньку не кусал. Он был благороден и степенен и свою маленькую хозяйку опекал и защищал. Не было у Надиньки друга более верного, чем Лорд. Всё-всё понимали его мудрые, совсем человеческие глаза… И так плакала она, когда его не стало!

- Утихли ветры, в облаках любовь и благозвучие. Крон выходит к реке; рыба плещет; заливной луг сочен и девственен; уже цветут звоночники, цветы покоса. Крон предощущает сено и сладкие запахи… - в который раз читала Надя рассказ о священнике Крониде, но снова удивлялась: каким же чутким художником надо быть, что бы так сказать – «в облаках любовь и благозвучие»! Этот рассказ наиболее часто читала сестра Юшина вслух раненым. Для лучшей поправки от любой болезни нужны положительные эмоции – об этом ещё бабушка говорила, когда выхаживала Надиньку от кори. Значит, никаких газет, никаких дурных новостей, никаких мрачных повествований, а только самое светлое, радостное, прекрасное… И старательно выбирала Надя, что читать во время своих дежурств. Невелик выбор был, но и не мал. Бунин, Тургенев… Достоевского – ни в коем случае. От него и здоровому занеможется. Зарубежное что-нибудь? Например, чудную рождественскую историю Диккенса «Сверчок на печи». Как раз и время подходящее: Рождество скоро. И своих, навсегда любимых – Чарскую, Зайцева… У кого ещё столько солнца на каждой странице разлито, как не у Зайцева? Хотя были у него и другие рассказы. Совсем не солнечные. Один из первых – «Волки». В детстве не понравился он Надиньке. Слишком уж мрачен был. А, вот, теперь перечла на досуге, не вслух (мрачного и без того у болящих довольно), а для себя, и совсем по-другому ощутила. Да ведь это – притча! Больше того – пророчество! «И теперь волкам казалось, что оставшийся товарищ был прав, что белая пустыня действительно ненавидит их; ненавидит за то, что они живы, чего-то бегают, топчутся, мешают спать; они чувствовали, что она погубит их, что она разлеглась, беспредельная, повсюду и зажмёт, похоронит их в себе». И стали роптать волки на своего старого вожака:

- Где мы? Когда мы придём куда-нибудь?

А старик отвечал:

- Товарищи, вокруг нас поля, они громадны, и нельзя сразу выйти из них. Неужели вы думаете, что я поведу вас себе на гибель? Правда, я не знаю наверное, куда нам идти. Но кто это знает?

- Ты не знаешь, не знаешь. Должен знать! – и кинулись в бешенстве на вожака и растерзали его…

«Усталые волки расходились в разные стороны; они отходили от этого места, останавливались, оглядывались и тихонько брели дальше; они шли медленно-медленно, и никто из них не знал, куда и зачем идёт. Но что-то ужасное, к чему нельзя подойти близко, лежало над огрызками их вожака и безудержно толкало прочь в холодную темноту; темнота же облегала их, и снегом заносило следы…

…А потом они опять принялись выть, но теперь каждый выл в одиночку, и если кто, бродя, натыкался на товарища, то оба поворачивали в разные стороны.

В разных местах из снега вырывалась их песня, а ветер, разыгравшийся и гнавший теперь вбок целые полосы снега, злобно и насмешливо кромсал её, рвал и расшвыривал в разные стороны. Ничего не было видно во тьме, и казалось, что стонут сами поля».

Семнадцать лет назад написан был этот страшный рассказ! И тогда – не поняли всей его глубины. А теперь сбылось, сбылось, сбылось… Это был единственный рассказ, который Надинька ни разу не перечитывала. А теперь перечла впервые и всё возвращалась к нему. Рассказать или написать Алёше…

Дочитала сестра Юшина раненым «Кронида», прикрыла заболевшие от утомления глаза. Написать Алёше… Где-то он теперь? Едва только наступал перерыв в работе, как первая мысль была: нет письма! Уже три недели нет. Ни весточки. Каждое утро ждала, и сердце обрывалось: ничего. А если ранен? Лежит в каком-нибудь походном лазарете, и позаботиться некому… Металась, рвалась на фронт. Если в поезд санитарный пойти служить? И нагрузка больше там, не останется времени думать. Вера Григорьевна остановила. Сказала, что нельзя так срываться. И из родного госпиталя, где привыкли уже к сестре Юшиной, и не дождавшись вестей о муже.

- Уедешь, а тут тебе письмо! Или сам он! Так и разминётесь!

А письма всё не было… Что же случилось? Что? Господи, лишь бы жив был! Беспокоилась Надя и об отце. Но гораздо слабее. Даже судила себя за это. Но отец всю жизнь был в отлучках, на войнах, это было привычно. И как-то отдалился он. Любила Надинька отца, а близости душевной с ним не было. И быстро возвращались мысли снова к Алёше.

Раненые спали. В ночной тишине слышно было лишь, как тихо стонал доставленный накануне штабс-капитан, как бормотал что-то, вскрикивая контуженный ротмистр… В палату тихонько вошёл легко-раненый пожилой солдат с окладистой, ещё не тронутой сединой бородой, приблизился к Наде:

- Дочка, там братушка наш, кажись, помирать собрался… Тебя кличет…

- Меня? Так лучше доктора позвать.

- И я сказал, что доктора. А он грит: позовите сестричку, барышню нежную. Тебя, дочка выходит. Грит, будто бы знавал тебя прежде.

Совсем удивилась Надя. Не помнила она, чтобы знавалась с кем-либо из солдат раньше. Должно быть, спутал с кем-нибудь. Но всё равно надо идти, раз зовёт человек. Посмотреть, что к чему, и позвать доктора.

Солдата, который звал её, Надя не узнала. Перед ней лежал худой человек, с лицом мокрым от пота, давно небритым. Недавно ему ампутировали ногу, но неудачно, началась гангрена. Это сестра Юшина намётанным глазом сразу определила. Сев возле страдальца, она взяла его за руку, наклонилась:

- Вы звали меня?

Несколько солдат, занимавших соседние койки, вышли покурить, чтобы не мешать братушке разговаривать. Он лежал один, в самом углу палаты. Заслышав голос Нади, приоткрыл глаза:

- Вы ли это, барышня?

- Простите, я не могу вспомнить…

- Мы с вами в поезде сознакомились. Вы с мужем тогда ехали… В Сибирь… Кузьма я…

Кузьма? Вспомнила Надя. Конечно, Кузьма! Тот самый солдат-попутчик, «большевик с человеческим лицом», как его за глаза Алёша прозвал. Неужели он? Узнать нельзя. И – как здесь? Ведь он же с той стороны?

- Я помню вас, милый. Но как вы здесь?

- Не ошибся, значит… - по пересохшим губам мелькнуло подобие улыбки. – Я, барышня, до утра не протяну…

- Я доктора сейчас позову.

- Не зовите, барышня. Очень вас прошу. Мне бы теперь попа лучше… Но попа тоже не хочу… Я в Бога не верю… А душу кому-то перед смертью излить охота… Облегчить… Вы, барышня, хорошая. На тех похожи… Они у меня и сейчас, как глаза закрою, стоят перед взглядом, словно я их убил… А я не убивал… Я не хотел… Это несправедливо было!

Всю жизнь Кузьма Данилов искал справедливости. Мальчишкой оставшись сиротой после того, как родители преставились в голодный год, он, прихватив маленькую сестрёнку рванул из деревни к дядьке, ещё летошним годом нанявшемуся на Каштымовский завод. Дядька, Трофим Алексич, сам жил впроголодь, временами запивал так, что начинали ему по углам мерещиться черти, и сам он становился схож видом с чёртом. Жену свою, смурную и желчную бабу, он частенько лупцевал. Бивала и она его. Детей у них не было, и за то дядька бранил её непотребными словами. Таковые слова, вообще, составляли основу его небогатого словарного запаса, и приличные в запойные дни лишь изредка вклинивались в этот поток матерной ругани. Племянникам ни Трофим Алексич, ни его Марфутка не обрадовались, но с порога, однако же, не погнали. Устроил дядька Кузю на завод, и стал Кузя сам себе на хлеб зарабатывать. Сестрёнка его померла через год от глотошной, и остался Кузьма совсем один. Шёл тогда 1905-й год, и везде вспыхивали забастовки, и сновали по фабрикам и заводам агитаторы, и казалось, что рухнет скоро ненавистное самодержавие, и трудящиеся вздохнут полной грудью…

Само собой, примкнул Кузя к революционерам со всей юношеской горячностью. Он и грамоты не знал, но то, что мир устроен несправедливо, и надо менять его, понимал слишком хорошо. Разве справедливо, что его родители с голодухи померли, когда баре с золотых блюд едят, и столы у них ломятся? Сестрёнка от глотошной померла, а богатеи завсегда бы хорошего доктора сыскали! А сам Кузьма? Барские-то дети грамоте учатся, забот не знают в его года, а у него руки в мозолях, а недавно надорвался, так две недели кровью харкал – тётка уже хоронить собиралась. А как рабочие живут? Да ведь смотреть страшно! Весь досуг – водка. А разве их в том вина? Они и рады бы чем иным заняться, да только грошей, которые они за свой пот получают, только и хватает, что на горькую. Человеческий облик люди теряют от нищеты и судьбы беспросветной, а баре в роскоши купаются, и дела им нет до того!

Появился тогда на заводе агитатор. Фамилии его никто не знал, а только кличку – Зиновий. Зиновий был ещё молод. Сухощавый, горбоносый, с глазами-угольями горящими - настоящий борец, хоть сейчас на баррикады! К нему-то и прилепился Кузя, как к брату старшему, всякому слову его внимал, повторял в уверенности, что выше этой истины ничего быть не может. Зиновий Кузьму привечал, научил грамоте, объяснял, что такое есть коммунизм, шпарил цитатами из Маркса и Ленина. От него впервые услыхал Кузя эти дорогие и великие имена. А потом товарища Зиновия арестовали… Двое палачей-жандармов увели его, улыбающегося, пружинистого, горящего жаждой свергнуть тиранию и построить справедливое общество. Он был прекрасен в момент ареста! Столько вдохновения было в лице его! Позже узнал Кузьма, что Зиновия застрелили при попытке к бегству. Звери!

А революцию, так славно начавшуюся, задушили. Кузю по молодости лет даже не подвергли наказанию за участие в антиправительственных акциях, пожурили только, и такое отношение совсем уж обидно было! Ощущал себя Кузьма уже настоящим борцом, революционером! А на него смотрели, как на мальчишку.

Снова тянулось беспросветное заводское существование. Но томилась душа Кузи. Требовала настоящего дела. Требовала борьбы. Тот, кто смиренно терпит несправедливость, подставляет щёку, живёт в грязи и смраде и не ищет лучшей доли, не борется с тиранией, тот ничего лучшего и не стоит, а достоин только презрения!

В Бога Кузьма не верил. Какой Бог, если так несправедливо всё устроено? Если только кровопийцам живётся хорошо? Если церковь озабочена лишь тем, чтобы умножить свои доходы? Вон, глико на духовенство! В золоте и серебре все! А народ бедствует! Раскормились сами, а народу бедность проповедуют?! Лицемеры! Какой, вообще, прок от попов? Тоже паразиты! Буржуазные элементы! И товарищ Зиновий так говорил. Кормят сказками про загробную жизнь. А нетути её! А поэтому строить жизнь нужно здесь! Настоящую жизнь! Справедливую, равноправную, счастливую! Коммунизм, одним словом. И ради торжества его готов был Кузя отдать жизнь.

В партию вступил Кузьма в 1908-м году. В тот день был он, словно именинник. Сбылась мечта! Теперь и он не просто Кузька Данилов, а товарищ Кузьма, член коммунистической партии, во главе которой (дух захватывает!) – Ленин! Ах, когда бы самого его увидеть, руку пожать! Но куда там! Это заслужить надо! Борьбой заслужить! И Кузя боролся: распространял листовки, агитировал своих заводских… За эту агитацию и погнали его с завода, а за найденную при обыске литературу два года ссылки дали. То-то устрашили! Ссылкой! Жил эти два года Кузя, как у Христа (хоть его и не было) за пазухой. Казённое содержание, здоровый сибирский воздух… Столярному делу выучился, охотился, читал Маркса. Мудрёно тот писал, трудно это чтение Кузьме давалось. Вот, был бы жив товарищ Зиновий – всё бы коротко и ясно объяснил. А сам терялся Кузя, не понимал. А сколько бы ещё прочесть надо! Два года бился с «Капиталом», но до конца так и не одолел (об этом никому, стыдно признаться, говорить с видом знающим: читал, мол, знаю). Правда, было у Кузьмы подозрение, что многие товарищи тоже не читали, и это несколько утешало. В конце концов, все детали нужно знать вождям. А рядовому бойцу – необязательно. И так ведь ясно, как день, что и Маркс, и Ленин за справедливость, за рабочий народ, что они правы.

Кончилась ссылка, и задумался Кузя, куда дальше грести. Обратно на завод? Нет уж, этап пройденный. За границу? Ждут там… Для заграницы образования в половину «Капитала» маловато. Дело нужно. А где его делать? Ясно где – в Петербурге! Там главная работа кипит! Там все вожди, которые не заграницей! Они и посоветуют, и направят.

Рванул Кузьма в столицу. Шёл июнь 1914-го года. Едва успел Кузя осмотреться в городе, отыскать своих, едва успел побывать на нескольких конспиративных собраниях, как грянула война, и вместо революционного подполья оказался он в армии, будучи призван в неё уже в первых числах августа.

Вначале огорчился Кузьма, что так вышло. Но старшие товарищи утешили: служа в армии, тоже можно принести пользу общему делу, распространяя наши идеи в солдатской среде. Точно! Как это сам не сообразил! Уж этому-то Кузю и учить не надо, с младых ногтей тем только и занимался! С таким партийным заданием и отбыл рядовой Данилов на фронт. Только оказалось, что фронт это немножко другое. Внёс фронт свои поправки в намерения Кузьмы. И впервые на фронте какая-то неуловимая, едва заметная трещинка тронула казавшийся нерушимым гранит его убеждений.

Война есть война, и на войне надо воевать. Империалистическая она, капиталистами начатая, но воюют-то кто? Да народ и воюет! Простые крестьяне и рабочие! И ни отстать от них, ни ножа в спину воткнуть – нельзя. Вот, забузили на оборонных предприятиях, слышал Кузя. А как же можно? Снаряды-то братушкам нужны, солдатам, это ж они в окопах гибнут. Борьба борьбой, революция революцией, но и разуметь же надо, по ком бить! Вождям-то того не видать, а Кузьма на передовой усёк быстро. Агитационная работа не очень шла у него, как-то всё не ко времени она приходилась. Ну, вот, к примеру: несколько суток с германцем бились, из окопов не вылазили, наконец, передышка, и что, лезть к людям с идейными вывертами? Пошлют, не стесняясь, в выражениях, и правы будут. Видали, скажут, агитаторов вшивых. Да и самого Кузю не тянуло на агитацию. Всё больше засасывала его подлая война, втягивала против воли в свою мясорубку. И думалось уже не о том, как бы революцию скорее сделать, а о прозаическом: как живым остаться, как бы немцу вжарить (стыдился Кузьма такого своего желания – там же, на той стороне тоже трудящиеся, но крепло оно, чем больше братушек в землю укладывалось). А тут ещё слюбился с одной бабёшкой из деревни, возле которой стояли лагерем. И впервые подумал, что жаль будет помереть, и чтобы никто не заплакал над могилой, и никакого продолжения не осталось на земле. Как одинокий волк. Раздёргивалась прежняя цельность борца-революционера на разные мелочи. Нет, не стать никогда Кузе таким, каким был товарищ Зиновий! Товарищ Зиновий, тот как стрела был. Летел к своей цели и ничего кроме неё не видел. А Кузьма всё озирался, озирался, и лёт его, ещё в Петербурге ставший таким стремительным, замедлялся от этих озираний, сбивался…

А тут – как мир перевернулся! Коронованный кровопийца отрёкся от трона! Сам??? Уму непостижимо! Выходит, Революция произошла?.. Так вдруг?.. Сама собой?.. Без Кузи?.. Даже обидно стало. Но быстро сообразил – это революция не та! Не наша! Кого она к власти привела? Опять буржуев-капиталистов! А трудящимся что от неё? Шиш! Революцию, товарищи, надо углубить, довести до конца! Вот, в этот-то момент и проснулся в Кузьме задремавший было борец и агитатор! Временное правительство – обман! Это, товарищи, всё та же сволочь! Нужно, чтобы установилась власть наша, рабоче-крестьянская! Как говорит товарищ Ленин… Не очень-то знал Кузьма, что именно говорил Ильич, прочесть его толком не успел, но разве это было важно? Ильич ошибаться не может! А Кузя, и не читая, говорил с такой убеждённостью и вдохновением, что ему верили. Избрали председателем солдатского комитета полка. Положение – крепче офицерского. Лепота! Офицеров иных даже жаль было Кузе. В конце концов, не все из них были кровопийцами. И хорошие люди тоже встречались. Помнил Кузьма, сколько погибло их только в первые месяцы наступления, когда шли они впереди своих солдат, больше их рискуя, чаще их погибая. И жертвы эти примиряли с ними. А к тому, классовая борьба классовой борьбой, но без офицеров-то как? Всё ж таки, чтобы войну вести, образование нужно, знания, опыт. Свои командиры пока возрастут, а теперь других нет. Значит, с теми офицерами, которые не шкуры, нужно сотрудничать.

Войну эту считал Кузя преступлением царского режима. Столько крови народной за свои империалистические интересы пролили, сволочи! Но теперь, когда Революция (пусть и не та пока) свершилась, задумался Кузьма, что и эту капиталистическую, подлую войну можно превратить в войну справедливую, освободительную! В Мировую Революцию! В других странах под игом буржуев сколько трудящихся томиться, братьев наших! Так надо же и им помочь! Дух захватывало от размаха! И продолжал Кузя служить. Не бежал, как иные, с фронта. Да и бежать, по совести говоря, некуда было. Один, как волк один. Ни кола, ни двора, ни души близкой. Братушки - кто жёнок вспоминал с детками, кто матерей… А Кузьме и вспомнить некого было, кроме пьяницы-дядьки. Все в земле сырой лежат. Служил Кузя честно, не отлынивал, за чужими спинами не прятался. И знало начальство, что он большевик, а тронуть не смело. Высоко было влияние его на солдат. И сам (парадокс!) из лучших бойцов оставался.

А после Октября не выдержал Кузьма, оформил отпуск (зная наперёд, что не возвратится, но всё же формальность соблюдая) и рванул в Петроград. Ходил по нему и радостью захлёбывался. Дожил! Дожил! Дожил! Вот она, Революция наша! Рухнул в тартарары старый мир, теперь новый устроится! Такой, какого никогда и нигде не бывало! Справедливый мир! В нём дети не будут знать таких горьких путей, каков выпал Кузе. В нём все будут равны, свободны и сыты. Непременно так будет! Вначале, конечно, понадобится одолеть врагов, которые справедливости не желают и рабочему государству мешать хотят, в потом, потом… Ходил Кузьма на митинги. Видел, хотя и издалече, Ленина. Видом не богатырь, а какой человек! Охрип Кузя, «ура» крича и Интернационал распевая.

Ждал Кузьма, что заметят его, что дадут дело. А не тут-то было. Не замечали среди множества таких же. Да и что успел Кузя сделать для Революции, чтобы его заметили? Не Кирпичников[1], чай… Взгрустнулось. Подышал Кузьма вольным воздухом и… вернулся на фронт. Революция Революцией, а напирающую немчуру сдерживать тоже надо. Она уж и рот раззявила на нашу землю. Своего царя скинули – для того ли, чтобы кайзеру ихнему отдаваться? Шалишь, брат! Мы и тебя скинем! Раздуем мировой пожар! Теперь же! Лучшего времени не будет! А за это и умереть – счастье!

Но Ленин промыслил иначе… С кайзером заключили мир. Огорчился Кузя: а как же Мировая Революция? Как же томящиеся братья? Ведь их выручать надо! Ленин ошибаться не может, конечно, но… Грызло Кузьму это «но». И всё же, раз Ленин сказал, значит, правильно. Сначала со своей контрой разделаться надо, самим укрепиться, а тогда и дальше двигаться, миру освобождение нести. Стало быть, прямой путь Кузе – в Красную армию. Но прежде решил он всё же навестить родные края, посмотреть, что-то стало там за шесть лет его отсутствия.

Приехав в Екатеринбург, стал Кузьма разыскивать дядьку. Какой-никакой, а единственный родственник остался. Трофим Алексич с начала войны работал на Злоказовской фабрике (само собой, после Революции эксплуататора Злоказова сразу отправили в острог). Фабрика эта изготовляла снаряды и являлась предприятием оборонного значения, рабочих которого нельзя было призывать на фронт, поэтому все, кто желал от фронта уклониться, стремились на неё устроиться. Пил дядька ещё больше прежнего: лицо его приобрело синюшный оттенок, налитые глаза вращались, как у бешеного кабана. Несильно отличалась от мужа и тётка. Племяннику оба они на сей раз обрадовались, усадили за стол, выставили здоровущую бутыль самогона. Трофим Алексич даже всплакнул:

- Жертва ты наша!

- Чего мелешь? Какая ещё жертва?

- Царизма этого проклятого! Чуть не сгубили парня, душегубы! Мальчонку! Ни за что! На каторгу! В кандалы! Суки! – протянул протяжно, со всхлипом.

Не бывал Кузя ни на каторге, ни в кандалах, но спорить не стал. Так и лучше даже. Славы больше, ежели в кандалах. А про ссылку и сказать неудобно, самое благополучное время в его жизни было – поправился там даже. Каторга, конечно, каторга! Пусть так и думают все, что Кузя политкаторжанин.

- Сиротинушка ты моя, - подскуливала мужу тётка визгливым голосом.

Пили несколько дней кряду, и дни эти стёрлись из памяти, словно не было. А вслед затем нашло Кузьму дело.

Нашло оно, впрочем, не Кузьму, а всех Злоказовских. А Кузьму, как бывшего заводского да ещё партийца со стажем, привлекли до кучи. А дело было – чрезвычайное. Охрана бывшего царя, привезённого вместе с семьёй в Екатеринбург, и заключённого в доме Ипатьева. Охранять его, кроме злоказовцев, набрали рабочих Сысертского завода. Но им доверили лишь наружную охрану, а злоказовцам – в самом доме.

Царя Кузя ненавидел. За войны, прошлую и нынешнюю, за Кровавое воскресенье, за расстрелы рабочих, за… За то одно, что он был – царь. Сразу согласился Кузьма охранять его. Ещё отобьёт его контра, какая угроза Революции будет! Необходимо охранять – до суда. В том, что будет суд, Кузя не сомневался. Как же иначе? Царь не перед кем-нибудь проштрафился, он перед всем народом виноватый. И перед народом ответить должён за свои преступления. И только народ вправе судить. Всенародный суд над царём мнился Кузьме, как апофеоз, торжество Революции и справедливости.

С таким настроением и вступил свежеиспечённый красноармеец Данилов в Ипатьевский дом. Впервые в жизни увидел он царя и его семью. Увидел в нескольких шагах от себя, как простых смертных. Смотрел на них презрительно: попили вы кровушки нашей, теперь отрыгивается вам, получите! А царь вдруг остановился перед ним, посмотрел открыто, прямо в глаза… Был он невысок ростом, пониже Кузи, ещё не стар, и ничего не было в нём царственного, тем более, тиранского. Человек как человек… Странно даже… Лицо казалось спокойным, а глаза были ясными. Почему он остановился напротив Кузи? Смотрел, словно хотел что-то сказать, но не произносил ни слова. Во взгляде не было ни укора, ни неприязни, а немой вопрос, что ли – не мог Кузьма разобрать. И не по себе от этого открытого, ясного взгляда стало. Почему-то вдруг совестно… И первым отвёл Кузя глаза. И царь прошёл…

Позже не раз ещё приходилось Кузьме видеть его. Чаще всего это бывало в саду. Бывший самодержец ежедневно выходил гулять с детьми. Царевич, кажется, был сильно болен и не мог ходить. Часто он просто сидел в коляске, а во время прогулок отец всегда носил его на руках. Мальчика Кузе было по-человечески жаль. Ненависть, питаемая к царю, не переходила на его детей. Убеждён был Кузьма, что дети не ответчики за грехи отцов. Что карать детей за то, что их родители были кровопийцами несправедливо. В этом ещё больше убедило его наблюдение за княжнами.

Никогда не мог подумать Кузя, что княжны бывают такими. Скромные, простые, всегда приветливые… Ни единого взгляда недоброго, ни гордости, ни надменности… Милые, чистые барышни. Барышень Кузьма почему-то всегда стеснялся. А тут ещё и царевны… И жалко их становилось. Почему бы не простить их? Пущай бы жили. Как все прочие, обычные люди. Своим трудом. Неужто не хватит им места в нашем новом мире? Непременно хватит! Всем хватит, кроме шкур и кровопийц!

Когда царь проходил мимо, Кузе всё время казалось, что он хочет о чём-то поговорить с ним. Однажды спросил, как в первый раз, ясных глаз не отводя (словно в душу ими вглядеться хотел, понять):

- Скажите, что происходит – там? – кивнул за забор. – Какие новости? Что война?

Смутился Кузя, ответил сбивчиво:

- Так это… Война идёт… Русские с русскими дерутся… - зашарил рукой в карманах, ища табак.

- Вы что-то потеряли?

- Закурить…

- Вот, возьмите, - протянул несколько своих папирос.

Совсем не похож был на царя этот венценосный узник. Столько простоты и обходительности в обращении… Ловкая игра? Нет, не похоже. Человек играющий, лгущий не может так открыто смотреть в глаза. Стал Кузьма даже избегать встреч с царём, чтобы взгляд этот не преследовал его. Ведь до чего дошло: ему, партийцу со стажем, убеждённому большевику, жертве царизма, красноармейцу! – стало жаль царя! Перед товарищами неловко!

И за товарищей тоже неловко было. Ненависть их к самодержцу была Кузе понятна. И суровость нужна в деле охраны. Но зачем же делать мерзости? Сопровождали княжон в уборную с непристойными шутками, писали непотребные надписи и рисовали того же пошиба рисунки, пели похабные песни. Заставляли нежных барышень им, пьяным в хлам, играть на пианино, насмехались… Пробовал иногда Кузьма урезонить слишком разошедшихся товарищей, но те щурились подозрительно:

- А ты что за заступник? Ты, что ли, контра?! Так мы тебя самого в распыл пустим!

А тон безобразному поведению задавал комендант Авдеев. Вор и пьяница, он не упускал случая, чтобы досадить узникам. В любой просьбе отказывал им с нескрываемым удовольствием, говорил о них в самых резких выражениях, глумясь и чувствуя от этого себя выше и значительнее.

По вечерам собирались караульные в комнате, прямо под покоями узников, напивались пьяны, орали во всю глотку революционные гимны. Подтягивал и Кузя «Вы жертвою пали…», пил много, чтобы залить явившееся ощущение несправедливости происходящего в этом доме. А вокруг сыпались пьяные россказни о царице и Распутине, одна похабнее другой. Интересно, правду ли говорили? Неужто царица с мужиком спуталась? Дыма без огня не бывает… Царица Кузьме не нравилась. Гордая! Совсем ничего сходного с мужем. По ней сразу видать – царица. В сад она не выходила. Иногда лишь сидела на крыльце. Как изваяние. Нерусская какая-то, надменная. Видать, много понимает про себя. Схожа с матерью была одна из царевен, Татьяна. Мягче гораздо, но тоже – строгая, гордая. А собой хороша. Темноволосая, волоокая… Что особенно удивляло Кузю, как стоически переносили эти нежные барышни ту обстановку, в которой им приходилось жить. Насмехались над ними, соревнуясь в наглости, а они не теряли приветливости своей, открытости. Подошли раз на прогулке к Кузьме младшие царевны. У Анастасии на руках пёс был, гладила его, улыбалась чуть озорно (была в ней задоринка замечательная), о чём-то спросила. Буркнул Кузя в ответ неразборчиво и ретировался поспешно. Не мог он с княжнами разговаривать, все слова разом испарялись, словно молчун нападал. А они смотрели ещё на него с такой теплотой, будто бы он не тюремщик их был, не из тех, от которых столько натерпелись они, а друг верный. И от этого тошно становилось. Вроде бы и правильно всё делал Кузьма, как партия велела, а на душе тяжело было. И ещё одна маята привязалась к нему – не отделаться. Княжна Ольга. Старшая. Видел её, и сердце проваливалось куда-то. Ничуть не уступала она красотой Татьяне, а только более русской эта красота была. И не было в ней сестриной и материной гордости, а отцовская мягкость и открытость, и тихая печаль. И зачем вы, Ольга Николаевна, родились дочкой царя? Были бы вы из простых… Горы бы свернул для вас! Весь мир бы к вашим ногам! Да ведь и не потеряно ещё ничего. Кончится эта усобица, выстроится новое общество, где всё по справедливости будет. Найдётся и вам дело. Счастливая тогда жизнь будет! Честная! Не та, что была у вас! А на солдат караульных не взыщите за грубость их. Озлились они. Дураки они. И пьют много. Но это – временно. А скоро наладится всё. Хотелось сказать ей много-много утешительных слов, но и приблизиться не смел, наоборот, избегал встреч. Каким-то нечистым и виноватым чувствовал себя Кузя перед нею и её сестрами.

Даже на царя не осталось прежнего зла. Представлял себя Кузьма суд. А, допустим, спросят его, красноармейца Данилова, какой кары достоин бывший царь? И что бы ответил? И не знал Кузя. Чувствовал, что, пожалуй, и не потребовал бы уже казни тирана. А народ? Русский народ – потребовал бы? Народ – не тиран. Народ щедр и добр, зла не помнит. Народ-то и простить может. И вдруг явилась нежданная, показавшаяся бы постыдной ещё недавно мысль – простить! Именно простить! Вот, в этом-то и явится величие души свободного народа! Величие Революции! Не упиться кровью тирана, а простить его! И всем бы стало очевидно, насколько народ выше и честнее любого царя. Ах, какой это был бы жест! Как это было бы по-русски! Вот, только что тогда делать с царём? Ведь для Революции опасен, как знамя. И справедливо ли, чтобы он не ответил за свои преступления? Заточить где-нибудь до конца дней под надёжной охраной. А дети его пусть живут себе, как им хочется. Простой, трудовой жизнью. Так будет справедливо.

Утром и вечером узники молились все вместе, собравшись в одной из комнат. Женщины выводили каноны и молитвы. Внизу пьяные охранники орали «Интернационал», заглушая негромкие голоса, доносившиеся сверху. Кузя подтягивал своим, а тянуло слушать Херувимскую, которую пели княжны. Звуки этой песни напомнили Кузьме детство. Вспомнилось, как совсем маленьким, ездил он с матерью в какой-то монастырь. Возили туда старшего брата, тяжко больного, чтобы приложить к чудотворной иконе и помолиться о его исцелении. Брату ни икона, ни молитвы не помогли, он вскоре умер. И тогда Кузя впервые решил, что Бога нет, что попы лгут о нём. Но и другое отложилось в памяти: тёмный храм, и хор, утешно поющий Херувимскую… Мать слушала и плакала… С той поры ни разу не слыхал этой песни. И в храме не бывал лет десять точно. А теперь пели её четыре великих княжны, и еле-еле долетали светлые звуки через пьяными голосами ревомый «Интернационал»…

Шло время, и утихли злоказовцы в своём желании унизить узников. Одни присмирели, встречая в ответ смирение и неизменную приветливость, словно пробудилось нечто в залитой водкой душах. Другим стало скучно. И тотчас сменили их. И кем! Латышами! Этот факт особенно задел Кузьму. Судьбу русского царя должны решать русские люди. И охранять должны они, а не всякие пришлые! Нечего им лезть не в своё дело! Товарищи Кузины тоже латышей не жаловали, честили их по матушке, разделяли: есть мы, русские большевики, а есть всякие там латыши, разумея под латышами всех нерусских. А один из сысертских товарищей, член партии, как и Кузьма, и вовсе бухнул:

- Я, товарищи, коммунист, а не большевик! Латыши и жиды – это большевики. А я русский, я коммунист.

И сысертцев и злоказовцев оставили теперь лишь для наружной охраны, поселив в соседнем доме. А латыши во главе со ставшим взамен Авдеева комендантом Ипатьевского дома Юровским разместились внутри.

Недели две спустя выпало Кузе дежурить ночью. Был он слегка хмельной и едва удерживался, чтобы не прикорнуть на посту. Внезапно ночную тишину нарушило несколько глухих хлопков. Встрепенулся Кузьма, прислушался. Догадался сразу, что стреляют. Где же? По звуку определил: в подвале Ипатьевского дома. И похолодело всё внутри, оборвалось. Неужели?.. Без суда?.. Ночью, тайком, руками латышей?.. Сорвался Кузя с места, пошёл вдоль забора, плохо соображая, куда и зачем. У парадного крыльца стоял заведённый грузовой автомобиль. Суетились в ночной темноте тревожные фигуры. Затем вынесли носилки с телами, накрытыми белыми простынями, стали грузить, спеша и бранясь. Мелькнула безжизненная, белая рука, свесившаяся с одних из носилок. Не её ли рука?.. Так значит – всех?.. И детей??? За что их-то? Ознобом забило Кузьму. Не так! Не так!! Не так!!! Несправедливо! Хотелось выкрикнуть это слово сто раз. Несправедливо! Какое они имели право убивать?! Только народ имел право решать, только народ… А не они! А так – это преступление, жестокое, отвратительное! Если бы знать… Застонал Кузя. Неужели ради этого он боролся? К этому стремился? Никогда, никогда он не пошёл бы в охранники, если бы знал, что этим кончится! Несправедливо! Кому в лицо крикнуть это слово?! И ничего не исправить уже…

Грузовик отъехал, прогромыхав в ночной тишине, у крыльца суетливо заметали следы, засыпали песком капли крови… Кузьма, шатаясь побрёл назад, волоча за собой винтовку по земле. Дойдя до дома Попова, в котором жила охрана последние недели, столкнулся с дядькой.

- Где ты бродишь, мать твою?! – набросился тот на племянника. – Ещё ищи тебя! Пошли быстро!

- Куда?

- Куда надо! – Трофим Алексич смотрел зло, вращал глазами. – Этих-то слыхал-нет? Того! Укокали!

- Всех?

- Сказывают, всех! Кого стрельнули, а кого и штыком докололи, кто трепыхался!

Штыком… Мразь латышская… А дядька – кажется, рад был? Возбуждён больше обычного, рассказывал, что слышал, матерком перебивая повествование.

- Так-то мы их, Кузя! Так-то мы их!

Мы?.. Неужели, в самом деле, мы? Нет! Нет! Не хотел этого Кузя, не хотел!

- Несправедливо… - сорвалось с языка.

Но дядька не расслышал, волок Кузьму следом за собой. Волок – в подвал. Упёрся Кузя:

- Зачем мы туда?

- Как зачем, мать твою? Приказ! Надо же отчистить там всё. Там же кровищи! Кровищи!

Спустились в подвал. Там уже орудовали красноармейцы. Оттирали тряпками кровь с испещрённых пулями стен, оставляя бурые, грязные разводы, тёрли холодной водой и опилками пол. Кровь была везде: брызгами на стенах, лужицами на полу. Кто-то кивнул в сторону:

- Здесь Анастасию добили штыком.

Откуда знал? Был сам? Или рассказали бывшие?

- Живее, живее! Трите!

Сунули в руки Кузе тряпку:

- Три!

Кузьма машинально опустился на колени, стал тереть. Промелькнула перед взором жизнь: умница Зиновий, стачка на заводе, ссылка, вступление в партию, агитация солдат на фронте, свободный Петроград… Во имя чего же было всё? Во имя этого? Жизнь свою он, Кузьма Данилов, этому посвятил? Боролся с царизмом, с несправедливостью… И чего добился? Ведь это же хуже ещё! Тёр кровь опилками, елозя по полу, и сам весь вымазался, словно палач… Здесь добили Анастасию… А Ольгу где?.. Это не её ли кровь теперь на нём? Кто ты теперь Кузьма Данилов? Был член коммунистической партии, герой войны с солдатским Георгием на груди, «жертва царизма»… А теперь кто? Гниль, ничтожество, заметающее, замывающее лихорадочно невинную кровь, следы чужого преступления. Или не чужого?.. Или и своего? Цареубийца… Мечтал о народном суде, о торжестве справедливости, а получил… Внезапно Кузе стало плохо. Зажимая рот, он опрометью выбежал на улицу. Его рвало.

В подвал Кузьма больше не возвращался. Шатался, как пьяный, по городу. Затем завалился к Люське, к которой повадился ходить с первых дней возвращения. Знал, что к ней кроме него многие за тем же ходят, но до этого дела не было. Не жениться же на ней. Не любить же её. Люська была вдовая солдатка, разбитная, охочая до мужеского пола баба, горячая, ласковая. И готовила вкусно. Ходил к ней Кузьма по два раза на недели. Последний раз вчера был, а потому она не ждала. Был у ней другой гость в эту ночь. Встретила на пороге в одной сорочке, растрёпанная, немного волнуясь:

- Ты чегой-то?

- Водка есть? – спросил Кузя, отстраняя её и по-хозяйски проходя на кухню. Водка, разумеется, была. Налил сам, выпил целый стакан залпом. Но не полегчало, только ноги дали слабину, и он тяжело бухнулся на стул.

- Случилось что? – озабоченно спросила Люська.

- Случилось… - Кузьма посмотрел на неё мрачно, закурил.

А она не дура была. Догадалась.

- Неужто убили?

Кивнул.

- Всех?

Кивнул снова.

- А тебе-то что за печаль? Помяни и плюнь. Кто они тебе? Было бы о ком печалиться. Кузя, Кузя… Я б твою печаль сейчас легко разогнала, но не одна я… Ты приходи завтра, а? Я тебя успокою.

- Дура! – в сердцах бросил Кузьма. – Как ты не понимаешь! Это же несправедливо!

- Сам дурак! – обиженно фыркнула Люська. – Шёл бы ты, Кузя, своей дорогой. У меня человек, я же сказала тебе.

- Б… ты! – присовокупил Кузя и, прихватив початую бутылку, ушёл.

Через два дня оставляли Екатеринбург. На подступах стояли белые. Сам не знал Кузьма, куда и зачем уходит. Уходил следом за всеми, бесчувственно, пьяно. Так дошёл до Перми. А дойдя, отказался пополнить ряды красной армии и запил по-чёрному, как никогда в жизни не пил, запил так, что никакой силой нельзя было выгнать его на фронт. Скоро и под Пермью загрохотала артиллерия белых. Шли на город войска генерала Пепеляева. Опять бежали красные, оставляли город… А Кузя не побежал. Он не желал больше никуда бежать. И не желал проливать ничью кровь. Ему казалось, что одежда его, руки его до сих пор в крови, которую он оттирал  страшной ночью в подвале. Пермь пала, и объявлен был призыв в армию Белую. Поставили Кузьму снова под ружьё, но крови пролить ему больше не пришлось. В первом же бою был он тяжело ранен и, вот, долго и мучительно умирал неделя за неделей. Однажды, придя в себя, разглядел знакомое лицо. Барышни-попутчицы, с которой ехали в Сибирь несколько месяцев назад. Была она неуловимо похожа на Ольгу Николаевну… Такое лицо хорошее, такая барышня нежная… Попросил позвать её.

Так хотелось Кузе этой барышне всю без остатка душу излить, всю свою неурядчивую жизнь рассказать, а, главное, о том, что той ночью было… А язык плохо слушался, и угасало сознание, и лишь какие-то обрывки вырывались. Шептал Кузьма, задыхаясь:

- Я не того хотел, не того… Несправедливо… Я не убивал…

Она – поняла. Положила тёплую ладонь на лоб, сказала со слезами в голосе:

- Вы не виноваты. Вы не убивали. Я Бога молить буду, чтобы он простил вас. Вы не виноваты.

Не верил Кузя в Бога, но эти слова, как освобождение, как разрешение, как прощение прозвучали для него. И слыша их, он испустил дух.

Надя перекрестилась, вышла из палаты, содрогаясь от только что услышанного. И хотя рассказ умирающего был сбивчив, краток, перемешан с бредом, но и этого хватило, чтобы понять и ужаснуться. Вспомнили Надя, как писал ей из Екатеринбурга Алёша, что был в роковом доме, что видел подвал, его окровавленные стены, которые так и не удалось отмыть.

За окнами уже светало. Смена сестры Юшиной заканчивалась. Нужно было сходить в церковь, помолиться о новопреставленном. Бог милосерден. Он простит. За страдания простит… Но прежде решила Надя вздремнуть хотя бы час. От усталости слипались глаза. Но тут окликнула её Вера Григорьевна, и по её лицу стало ясно, что что-то случилось.

- Письмо? – с надеждой выдохнула Надя.

- Почти, - Вера Григорьевна улыбнулась. – Скорее иди в мой кабинет.

Ёкнуло сердце в радостном предчувствии и не пошла, а помчалась Надя, взмыла птицей по лестнице, забыв об усталости, впорхнула в заветную дверь.

- Надя!

Да, это было не письмо. Это было – счастье. Рождественское чудо. Перед ней стоял Алёша, живой, здоровый и улыбающийся.